Никто не мог сказать с определенностью, кто он такой и откуда появился при дворе. Кое-кто считал его португальцем, другие — лигурийским дворянином. Некоторые говорили, что он учился в Павии и по праву считался гордостью университета. Упоминалось и о том, что он — знаменитый морской волк, гроза сарацин на Средиземном море. А самые догадливые утверждали, что он плавал в морях, которые еще не бороздили другие корабли. Соглашались придворные лишь в одном: его внешность, осанка, легкость в общении с дотоле незнакомыми людьми, плавность речи, чуть расцвеченной акцентом, безо всякого сомнения, указывали, что Колон — важная птица.
Это дни, когда он запросто общался с цветом общества, стали, возможно, счастливейшими его днями, позволили ему ощутить, что он наконец-то занял достойное место в жизни. Нетерпение покинуло его, ибо не зря говорится: путешествуя со всеми удобствами, нет нужды спешить к месту назначения. Но, к сожалению, всему хорошему приходит конец. Окружающее его сияние меркло по мере того, как неделя сменялась неделей, не принося изменений для Колона. Подруга королевы, маркиза Мойя могла обратиться к нему на публике, не скрывая своего расположения. Сантанхель, по мнению других самый влиятельный сановник двух королевств, мог превозносить его достоинства. Но Колон не мог не почувствовать падение интереса к собственной персоне. И решил обратиться к маркизе Мойя, рассчитывая использовать ее влияние при дворе, которым она обладала вследствие близости с королевой.
Он отправился во дворец на Ронде, где его встретили более чем благожелательно, упрекнув в том, что так долго не видели у себя.
— Дело в том, сеньора, — оправдывался Колон, — что я не смел даже подумать об этом.
— Но ведь от первооткрывателя и ждут открытий. — Маркиза пригласила его в гостиную.
— Пока я первооткрыватель, но боюсь, что скоро обо мне забудут.
— Только не я, друг мой. Если б все зависело от меня или моих напоминаний королеве, у вас давно был бы целый флот. Меня даже попрекнули за мою настойчивость.
Он разыграл раскаяние.
— О, сеньора! И я был тому причиной!
— Я никогда не покину вас, — заверила маркиза Колона с такой теплотой, что тот разом позабыл и предупреждение Сантанхеля, и свои слова о том, что ему чужды человеческие слабости.
— Я еще не совершил ничего такого, что может заслужить ваше расположение. Мне стыдно, что я пришел к вам, чтобы досаждать своими заботами.
— Вам надо стыдиться только того, что у вас не нашлось другой причины для визита.
— Я могу лишь вознести молитву, что вы помните о моих делах.
— Молитву? О Господи, сеньор, я не святая, чтобы мне молились.
— Как я могу в это поверить, если мои глаза видят другое?
— И что же они видят? — улыбнулась маркиза.
— Божественную красоту, на которую нельзя взирать со спокойным сердцем. — Он вновь взял маркизу за руку, и на мгновение она не отняла руки.
Но глаза ее затуманились. В их черных глубинах что-то мелькнуло, возможно, страх, вызванный его жарко полыхнувшей страстью.
Голос ее упал до шепота.
— Сеньор Кристобаль, стоит ли нам совершать глупость, в которой потом придется раскаиваться. Ваши надежды получить согласие королевы…
— Сейчас пришел черед других надежд! — горячо возразил Колон.
— Но не для вас, Кристобаль. Будем же благоразумны, друг мой. Но спокойствие ее тона не смогло сдержать Колона.
— Благоразумны! Что тогда подразумевается под благоразумием? — Чувствовалось, что он сам готов ответить на этот вопрос, но маркиза опередила его.
— Быть благоразумным — значит не ставить под удар то, чего можно добиться, ради иллюзии чего-то лучшего, но, увы, недостижимого. — Она как бы просила его помочь ей устоять. — Что-то я могу дать вам и дать без ограничений. Удовлетворитесь этим. Требуя большего, можно потерять все. И вам, и мне.
Он вздохнул и склонил голову.
— Все будет, как вы скажете. Мое единственное желание — служить вам, а не доставлять неприятности.
Ответом ему был нежный взгляд. А появление Кабреры полностью привело их в чувства.
Низкорослый, с кривыми ногами, с улыбающимися, чуть выпученными глазами, он тепло поздоровался с Колоном и не менее тепло попрощался, когда четверть часа спустя тот покинул дворец.
— Определенно я должен приложить все силы, чтобы мечты этого мореплавателя стали явью, — воскликнул Кабрера после ухода Колона. — Он знает, как поддерживать мой интерес к его делам.
— Я рада это слышать.
— И тебя не удивляет, что я готов вылезти из кожи вон, лишь бы побыстрее спровадить его на корабль, отплывающий в Индию или в ад?
— О, Андреc! Ты собрался ревновать меня?
— Нет, — засмеялся Кабрера. — Именно для того, чтобы избавить себя от этого мерзкого чувства, я и хочу помочь только что вышедшему отсюда господину побыстрее поднять якорь.
Рассмеялась и маркиза.
— Я не пошевелю и пальцем, чтобы помешать тебе. Он мечтает о море, а раз я хочу ему добра, то мечтаю, чтобы он вышел в море. К этому мы и будем стремиться.
Она говорила так искренне, что Кабрера решил, что лучше всего свести стычку с женой к шутке. Но не удержался от последней шпильки.
— Едва ли он ждет выхода в море столь же страстно, как я. Мне кажется, у него есть и другие интересы на берегу.
Разговор этот не пропал впустую, ибо два или три дня спустя Сантанхель подошел к Колону на одной из галерей Алькасара.
— Выясняется, что у вас больше друзей, чем вы могли ожидать. Кабрера чуть не поссорился с королем, убеждая его принять решение в вашу пользу. Теперь вы можете оценить мудрость моего совета — быть осмотрительнее с очаровательной маркизой. Отсюда и результат — участие Кабреры в вашем проекте.
— Он просто хочет побыстрее избавиться от меня, — саркастично ответил Колон. — Но если он лишь рассердил его величество, то какой мне от этого прок?
— Меня послала к вам королева. Кабрера говорил с ними обоими, и ее величество сегодня утром просила заверить вас, что дело скоро сдвинется с места. Столь долгая задержка вызвана лишь тем, что война в самом разгаре, да тут еще король Франции добавил нам забот.
— Дьявол его побери.
— Это еще не все, — лицо казначея посуровело. — Торквемада note 6 требует принятия закона об изгнании всех евреев из Испании.
— Пусть сатана лично поджарит его на костре. Сантанхель сжался в комок.
— Ш-ш-ш! Ради Бога! Людей сейчас сжигают и за куда меньшие прегрешения. Горячностью тут не поможешь. Терпение. Терпение — наше единственное оружие.
— Терпением я сыт по горло. Сколько же можно еще терпеть!
Но потерпеть пришлось. Король и королева покинули Кордову, держа путь в Гранаду. Двор последовал за ними, Колон — за двором. Сначала в Севилью, потом — на зиму — в Саламанку, где Колон приобрел нового и очень влиятельного друга — доминиканца Диего Десу, приора монастыря святого Эстебана, наставника юного принца Хуана. Неподдельный, искренний интерес Десы к его проекту оживил уже начавшие угасать надежды Колона. Своим авторитетом Деса поддержал тех друзей Колона, что по-прежнему уговаривали их величеств дать согласие на экспедицию в Индии. И возможно, добились бы своего, но вспыхнувший в Галисии мятеж заставил правителей Испании забыть обо всем другом.
В отчаянии от этой новой задержки, Колон заявил, что все легионы ада ополчились на него, чтобы не дать выполнить волю Господню.
И вот более года спустя после первой аудиенции у королевы, на которую возлагалось столько надежд, Колон вновь прибыл в Кордову. Все забыли о нем, и даже королева не удосужилась предложить ему прежнее место проживания, а он из гордости не стал напоминать о себе. По совету Сантанхеля снял комнату над мастерской портного Бенсабата на Калье Атаюд, самой узкой и кривой улочке города, славящегося узкими и кривыми улочками.
Король и королева, поглощенные подготовкой к решительному штурму Гранады, не могли уделить планам и мечтам мореплавателя ни единой минуты. В результате Колон все еще мерил шагами коридоры дворца, ожидая решения своей судьбы. Он, которым еще недавно все восхищались, попал род прицел насмешников: придворные делились друг с другом стишками, в которых намерение Колона достичь востока через запад сравнивалось с возможностью попасть в рай через ад.
Один из таких стишков достиг ушей мессира Федерико Мочениго, венецианского посла при дворе их величеств королевы Кастильской и короля Арагонского. И хотя в Испании о Колоне вроде бы и думать забыли, в другом дворце сама мысль о возможности достичь востока через запад вызвала немалый переполох.
В далекой Венеции возник опасный заговор, едва не положивший конец устремлениям Колона.
Глава 5. ДОЖ
Венеция того времени, находясь в зените славы и богатства, недавно прибавила к своим владениям Кипр — главный перевалочный пункт, а следовательно, приобрела монопольное право на торговлю между Западом и Востоком. Правил Венецией Агостино Барбариго, элегантный, веселый, в чем-то даже легкомысленный. Но не эти качества характеризовали его как правителя, а трезвый, расчетливый ум и обостренное чувство патриотизма. Барбариго шел на любые жертвы, по крайней мере если жертвовать приходилось кем-то еще, ради сохранения могущества республики. С этой целью он внимательно следил за всем, что происходило при различных королевских дворах Европы, благо его агенты поставляли ему полную информацию.
Сообщение из Испании, полученное от мессира Мочениго, встревожило его светлость, поскольку перед ним вновь возникла проблема, которую однажды ему уже приходилось разрешать. Об этом-то он и думал, сидя со своим шурином Сильвестро Саразином, возглавлявшим наводящий на всех ужас Совет трех, инквизицию Венецианской республики.
Они находились в одной из комнат дворца дожа, которую Барбариго превратил в личную гостиную. Это была роскошно обставленная комната с любовно подобранными картинами и другими произведениями искусства, на которых глаз мог отдохнуть после многотрудного дня.
Вот и сейчас Саразин, маленький толстячок с желтым, как у турка, лицом и двойным подбородком, разглядывал последнее приобретение Барбариго, картину, изображавшую купающуюся Диану.
— Если ты ищешь себе невесту с такими формами, я, пожалуй, начну завидовать тому, что ты — дож. Мадам Леда, я полагаю, — он вздохнул. — А Богу, естественно, придется превращаться в лебедя.
— Это не Леда. Нет. Диана. Возжелав ее, ты рискуешь стать вторым Актеоном. Даже если она пощадит тебя, тебе не избежать мести моей сестры.
— Ты переоцениваешь влияние вашей семьи, — насупился Саразин. — Виргиния
— женщина благоразумная. Она не видит того, чего не следует.
— Бедняжка! Значит, ты обрек ее на вечную слепоту.
— Иди-ка ты к дьяволу, — беззлобно ответствовал Саразин.
Практически одногодки, лет сорока с небольшим, внешне они разительно отличались: толстяк Саразин выглядел на свой возраст. Светловолосый, стройный, высокий дож, разодетый в небесно-синий атлас, сохранял очарование юности. Он поднялся, постоял, засунув большие пальцы за золотой пояс, на его губах заиграла саркастическая улыбка.
— Интересно, как далеко заведет тебя сладострастие? Мне тут сказали, что тебя видели в новом театре на Санти Джованни. Пристойно ли это государственному инквизитору?
Взгляд синих, вылезающих из орбит глаз Саразина впился в дожа.
— Тебе сказали? Кто же? Небось твои шпионы? Больше никто не мог узнать меня. Да, я не могу отказать себе в удовольствии ходить в этот театр. Но не могу и допустить, чтобы меня там видели. Поэтому появляюсь в плаще и маске. И не стоит меня в этом упрекать. Я хожу туда по долгу службы.
Саразин не лгал. Театр, который открыл Анджело Рудзанте, привлекал зрителей необычностью пьес и постановок. Назывался он Зал Лошади, Сала дель Кавальо, вероятно, потому, что располагался на маленькой площади, украшенной громадной конной статуей.
— Тебе не занимать усердия, когда работу можно совместить с удовольствием, — усмехнулся дож. — И что ты там увидел?
— Повода для неодобрения я не нашел. Они играли несколько комедий, не хуже тех, что я видел во дворце патриарха. Есть у них канатоходец, от выступления которого замирает душа, восточный жонглер, пожиратель огня и девушка, совсем как райская дева в представлении мусульман.
— Бедная моя обманутая сестра! И что делает она, эта дева из рая?
— Танцует сарабанду, заморский сарацинский танец, аккомпонируя себе какими-то трещотками, называемыми кастаньетами. Тоже, наверное, завезенные от мавров. Еще она поет под гитару, как соловей или одна из сирен, что завлекали Улисса.
Барбариго рассмеялся.
— Райская дева, соловей, сирена. Откуда взялось такое чудо?
— Мне сказали, из Испании. Песни у нее испанские, андалузские, кровь от них начинает быстрее бегать по жилам.
Веселость дожа сняло как рукой.
— Из Испании? Ха! Как раз об Испании я и хотел с тобой поговорить. — Танцующей походкой он прошелся к окну, вернулся обратно, пододвинул к себе стул. Сел. — Я получил из Испании тревожные новости.
Саразин весь подобрался.
— Насчет Неаполя?
— Нет, нет, речь пойдет о другом. Угроза эта еще не определенна, но однажды она уже возникала. В Португалии два года назад. Тогда мне удалось подавить ее. Пришлось изрядно потрудиться и заплатить кругленькую сумму. На этот раз, боюсь, деньги не помогут.
— Угроза, говоришь? — переспросил Саразин.
Барбариго положил ногу на ногу, чуть наклонился вперед, упершись локтем в колено.
— Шляется по свету один лигурийский авантюрист, сам знаешь, из лигурийца ничего путного выйти не может. Он утверждает, что может добраться до Индий западным путем.
На лице Саразина отразилось облегчение.
— Сумасшедший, — облегчение сменилось презрительной усмешкой. — Сказки все это.
— Лигуриец утверждает, что у него есть карта, вычерченная самим Тосканелли из Флоренции, — добавил Барбариго.
— Тосканелли? — удивился Саразин. — Ба! Неужели Тосканелли в старости выжил из ума?
— О нет! Лучшего математика еще не рождала земля. Он действительно нарисовал карту, основываясь на открытиях нашего Марко Поло и собственных математических расчетах.
1 2 3 4 5 6 7