Приемник стоял у Поли на подушке. Диктор вещал:«…Приблизительно в двадцать один двадцать. Один или двое неизвестных, подкараулив патриарха поблизости от входа в дом, сделали несколько выстрелов, вырвали портфель, который патриарх нес в руке и, пользуясь темнотой и относительным безлюдьем на улице, скрылись. В тяжелом состоянии потерпевший доставлен в больницу…»Жив. Еще жив. Хоть бы он остался жив.Это не могло быть случайностью. Почти не могло.Кому я говорил, что собираюсь консультироваться с патриархом? Министру и Ламсдорфу…И Стасе.Не может быть. Не может быть. Быть не может!!!Я затравленно зыркнул вокруг. Поля плакала. Лиза, тоже прибежавшая сюда, стояла в дверях, прижав кулак к губам.— Мне нужно поговорить по телефону. Выйдите отсюда.— Папчик…— Выйдите! — проревел я. Их как ветром сдуло, дверь плотно закрылась. Я сорвал трубку.У Стаси играла музыка.— Стася…— Ой, ты откуда?— Из дома.— Это что-то новое. Добрый это знак или наоборот? — у нее был совершенно трезвый голос, хорошо. А вот сипловатый баритон, громко спросивший поодаль от микрофона что-то вроде «Кто то ест?», выдавал изрядный градус. Натурально, коньяк трескает. Наверное, уже до второй бутылки добрался. «Это мой муж», — по-русски произнесла Стася, и словно какой-то автоген дунул мне в сердце пламенем острым и твердым.— А мы тут, Саша, сидим без тебя, вспоминаем былую лирику, планируем будущие дела…— Только не увлекайся лирикой.— Я даже не курю. Представляешь, он берет у меня в «Нэ эгинэла» целую подборку, строк на семьсот!— Поздравляю. Стася, ты…— Я хочу взять русский псевдоним. Можно использовать твою фамилию?— Мы из Гедиминовичей. Это будет претенциозно, особенно для Польши. Стася, послушай…— А девичью фамилию Лизы?— Об этом надо спросить у нее.— Значит, нельзя, — вздохнула она.— Стасенька, ты никому не говорила о том, куда я собираюсь лететь?— Нет, милый, — голос у нее сразу посерьезнел. — Что-то случилось?— Ты уверена?— Да кому я могла? Я даже не выходила, а с Янушем у нас совершенно иные темы.— Может, по телефону?— Я ни с кем не разговаривала по телефону, — она уже начала раздражаться. — Честное слово, никому, Саша. Хватит.— Ну, хорошо… — я с силой потер лицо свободной ладонью. — Все в порядке, извини.Было чудовищно стыдно, невыносимо. За то, что ляпнулось в голову.— Стасик… Ты очень хорошая. Спасибо тебе.— Саша, — у нее, кажется, перехватило горло. — Саша. Я ведь так и не знаю, как ты ко мне относишься. Ты меня хоть немножко любишь?— Да, — сказал я одними губами. — Да, да, да, да!!Она помолчала.— Ты меня слышишь?— Да, — сказал я в слух. — Да. И вот еще что. Ты не говори ему, кто я. В смысле, где я работаю.— Почему?— Ну, вдруг это помешает публикации.— Какой ты смешной, — опять сказала она. — Почему же помешает?— Ну… — я не знал, как выразиться потактичнее. — Он вроде как увлечен национальными проблемами слегка чересчур…— Ты что, — голос у нее снова изменился, снова стал резким и враждебным, — обо всех моих друзьях по своим досье теперь справляться будешь? Он в какой-нибудь картотеке неблагонадежных у вас, что ли? Какая гадость! — и она швырнула трубку.Хлоп-хлоп-хлоп.Позаботился.Слов-то таких откуда нахваталась. «Неблагонадежных…» Меньше надо исторической макулатуры читать…Не верю. Не может быть.Неужели случайность?Таких — не бывает.Я снова поднял трубку.— Барышня, когда у вас ближайший рейс на Симбирск? Симбирск 1 В оранжевой рассветной дымке распахивался под нами Симбирск — между ясным, светлее неба, зеркалом Волги, даже с этой высоты просторной, как океан, и лентой Свияги, причудливым ровным серпантином петляющей по холмистой равнине волжского правобережья. Небольшой, но великий город. Когда-то он был крайним восточным форпостом засечной черты, прикрывавшей выдвинутые при Алексее Михайловиче в эту степную даль рубежи страны. Мне всегда казалось неслучайным, что именно здесь за двести лет до рождения первого патриарха коммунистов России получил коленом под зад пьяный тать Сенька — выдавленный из Персии, выдавленный с Каспия, безо всяких угрызений удумавший было погулять, раз такое дело, по родной землице, вербуя рати посулами свобод и, как выразился бы какой-нибудь Нечаев, будущего справедливого общественного строя: «Режь, кого хошь — воля!» Но насилие не прошло здесь уже тогда. Аура такая, что ли… еще одно сердце России. Иногда мне казалось, что вся эта неохватная, как космос, держава состоит из одних сердец — то в такт, то чуть в разнобой они колотятся неустанно, мощно и всегда взволнованно.И вот насилие, безобразное, словно проказа, проникло сюда.Неужели и впрямь мутантный вирус?Невесомым бумажным голубем семисотместная громада спланировала на бетон и замерла в сотне метров от здания вокзала. Безмятежная заря цвела вполнеба, когда мы вышли на вольный воздух. Длинная вереница рейсовых автобусов быстро всосала пролившееся из утробы лайнера людское море и, фырча, распалась — кто в Симбирск, кто в Ишеевку, кто куда.До центра Симбирска езды было с четверть часа.Я отправил группу «Добро» в гостиницу, где всех нас ожидали номера, а сам пошел по городу, безлюдному и неподвижному в эту рань. Всплыл алый диск, и спящие дома млели в розовом свете, чуть курилось над лужайками Карамзинского сквера розовое марево, пропитанное истомным настоем отцветающей сирени. Сколько сиреневых поколений сменилось с той поры, как тут гулял великий историк? Обаятельно неуклюжий, будто теленок, длинный дом, в котором родился автор «Обломова», улыбнулся мне топазовыми отсветами старомодных окон. По бывшей Стрелецкой, ныне Ленина, мимо принадлежащего патриаршеству института императивной бихевиористики вышел к Старому Венцу. Дальше хода не было — откос и буйный, слепящий волжский разлет.Левое крыло института, выстроенного в тон сохранившимся, как были, зданиям улицы, упиралось в дом Прибыловского, во флигеле которого появился на свет первый патриарх.Было все же что-то неизбывно русское и, не побоюсь выспреннего слова — соборное в осуществленной им удивительной трансформации. Он верно угадал подноготный смысл вскружившего многим головы так называемого экономического учения, вся предписывающая часть которого, в отличие от достаточно глубокой описывающей, сводилась, если отрешиться от прекраснодушных, таких понятных и таких нелепых грез об очередном будущем справедливом строе, к фразе, с античных времен присущей всем бандитам, поигрывающим в благородство и тем загодя подкупающим бедняков в надежде, буде понадобится, получать у них кров и хлеб: отнимем у тех, у кого есть, и отдадим тем, у кого нет. Разумеется — все ж таки девятнадцатый век! — с массой интеллигентских оговорок: то, что экспроприировано у народа, то, что нажито неправедным путем… как будто, хоть на миг опустившись с теоретических высей на грешную землю и вспомнив о человеческой природе, можно вообразить, что в кровавой горячке изъятий кто-то станет и сможет разбираться, что нажито праведно, а что — нет. Логика будет обратной: у кого есть — тот и неправеден, вот что ревет толпа всегда, начиная от первых христиан, от Ликурговых реформ, и нет в том ее вины, это действительно самый простой критерий, обеспечивающий мгновенное срабатывание в двоичной системе «да — нет», в толпе все равны и просты, и спешат построить справедливый строй, пока толпа жива, и поэтому не могут не требовать действий быстрых, простых и равных по отношению ко всем, двоичный код — максимум сложности, до которого толпа способна подняться.Да, изначально концентрация имуществ и средств шла насилием, грабежом, зверством неслыханным — но, когда она завершается, и фавориты тысячелетнего забега определились, ломать им ноги на финишной прямой, и ровно тем же зверством отбирать у тех, кому когда-то как-то — все равно, когда и как — досталось, отдавая деньги, станки, месторождения, угодья, территории тем, у кого сейчас их мало или нет совсем, значит принуждать историю делать второй шаг на одном и том же месте, а потом, возможно, еще один, и еще, и еще, ввергая социум в череду нарастающих автоколебаний сродни тем, от которых погиб Кисленко, а у нее одна развязка: полное разрушение молекулярной структуры, полное истребление и победителей, и побежденных. И что проку лить нынешним обездоленным уксус в кровь, дразнить, как собак до исступления дразнят, твердя о восстановлении исторической справедливости! История не знает справедливости, как не знает ее вся природа. Справедлива ли гравитационная постоянная? Несправедлив ли дрейф материков? Даже люди не бывают справедливы и несправедливы, они могут быть милосердны и безжалостны, щедры или скупы, дальновидны или ослеплены, радушны или равнодушны, но справедливость — такая же игра витающего среди абстракций ума, как идеальный газ, как корень квадратный из минус единицы.И вот он взял те формулы учения, что не несли в себе ни проскрипций, с которых еще во времена она начинал в Риме каждый очередной император, ни розового бреда об основанном на совместном владении грядущем справедливом устройстве, выдернул оттуда длинную, как ленточный червь, цепь предназначенных стать общими рельсов, кранов, плугов, котлов, шатунов и кривошипов, и заменил их душой. Как будто люди заботятся друг о друге шатунами и кривошипами! Будь у одного паровоза хоть тысяча юридических владельцев, одновременных или поочередных, реально владеет им либо машинист, либо тот, кто стоит над машинистом с винтовкой в руке. Люди заботятся друг о друге желаниями и поступками и, если достаточно большая часть людей постоянно помнит, что каждое насилие, каждый корыстный обман, каждое неуважение подвергают риску весь род людской, уменьшая его шансы выстоять в такой несправедливой, мертвой, вакуумной, атомной, лучевой, бактериальной Вселенной — какая разница, кому принадлежит паровоз?Да, люди способны к этому в разной степени, люди — разные. Но лучше уж знать, кто чего стоит, нежели средствами государственного насилия заставлять всех быть с виду единообразными альтруистами, а в сущности — просто притворяться и лишь звоночка ждать, чтобы броситься друг на друга… Да, некоторые люди к этому пока неспособны совсем. Они до сих пор иногда стреляют.Зачем, господи, зачем они до сих пор стреляют?!Я и не заметил, как присел покурить на дощатую лавочку у крыльца. Там теперь музей. А в самом доме Прибыловского вот уж почти век — центральные учреждения патриаршества.Отсюда вчера вечером вышел шестой, и в мыслях не держа, что не дойдет до своей квартиры.Зачем они стреляют?«Найди их и убей».Пора. 2 Я представился, показав удостоверение. Стремительно застегивая верхнюю пуговицу кителя, дежурный вскочил.— Вас ждут, господин полковник. Нас еще с вечера предупредили из министерства.— Кто ведет следствие?— Майор Усольцев. Комната девять.Усольцев был еще сравнительно молод, но узкое, постное лицо с цепкими глазами выдавало опытного и настырного сыскаря. Если такой возьмет след — его уже не собьешь.— Я никаким образом не собираюсь ущемлять ваших прав, — обменявшись с ним рукопожатием, сразу сказал я. — Я не собираюсь даже контролировать вас. Меня просто интересует это дело. Есть основания полагать, что оно связано с гибелью «Цесаревича».— Вот как, — помолчав и собравшись с мыслями, проговорил Усольцев. — Тогда все ясно. То есть, конечно, не все… Какова природа этой связи, вы можете хотя бы намекнуть?— Если бы это облегчило поиски стрелявшего, я бы это сделал. Но покамест не стану вас путать, не обессудьте. Все очень неопределенно.— Хорошо, господин полковник, тогда оставим это, — он опять помолчал. — Стрелявших было двое. Жизнь патриарха, по видимому, вне опасности, но состояние очень тяжелое, и он до сих пор без сознания. Пять попаданий — просто чудо, что ни одного смертельного… Присаживайтесь здесь. Вот пепельница, если угодно. Вы завтракали? Я могу приказать принести чаю…— А вы — завтракали? — улыбнулся я. Он смущенно провел ладонью по не по возрасту редким волосам.— Я ужинал в четыре утра, так что это вполне сойдет за завтрак.— Я перекусил в гравилете. Мотив?— В сущности, нет мотива.Ага, подумал я.— Сначала мы полагали, что это какое-то странное ограбление, но через два часа после дела портфель патриарха был найден на улице, под кустами Московского бульвара.— Он был открыт?— Да, но, судя по всему, из него ничего не было взято. Хотя в нем рылись, и на одной из бумаг мы нашли отпечаток мизинца. Портфель отброшен, словно на бегу или из авто, часть бумаг вывалилась на землю.— Что вообще в портфеле?— Ничего заманчивого для грабителей. Кисок рукописи, над которой работает патриарх. Личные дела претендентов на освобождающуюся должность заведующего лабораторией этического аутокондиционирования при патриаршестве — прежний завлаб избран депутатом Думы. Сборник адаптированных для детей скандинавских саг в переводе Уле Ванганена — секретарь патриарха показал, что патриарх купил сборник вчера днем, в подарок внуку. Финансовый отчет ризничего…— Возможно, грабители полагали, что там есть нечто более ценное, а убедившись в ошибке, избавились от улики.— Это единственное, что приходит на ум. Но кому в здравом уме шарахнет в голову, что патриарх носит в портфеле бриллианты или наркотики?— Возможно, ограбление — лишь маскировка политической акции? — спросил я. Усольцев пожал плечами и ответил:— На редкость бездарная.— А возможно, некто был не в здравом уме?Майор помолчал с отсутствующим видом.— Эту реплику, господин полковник, такую многозначительную и загадочную, я отношу на счет той информации, которой вы, вероятно, располагаете, а я — нет. Ничего ответить вам не могу.— Господин майор, вы поняли меня превратно! — сказал я, а сам подумал: какой ершистый. — Я имел лишь в виду осведомиться, не было ли в городе в последнее время каких-то иных, менее значительных происшествий, связанных с необъяснимым вандализмом, неспровоцированной агрессией и так далее. Возможно, просто действовал маньяк!Усольцев несколько секунд испытующе глядел мне в лицо, а потом вдруг широко улыбнулся, как бы прося прощения за вспышку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32