.."
Зашла в избу старая Окинь. Она принесла жив-траву, но Татьяна не
подпустила ее к сыну.
- Загниет рана-то, - сказал матери Прохор.
Она заревела:
- Погубили нехристи молодшенького! Погубили!
Кондратий взял траву у старой Окинь, оттолкнул жену, развязал тряпицу
на шее Ивашки и велел Усте промыть рану водой.
Прохор опоясался мечом, снял со стены большой лук и вышел из избы.
День еще, солнышко светит, а все одно боязно. На Гридю какая надежда!
Спит, поди, в елушках, неторопь.
Прохор спустился в лог, перебрел речку. Лошади лежали на траве, как
неживые. Он прошел мимо, ни одна и башку не подняла - сморила жара
лошадей. Вот и засека. Прохор негромко свистнул.
Из ельника выполз Гридя, приставил ему к брюху рогатину и заорал:
- Живота или смерти?
- Не балуй.
Гридя убрал рогатину и стал жаловаться, что замаяли его мухи и спасу
от них нет.
- Пить-то принес? - спросил он Прохора.
- Принес.
В нагревшемся за день ельнике душно, жарко, зато шаманская тропа как
на ладони - мышь пробежит, и ту увидишь.
- Слышь, Проша!
- Ну!
- Пошто мы от оштяков Юргана стерегемся?
- Ивашка к ним в кумирницу лазил.
- Вот дурья башка! Ушкуем его тятька прозвал. Ушкуй и есть, чистый
разбойник! Спалят нас оштяки.
- Нишкни! Тятька идет!
Кондратий шагал не один, Пера был с ним. Они остановились за
елушником, на шаманской тропе, и стали оглядываться. "Нас смекают", -
догадался Прохор и вылез к ним на тропу.
- Гридю домой посылай, - сказал Кондратий Прохору. - Тут он?
- Тутока, тятя! - отозвался Гридя, вылезая из елушника.
Увидев лохматого караульщика, босого, в тяжелой железной кольчуге,
Пера засмеялся.
- Разобрало тебя, нехристя, - заругался Гридя. - Вырос больше
сохатого и ржешь!
Кондратий отправил его домой и наказал - ворота держать на крепком
запоре.
Ушел Гридя, ушли послы. Прохор остался один, поглядел на высокое еще
солнце и полез в елушник. Лежал в теплом елушнике, думал, что до юргановых
юрт версты полторы, будто и рядом, а сверни с шаманской тропы - ступишь
шаг и погибнешь. Лес сырой, дремучий, лога крутые, глубокие. Старый Сюзь
зовет это место урочищем лешего, Ворса-морта, по-ихнему. А тятька не взял
ни меча, ни рогатины. Видно, Пера отговорил. Да и то сказать - в гости с
мечом или рогатиной не ходят...
Морит от жары, глаза слипаются. Прохор кусал руку, чтобы не уснуть
ненароком, тряс головой. Жарко, дремотно. Палит солнце, выжимает серу из
елушника, к дождю такое тепло, к петровским грозам. От елушек шаманская
тропа бежит саженей десять посреди берез. Прохор стал считать белоногих.
Учил его счету тятька, еще на Устюжине, когда за великим князем жили.
Много лет прошло, а Прохор не забыл. Посадил на землю удельный князь Юрий
своего холопа Епишку. Набежали княжеские доводчики. Скот, кричат тятьке,
твой, изба твоя, а земля по грамоте княжеская, он ей господарь и
володетель...
Показалось Прохору, будто птица мелькнула. Придавил он локтями траву,
поднял лук и стал вглядываться. Притаился кто-то за березой, стоит. "Пока
на тропу не выйдет, стрелять не стану, - решил Прохор и ахнул: - Господи,
девка!"
В красной рубахе, без платка, шла по тропе к нему черноволосая
юрганка. Вот беда-то! И показаться нельзя и пропустить боязно. Он покачал
елушки - может, испугается, убежит. Но черноволосая не испугалась, сказала
"пайся" и протянула в его сторону кувшинчик. Он понял: здоровается с ним
черноволосая, надо вылезать, все едино заметила.
Прохор вышел к ней на тропу.
- Ну, чего ты! Беспонятная...
Она улыбнулась ему и затараторила. Он стоял перед ней, грузный и
большой, как медведь, слушал, но разобрать ничего не мог:
- Эх ты, травинка! Заблудилась, натьто.
Она совала ему в руки глиняный кувшинчик.
- Ивашка! Рума Ивашка...
Понял Прохор, взял у нее кувшинчик и хотел погладить черноволосую. Но
она убежала.
Вечереть начало, почернели елки, холодная сырость выползла из логов.
Вернулся Кондратий с подарками. Прохор рассказал ему про черноволосую
юрганку и показал кувшинчик с томленой травой.
Кондратий подержал глиняный кувшинчик в руках, отдал его Прохору и
сказал:
- Майта, дочка Юргана была.
Они выбрались из елушника и пошли рядом. Прохор не расспрашивал отца,
ждал - все одно не удержится тятька, расскажет.
Перешли речку по жердям. Кондратий сел на срубленную осину.
- Посидим, Проша, поглядим на зарю закатную. Отдарил меня князь, как
водится, по-соседски. Но слова его подарка лучше. Много, говорит, серебра
- мало друзей. Так плохо. Мало серебра - много друзей. Так хорошо. Запомни
мое слово, Прохор, нам с юрганами нечего делить. Они люди, и мы люди. Боги
у нас разные, а жизнь одна. Станем друг другу пакостить - не выживем! Лес
задавит, голод убьет... А Майту я знаю, ветер-девка и добрая, из
юргановской породы.
Отец встал, пошел в гору, к воротам. Прохор шел за ним и думал: не
зря, видно, говорится, что дитятко криво, да родителям мило. Уж нашто
Ивашка разбойник, сколь от него хлопот и горя натерпелись, а тятька
жалеет. Думку держал, хотел его на юрганке черноволосой женить. Этакова-то
ушкуя на травинке.
Они долго стучали в закрытые ворота. Гридя не отзывался.
- Уснул, леший! Лезь, подсажу.
Прохор поглядел на бревенчатый заплот в две сажени, поставил
кувшинчик в траву, поплевал на руки. Но лезть ему не пришлось. Гридя
подошел, открыл ворота.
Татьяна сидела одна в избе, шептала над сыном:
- ...красная девица бьет, обороняет, боль отлучает и бросает на мхи,
на болота...
- Устя где? - спросил Кондратий жену.
Она не поняла или не услышала, ответила невпопад, про Ивашку.
- С Параськой она, - сказал Гридя. - Кожи они мнут на ручье, за
конюшней.
Кондратий взял у Прохора оштяцкий кувшинчик, налил в кружку черный
настой из весенней травы.
- Помоги, мать.
Она не стала расспрашивать, кто траву томил, видно, поумнела от горя,
напоила Ивашку оштяцкой травой, обняла мужа и заревела.
Кондратий гладил ее по спине и уговаривал:
- Не реви, бог милостив! Встанет Ивашка на ноги.
Ночь выдалась ветренная, с дождем. Пришлось опустить волоки на окна и
притворить дверь. Прохор не ушел с Гридей спать на овин, остался в избе,
лег с отцом на полу. Да так и не уснул всю ночь: в избе духота смертная, а
на воле леший разыгрался, бьется о стены, на крыше с лешачихой пляшет.
Прохор и молитвой пугал бесноватого, и Татьянину икону ставил к дверям.
Еле утра дождался.
Татьяна спала сидя, на лавке. Ивашка негромко стонал.
Прохор наклонился над ним - темно, лица не видать, но вроде ожил
парень, дышит спокойно, не бормочет, не мечется. Напоил его Прохор,
разбудил мать и пошел к лошадям. Застоялись они в конюшне, пора на волю. С
юрганами мир и согласие, бояться нечего.
Он прогнал лошадей за речку, дошел до засеки. Елушки хохлились, как
курицы, мокрые березы поникли, будто затосковали. День начинался
пасмурный, сырой. Из темного леса хвоей тянуло и палым листом. Он
потоптался в мокрой траве у засеки, вымок чуть не до пояса и побрел домой.
Тятька собирался с мережками на Юг-речку. Все равно, говорит, косить еще
рано, трава не выстоялась, дня два-три можно и порыбачить.
Кондратий с острогой встретил его у ворот и сказал, что мережить с
ним пойдет Гридя.
- А ты к засеке наведайся. Кувшинчик отдашь Майте. Прибежит она,
думаю.
- Морды я поставил на плесе.
- Доглядим.
Небо серое, мягкое. Не поймешь - то ли утро, то ли дня середина.
Стоит Прохор один посреди двора, думает: идти каменку заново класть или к
засеке наведаться? Вышли с туесками девки, по ягоды собрались. Параська
веревкой опоясалась, по пути веников наломают.
Устя из ворот - и за песню:
Не по-летнему
Солнышко греет -
Не всех красное
Обогрело
Одною меня, бедную,
Ознобило...
Слушает Прохор - баско поет Устя, о молодом Юргане тоскует, да разве
мать уломаешь. Нехристь, дескать, он, в избу не пущу оштяка поганого. И
Устя за ней балабонит. А чем оштяки хуже?
Люди как люди, черноволосая еще побассей Усти будет. Травинка...
Не заметил Прохор, как под гору спустился, как речку перешел.
Хлестнули его по лицу мокрые елки, огляделся - засека. Продрался он сквозь
елушник, приволок на тропу сушину, посидел на ней и домой отправился,
каменку ладить. Шел не спеша, о Майте думал. Поклониться бы князю Юргану
дорогим подарком, выпросить дочь. Жили бы они с Майтой душа в душу, ребят
ростили. Вспомнил Прохор и родную избу на крутом берегу Сухоны. За избой,
на широкой лужайке, собирались девки по праздникам - хороводы водить,
Ярилу краснолобого славить. Одна приглянулась ему, да увел их тятька из
родных мест.
Уходили из родной Устюжины ранней весной, в логах еще снег лежал, а
пришли в пармские леса в конце лета, уж трава начала жухнуть. За неделю
землянку вырыли, печку сложили, галешник был под рукой. Кое-как промаялись
зиму: хлеб кончился в просинец-месяц, но мяса было вдосталь - сохатые в
урочище зимовали. С весны до поздней осени, Прохор помнил, рубили лес.
Двор обнесли крепким заплотом от воровских людей. Пять зим ютились в
землянке, жили посреди темного леса, как медведи в берлоге. На шестую зиму
перешли в избу, поставили добрую, из кондового леса на сухом месте. А
землянку баней стали звать.
Думы думами, а работа тоже не ждет.
Развалил он каменку, сходил к речке за окатышами, две плахи приволок,
поставил их на зольном полу ребром и начал класть. Сперва крупные голыши
подбирал, потом помельче, окатыши сверху, для жару.
Темно стало в землянке. Спохватился Прохор, кинулся в избу за
оштяцким кувшинчиком. Беда - уйдет юрганка, не дождется его.

ЦЕНА ГОЛОВЫ
Старый Сюзь жил долго. Он видел, как росли и старились его сыновья.
Он видел, как рождались и как умирали люди. У него сохла кожа, слабели
руки, но ум оставался молодым. Старый Сюзь отдавал князю куньи меха, но не
князь всей Нижней земли, а он был хозяином своего ултыра, он зажигал огонь
в зимнем очаге, посылал сыновей лесовать, учил внуков, наказывал женщин.
Но вчера старый Сюзь "потерял след". Вчера подошел к нему младший
брат Пера, любимый брат и добрый охотник.
Старый Сюзь собирался к Кондратию Русу с подарками, хотел выпросить у
него ячмень-зерно и засеять дальнюю кулигу.
- Я не пойду в ултыр Низя за девкой, - сказал Пера. - Вета моей женой
будет, большой отец. Вета!
Старый Сюзь сказал ему: нельзя нарушать обычай отцов, нельзя брать
жену в своем ултыре.
- Я знаю, - кричал Пера, - нельзя бить куницу в пору тепла, худой мех
у нее. Я знаю, нельзя бить лосей в урочище Ворса-морта весной. Они уйдут
из нашего леса. Но я не знаю, большой отец, зачем мне покупать жену в
ултыре Низя, а Вету продавать чужому охотнику!
Старый Сюзь замахнулся на него батогом. Пера ушел в дальний угол
керки и стал ругать обычаи отцов. Его слушали сородичи, слушали женщины,
слушали дети. Старый Сюзь не мог уснуть. Долгой и темной показалась ему
летняя ночь. Раньше он не боялся смерти. Раньше он думал, что Пера станет
хозяином ултыра. Но Йома отняла разум у брата. Кто будет разжигать живой
огонь, платить дань князю Нижней земли, учить молодых? Скоро руки его
устанут, он закроет глаза и вернется к предкам...
Утром он хотел еще поговорить с братом, но Пера ушел из ултыра, ночью
ушел.
"Надо идти к великому каму", - решил старый Сюзь. Он снял со стены
пестерь, набил его соболиными мехами и позвал жену.
Она подошла.
- Пусть мужчины идут на Шабирь-озеро, женщины в лес, - сказал он.
- И девок и парней пошлю, большой отец, - шептала беззубая Окинь. Ей
жалко было меха. Но перечить хозяину ултыра она не смела.
Старый Сюзь ушел из дому вечером. Солнце садилось. В лесу было душно
и сухо.
Ночь он просидел в яме, закрывшись от комаров пестрядным юром. Утром
вылез на тропу и не узнал ее. Она вся заросла мелким лесом. Он шел и
думал: заругается кам, забыли, скажет, дорогу в Матыныб-кар, забыли Йому,
хозяйку земли.
- Не сердись, мудрый кам, - шептал, оправдываясь, старик. - Я принес
грозной хозяйке связку зимних соболей. Возьми их и научи меня, потерявшего
след.
Старик наткнулся на густые колючие елки, огляделся - лес кругом.
Пропала тропа, как растаяла. Много троп бежит к Матыныб-городищу, и все
они тонут в болоте, чтобы злой человек не нашел гнездо кама. Злой человек
погибнет в болоте. А старый Сюзь даже ноги не промочил, вышел на сухое
место, поднялся по крутому боку Матыныб-городища и увидел священную
лиственницу. Под ней сидела каменная Йома с двумя ребятами. Он поклонился
грозной старухе, выплюнул в горсть изо рта круглую булгарскую серебрушку и
бросил ее в жертвенную чашку. Чашка стояла на коленях у Йомы.
Кам сидел у землянки на еловом чурбаке и следил за ним.
Старый Сюзь подошел к нему, снял со спины пестерь, достал соболиные
меха, положил их на траву перед камом и сказал:
- Пера хочет брать жену в своем ултыре!
- Ты, Сюзь, - филин! - Кам взял шкурку годовалого соболя, мял,
разглядывал. - Худой капкан у тебя, Сюзь, портит мех. Нельзя посылать
такие меха в Искар.
- Я принес тебе вязку зимних соболей, - сказал старый Сюзь. - У тебя
в руках один.
Из землянки выполз раб кама и унес соболей.
- Худое солнце, худые меха, худые люди, - ворчал кам, вставая. -
Пойдем, Сюзь, спросим Йому.
Кам повел его по узенькой тропе. Она бежала среди высокой травы и
переспелых пиканов.
Они дошли, сели на примятую траву под священную лиственницу. Каменная
Йома глядела на них сердито. У старого Сюзя замерзла спина, он съежился,
закрыл глаза и хотел отползти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9