— Почему я здесь? Вместо того, чтобы сидеть в концлагере? Или быть расстрелянным за уклонение от военной службы?
— Нет, не то. Но разве ты был призван в 1939? Ведь ты не того года. Почему же ты пошел добровольцем?
— Мой возраст не призывали, это верно. Но теперь другие порядки. Берут людей и постарше, чем я. Не в этом дело. И это не оправдание. То, что мы здесь, ничего не меняет. Мы тогда внушали себе, что не хотим бросать отечество в трудную минуту, когда оно ведет войну, а что это за война, кто в ней виноват и кто ее затеял — все это будто бы неважно. Пустая отговорка, как и прежде, когда мы уверяли, что поддерживаем их только, чтобы не допустить худшего. Тоже отговорка. Для самоутешения. Пустая отговорка! — Он с силой ткнул палкой в снег. Пес беззвучно отскочил и спрятался за церковь. — Мы искушали господа, понимаешь ты это, Эрнст?
— Нет, — ответил Гребер.
Он не хотел понимать. Фрезенбург помолчал.
— Ты не можешь этого понять, — сказал он спокойнее. — Ты слишком молод. Ты ничего не видел, кроме истерических кривляний и войны. А я участвовал и в первой войне. И видел, что было между этими войнами. — Он опять улыбнулся: одна половина лица улыбнулась, другая была неподвижна. Улыбка разбивалась о нее, как утомленная волна, и не могла преодолеть барьера. — Зачем я не оперный певец, — сказал он. — Был бы я тенором с пустой башкой, но убедительным голосом. Или стариком. Или ребенком. Нет, не ребенком. Не тем, кто предназначен для будущего. Война проиграна. Хоть это ты понимаешь?
— Нет!
— Каждый генерал, мало-мальски сознающий свою ответственность, давно махнул бы рукой. Чего ради мы здесь бьемся? — Он повторил: — Чего ради? Даже не за приемлемые условия мира. — Он поднял руку, указывая на темнеющий горизонт. — С нами больше не станут разговаривать. Мы свирепствовали, как Атилла и Чингис-хан. Мы нарушили все договоры, все человеческие законы. Мы…
— Так это же эсэсовцы! — с отчаянием в голосе прервал его Гребер.
Он искал встречи с Фрезенбургом, чтобы уйти от Иммермана, Зауэра и Штейнбреннера; ему хотелось поговорить с другом о старом мирном городе на берегу реки, о липовых аллеях и о юности; а теперь ему стало еще тяжелей, чем до того. В эти дни все как будто сговорились против него. Ни от кого не ждал он помощи; иное дело Фрезенбург, которого он в сумятице отступления давно не встречал. И вот именно от него он и услышал то, во что так долго не хотел верить, в чем решил разобраться потом, дома, и чего боялся больше всего на свете.
— Эсэсовцы! — презрительно ответил Фрезенбург. — Только за них мы еще и сражаемся. За СС, за гестапо, за лжецов и спекулянтов, за фанатиков, убийц и сумасшедших — чтобы они еще год продержались у власти. Только за это — и больше ни за что! Война давно проиграна.
Стемнело. Двери церкви закрыли, чтобы из них не падал свет. В зияющих отверстиях окон показались темные фигуры, завешивавшие их одеялами. Затемняли также входы в подвалы и убежища.
— Мы стали слепыми кротами, — сказал Фрезенбург, оглянувшись кругом. — И души у нас ослепли. Уму непостижимо, до чего мы докатились!
Гребер вытащил из кармана начатую пачку сигарет и протянул Фрезенбургу. Тот отказался.
— Кури сам. Или оставь про запас. У меня хватит.
Гребер покачал головой:
— Возьми…
Фрезенбург чуть улыбнулся и взял сигарету.
— Когда едешь?
— Не знаю. Приказ об отпуске еще не подписан. — Гребер затянулся и выдохнул дым. — Хорошо, когда есть сигареты. Иногда это даже лучше, чем друзья. Сигареты не сбивают с толку. Они молчаливые друзья.
— Не знаю, — повторил он. — С некоторых пор я ничего не знаю. Прежде все было ясно, а теперь все смешалось. Хорошо бы заснуть и проснуться в совсем другие времена. Но это даром не дается. Чертовски поздно я начал думать. Хорошего в этом мало.
Фрезенбург тыльной стороной ладони потер свой шрам.
— Ничего, не огорчайся. За последние десять лет нам этой пропагандой так прожужжали уши, что трудно было расслышать что-нибудь другое. А особенно то, что не орет на площадях: голос сомнения и голос совести. Ты знал Польмана?
— Он был нашим учителем истории и закона божьего.
— Когда будешь дома, зайди к нему. Может, он еще жив. Передай привет от меня.
— С чего бы это ему не быть живым? Он ведь не на фронте.
— Нет.
— Тогда он наверное жив. Ему лет шестьдесят пять, не больше.
— Передай ему от меня привет.
— Ладно.
— Ну, мне пора. Будь здоров. Увидеться, пожалуй, больше не придется.
— Нет, только после того, как я вернусь. Но это же недолго. Всего три недели.
— Да, в самом деле. Ну, будь здоров.
— Будь здоров.
Фрезенбург, топая по снегу, пошел в свою роту, стоявшую по соседству в разрушенном селе. Гребер смотрел ему вслед, пока тот не исчез в сумерках. Потом побрел обратно. Возле церкви он увидел темный силуэт собаки; завешенная плащ-палаткой дверь открылась, пропустив полоску света. Скудный свет показался ему теплым, можно было даже вообразить, что ты на родине, если не знать, для чего его зажгли. Гребер подошел к псу. Тот отскочил, и Гребер увидел, что искалеченные статуи Марии и Христа стоят в снегу. Рядом валялся сломанный велосипед. Их вынесли из церкви, где дорог был каждый уголок.
Он пошел дальше, к подвалу, в котором разместился его взвод. Над развалинами желтел слабый отблеск вечерней зари. Неподалеку от церкви лежали мертвецы. В талом снегу нашли еще трех, давнишних, убитых в октябре. Они размякли и уже почти смешались с землей. Рядом с ними лежали те, что умерли только сегодня после полудня, в церкви. Эти были бледные, враждебные, чужие, они еще не покорились.
4
Они проснулась. Подвал вздрагивал. В ушах стоял звон. Отовсюду валился мусор. За селом неистовствовали зенитки.
— Вылезай скорее! — крикнул кто-то из недавно прибывшего пополнения.
— Тише! Не зажигать огня!
— Вылазь из крысоловки!
— Болван! А куда? Тише! Какого дьявола! Новобранцы вы, что ли?
Глухим ударом снова тряхнуло подвал. Что-то обвалилось во мраке. С грохотом и звоном посыпались кирпичи, мусор, доски. Через пробоину в потолке видны были вспышки тусклых молний.
— Тут людей засыпало!
— Тише! Только часть стены обвалилась!
— Вылезай, пока не придушило!
На бледном фоне входа замелькали фигуры.
— Идиоты! — ругался кто-то. — Сидите уж! Тут хоть осколков нет!
Но многие и не думали об осколках. Они не надеялись на этот необорудованный подвал и были правы; впрочем, так же, как и те, кто решил остаться в нем. Все — дело случая; могло засыпать, могло и убить осколком.
Люди ждали, притаив дыхание; под ложечкой сосало: они ждали следующего попадания. Вот сейчас… Но его не было. Вместо этого они услышали несколько взрывов уже гораздо более отдаленных, быстро следовавших один за другим.
— Черт! — бранился кто-то, — где же наши истребители?
— Над Англией.
— Молчать! — крикнул Мюкке.
— Над Сталинградом! — сказал Иммерман.
— Молчать!
В перерывах между, лаем зениток вдруг донесся шум моторов.
— Вот они! — воскликнул Штейнбреннер. — Вот наши!
Все прислушались. Сквозь вой и рев просочилась трескотня пулеметов. Затем, один за другим, раздались три взрыва. Совсем близко, за селом. Тусклый свет промчался через подвал, и в тот же миг в него ринулось что-то яростно-белое, красное, зеленое. Земля приподнялась и треснула в вихре грома, молний и мрака. Сквозь затихающие раскаты взрывов донеслись крики людей; в подвале со скрежетом обваливались стены. Гребер стал ощупью пробираться под осыпавшейся дождем штукатуркой. Церковь! — подумал он и вдруг ощутил себя таким опустошенным, словно от него осталась только кожа, а все другое выдавила воздушная волна. Выход из подвала уцелел; его серое пятно проступило сквозь темноту, как только ослепленные глаза опять начали видеть. Гребер пошевелил руками и ногами. Целы.
— Черт! — буркнул рядом с ним Зауэр. — Вот это близко. По-моему, весь подвал разнесло.
Они переползли к другой стене. Грохот возобновился. Сквозь него по временам доносилась команда Мюкке. Осколок кирпича угодил ему в лоб. По лицу текла кровь, казавшаяся черной в неверных вспышках света.
— А ну-ка! Беритесь все! Откапывать! Кого нет?
Никто не ответил. Вопрос был слишком дурацкий. Гребер и Зауэр расчищали щебень и кирпичи. Работа подвигалась медленно. Мешали железные балки и тяжелые обломки. Люди почти ничего не видели. Только бледное небо да пламя взрывов.
Гребер отгреб штукатурку и пополз вдоль завалившейся стены подвала. Он склонился над щебнем и шарил вокруг себя руками, напряженно вслушиваясь, не донесутся ли сквозь грохот крики о помощи или стоны, и ощупывал обломки — нет ли среди них человеческих тел. Лучше так, чем действовать наугад. Ведь людей засыпало, дорога каждая минута.
Вдруг он наткнулся на руку, которая шевелилась.
— Тут есть кто-то! — воскликнул Гребер и стал искать голову. Но головы не обнаружил и потянул к себе руку. — Где ты? Скажи хоть слово! Назови себя! Где ты? — кричал он.
— Здесь… — прошептал у самого уха засыпанный человек, когда стрельба на минуту стихла. — Не тяни. Меня крепко придавило.
Рука опять зашевелилась. Гребер торопливо расшвыривал штукатурку. Нашел лицо. Нащупал рот.
— Сюда! — закричал он. — Помогите мне!
Только два-три человека могли работать в этом закоулке. Гребер услышал голос Штейнбреннера:
— Заходи с той стороны! Смотри, чтоб лицо не завалило! Мы будем копать отсюда!
Гребер прижался к стене. Остальные лихорадочно работали в темноте.
— Кто это? — спросил Зауэр.
— Не знаю. — Гребер наклонился к засыпанному. — Кто ты?
Засыпанный что-то проговорил. Но Гребер ничего не разобрал. Рядом с ним копали другие. Они разгребали и оттаскивали обломки.
— Еще жив? — спросил Штейнбреннер.
Гребер провел рукой по лицу засыпанного. Оно было неподвижно.
— Не знаю, — ответил он. — Несколько минут назад был жив.
Опять раздался грохот. Гребер наклонился к самому лицу засыпанного.
— Сейчас мы тебя вытащим! — крикнул он. — Ты меня слышишь?
Ему показалось, что щеки его коснулось едва ощутимое дыхание, но он не был в этом уверен. Рядом сопели от натуги Штейнбреннер, Зауэр и Шнейдер.
— Он больше не отвечает.
— Не пойдет дело! — Зауэр всадил свою лопату с такой силой, что она зазвенела. — Железные стропила мешают да и обломки, видишь, какие здоровенные. Тут свет нужен да инструмент.
— Никакого света! — крикнул Мюкке. — За свет — расстрел!
Они и сами понимали, что зажигать свет при воздушном налете — самоубийство.
— Болван, идиот! — выругался Шнейдер. — Нашел кого учить.
— Разве этакие глыбы своротишь! Надо подождать, пока светлее будет, — сказал другой.
— Да.
Гребер присел на корточки у стены. Он уставился в небо, которое обрушивало на подвал свои неистовые громы. Все перемешалось. Он слышал только незримое беснование смерти. В этом не было ничего исключительного. Сколько раз он так сидел и пережидал, а бывало и похуже, чем сегодня.
Гребер осторожно провел рукой по незнакомому лицу. Теперь оно уже не было покрыто пылью и мусором. Нащупал губы. Потом зубы. И ощутил, как они слегка укусили его за палец. Затем опять, чуть сильнее, и разжались.
— Он еще жив, — сказал Гребер.
— Скажи ему, что двое побежали за инструментами.
Гребер снова прикоснулся к губам засыпанного. Они уже не шевелились. Поискал руку среди мусора и стиснул ее. Но ничего не почувствовал в ответ. Гребер продолжал держать руку: это было все, что он мог сделать. Так он сидел и ждал, пока не кончится налет.
Вскоре принесли инструменты и откопали засыпанного. Оказалось — Ламмерс. Это был щуплый малый в очках. Нашли и очки. Они валялись в нескольких шагах, целые и невредимые. Ламмерс был мертв.
Гребер вместе с Шнейдеров заступил в караул. В воздухе стояла мгла, и пахло как обычно после бомбежек. Одна стена церкви рухнула, а также дом, который занимал ротный командир. Гребер спрашивал себя — жив ли Раэ. Потом увидел в полумраке его тощую и длинную фигуру, стоявшую за домом. Раэ наблюдал, как убирают развалины церкви. Часть раненых засыпало. Остальных уложили здесь же — на одеялах и плащ-палатках. Они не стонали. Их взоры были обращены к небу. Но не с мольбою о помощи: они боялись неба. Гребер прошел мимо только что образовавшихся воронок. Оттуда тянуло вонью, и они зияли среди снега такой чернотой, словно были бездонными. Над воронками уже клубился туман. Под холмом, на котором они похоронили Рейке, чернела воронка поменьше.
— Пригодится вместо могилы, — сказал Шнейдер.
— Да, мертвецов хватит…
Гребер покачал головой.
— А откуда землю возьмешь? Чем засыпешь?
— Можно взять с краев.
— Ничего не выйдет. Все равно останется яма, с землей не сровняешь. Проще вырыть могилы.
Шнейдер поскреб рыжую бороду.
— Разве могила должна обязательно быть выше, чем земля вокруг?
— Ну, не обязательно. Просто мы так привыкли.
Они пошли дальше. Гребер увидел, что с могилы Рейке исчез крест. Его, видно, отшвырнуло взрывной волной куда-то в темноту.
Шнейдер остановился и прислушался.
— Вот он, твой отпуск, — сказал Шнейдер.
Оба прислушались. Фронт вдруг ожил. Над горизонтом повисли осветительные ракеты. Артиллерийский огонь усилился и стал равномернее. Донесся визг и разрывы мин.
— Ураганный огонь, — сказал Шнейдер. — Значит, опять на передовую. Отпуск полетел к чертям!
— Да.
Они продолжали слушать. Шнейдер был прав. То, что происходило, отнюдь не напоминало атаку местного значения. На этом беспокойном участке фронта начиналась усиленная артподготовка. Завтра чуть свет надо ждать общего наступления. Надвинувшийся к ночи туман становился все непроницаемее. Русские, вероятно, пойдут в наступление, прикрываясь туманом, как две недели назад, когда рота Гребера потеряла сорок два человека.
Значит, отпуск — прости-прощай. Да Гребер и раньше не очень-то в него верил. Он даже родителям не написал, что, может быть, приедет. С тех пор, как его взяли в армию, он только два раза побывал дома; это было так давно, словно он домой и не ездил. Почти два года? Нет, двадцать лет… Но ему было все равно. Даже горечи он не чувствовал. Только пустоту.
1 2 3 4 5 6 7