Мы видели
своими молодыми, зоркими глазами, что классический идеал отечества, ко-
торый нам нарисовали наши учителя, пока что находил здесь реальное воп-
лощение в столь полном отречении от своей личности, какого никто и ни-
когда не вздумал бы потребовать даже от самого последнего слуги. Козы-
рять, стоять навытяжку, заниматься шагистикой, брать на караул, вер-
теться направо и налево, щелкать каблуками, терпеть брань и тысячи при-
дирок, - мы мыслили себе нашу задачу совсем иначе и считали, что нас го-
товят к подвигам, как цирковых лошадей готовят к выступлению. Впрочем,
мы скоро привыкли к этому. Мы даже поняли, что кое-что из этого было
действительно необходимо, зато все остальное, безусловно, только мешало.
На эти вещи у солдата тонкий нюх.
Группами в три-четыре человека наш класс разбросали по отделениям,
вместе с фрисландскими рыбаками, крестьянами, рабочими и ремесленниками,
с которыми мы вскоре подружились. Кропп, Мюллер, Кеммерих и я попали в
девятое отделение, которым командовал унтерофицер Химмельштос.
Он слыл за самого свирепого тирана в наших казармах и гордился этим.
Маленький, коренастый человек, прослуживший двенадцать лет, с ярко-рыжи-
ми, подкрученными вверх усами, в прошлом почтальон. С Кроппом, Тьяденом,
Вестхусом и со мной у него были особые счеты, так как он чувствовал наше
молчаливое сопротивление.
Однажды утром я четырнадцать раз заправлял его койку. Каждый раз он
придирался к чему-нибудь и сбрасывал постель на пол. Проработав двадцать
часов, - конечно, с перерывами, - я надраил пару допотопных, твердых,
как камень, сапог до такого зеркального блеска, что даже Химмельштосу не
к чему было больше придраться. По его приказу я дочиста выскоблил зубной
щеткой пол нашей казармы. Вооружившись половой щеткой и совком, мы с
Кроппом стали выполнять его задание - очистить от снега казарменный
двор, и наверно замерзли бы, но не отступились, если бы во двор случайно
не заглянул один лейтенант, который отослал нас в казарму и здорово рас-
пек Химмельштоса. Увы, после этого Химмельштос только еще более люто
возненавидел нас. Четыре недели подряд я нес по воскресеньям караульную
службу и, к тому же, был весь этот месяц дневальным; меня гонял и с пол-
ной выкладкой и с винтовкой в руке по раскисшему, мокрому пустырю под
команду "ложись!" и "бегом марш!", пока я не стал похож на ком грязи и
не свалился от изнеможения; через четыре часа я предъявил Химмельштосу
мое безукоризненно вычищенное обмундирование, - правда, после того, как
я стер себе руки в кровь. Мы с Кроппом, Вестхусом и Тьяденом разучивали
"стойку смирно" в лютую стужу без перчаток, сжимая голыми пальцами ледя-
ной ствол винтовки, а Химмельштос выжидающе петлял вокруг, подкараули-
вая, не шевельнемся ли мы хоть чуть-чуть, чтобы обвинить нас в невыпол-
нении команды. Я восемь раз должен был сбегать с верхнего этажа казармы
во двор, ночью, в два часа, за то, что мои кальсоны свешивались на нес-
колько сантиметров с края скамейки, на которой мы складывали на ночь
свою одежду. Рядом со мной, наступая мне на пальцы, бежал дежурный ун-
тер-офицер, - это был Химмельштос. На занятиях штыковым боем мне всегда
приходилось сражаться с Химмельштосом, причем я ворочал тяжелую железную
раму, а у него в руках была легонькая деревянная винтовка, так что ему
ничего не стоило наставить мне синяков на руках; однажды, правда, я ра-
зозлился, очертя голову бросился на него, и нанес ему такой удар в жи-
вот, что сбил его с ног. Когда он пошел жаловаться, командир роты поднял
его на смех и сказал, что тут надо самому не зевать; он знал своего Хим-
мельштоса и, как видно, ничего не имел против, чтобы тот остался в дура-
ках. Я в совершенстве овладел искусством лазить на шкафчики; через неко-
торое время и по части приседаний мне тоже не было равных; мы дрожали,
едва заслышав голос Химмельштоса, но одолеть нас этой взбесившейся поч-
товой кляче так и не удалось.
В одно из воскресений мы с Кроппом шли мимо бараков, неся на шесте
полные ведра из уборной, которую мы чистили, и когда проходивший мимо
Химмельштос (он собрался пойти в город и был при всем параде), остано-
вившись перед нами, спросил, как нам нравится эта работа, мы сделали
вид, что запнулись, и выплеснули ведро ему на ноги. Он был вне себя от
ярости, но ведь и нашему терпению пришел конец.
- Я вас упеку в крепость! - кричал он.
Кропп не выдержал.
- Но сначала будет расследование, и тогда мы выложим все, - сказал
он.
- Как вы разговариваете с унтер-офицером? - орал Химмельштос. - Вы
что, с ума сошли? Подождите, пока вас спросят! Так что вы там сделаете?
- Выложим все насчет господина унтер-офицера! - сказал Кропп, держа
руки по швам.
Тут Химмельштос все-таки почуял, чем это пахнет, и убрался, не говоря
ни слова. Правда, уходя, он еще тявкнул: "Я вам это припомню!" - Совесть
его была подорвана. Он еще раз попытался отыграться, гоняя нас по пусты-
рю и командуя "ложись?" и "встать, бегом марш!" Мы, конечно, каждый раз
делали что положено, - ведь приказ есть приказ, его надо выполнять. Но
мы выполняли его так медленно, что это приводило Химмельштоса в отчая-
ние. Мы не спеша опускались на колени, затем опирались на руки и так да-
лее; тем временем он уже в ярости подавал другую команду. Прежде чем мы
успели вспотеть, он сорвал себе глотку.
Тогда он оставил нас в покое. Правда, он все еще называл нас сукиными
детьми. Но в его ругани слышалось уважение.
Были среди унтеров и порядочные люди, которые вели себя благоразум-
нее; их было немало, они даже составляли большинство. Но все они прежде
всего хотели как можно дольше удержаться на своем тепленьком местечке в
тылу, а на это мог рассчитывать только тот, кто был строг с новобранца-
ми.
Поэтому мы испытали на себе, пожалуй, все возможные виды казарменной
муштры, и нередко нам хотелось выть от ярости. Некоторые из нас подорва-
ли свое здоровье, а Вольф умер от воспаления легких. Но мы сочли бы себя
достойными осмеяния, если бы сдались. Мы стали черствыми, недоверчивыми,
безжалостными, мстительными, грубыми, - и хорошо, что стали такими:
именно этих качеств нам и не хватало. Если бы нас послали в окопы, не
дав нам пройти эту закалку, большинство из нас наверно сошло бы с ума. А
так мы оказались подготовленными к тому, что нас ожидало.
Мы не дали себя сломить, мы приспособились; в этом нам помогли наши
двадцать лет, из-за которых многое другое было для нас так трудно. Но
самое главное это то, что в нас проснулось сильное, всегда готовое прет-
вориться в действие чувство взаимной спаянности; и впоследствии, когда
мы попали на фронт; оно переросло в единственно хорошее, что породила
война, - в товарищество!
Я сижу у кровати Кеммериха. Он все больше сдает. Вокруг нас страшная
суматоха. Пришел санитарный поезд, и в палатах отбирают раненых, которые
могут выдержать эвакуацию. У кровати Кеммериха врач не останавливается,
он даже не смотрит на него.
- В следующий раз, Франц, - говорю я.
Опираясь на локти, он приподнимается над подушками:
- Мне ампутировали ногу.
Значит, он все-таки узнал об этом. Я киваю головой и говорю:
- Будь доволен, что отделался только этим.
Он молчит.
Я заговариваю снова:
- Тебе могли бы отнять обе ноги, Франц. Вот Вегелер потерял правую
руку. Это куда хуже. И потом, ты ведь поедешь домой.
Он смотрит на меня:
- Ты думаешь?
- Конечно.
Он спрашивает еще раз:
- Ты думаешь?
- Это точно Франц. Только сначала тебе надо оправиться после опера-
ции.
Он дает мне знак подвинуться поближе. Я наклоняюсь над ним, и он шеп-
чет:
- Я не верю в это.
- Не говори глупостей, Франц; через несколько дней ты сам увидишь. Ну
что тут такого особенного? Ну, отняли ногу. Здесь еще и не такое из ку-
сочков сшивают.
Он поднимает руку:
- А вот посмотри-ка сюда; видишь, какие пальцы?
- Это от операции. Лопай как следует, и все будет хорошо. Кормят
здесь прилично?
Он показывает миску: она почти полна. Мне становится тревожно:
- Франц, тебе надо кушать. Это - самое главное. Ведь с едой здесь как
будто хорошо.
Он не хочет меня слушать. Помолчав, он говорит с расстановкой:
- Когда-то я хотел стать лесничим.
- Это ты еще успеешь сделать, - утешаю я. - Сейчас придумали такие
замечательные протезы, с ними ты и не заметишь, что у тебя не все в по-
рядке. Их соединяют с мускулами. С протезом для руки можно, например,
двигать пальцами и работать, даже писать. А кроме того, сейчас все время
изобретают что-нибудь новое.
Некоторое время он лежит неподвижно. Потом говорит:
- Можешь взять мои ботинки. Отдай их Мюллеру.
Я киваю головой и соображаю, что бы ему такое сказать, как бы его
приободрить. Его губы стерты с лица, рот стал больше, зубы резко выделя-
ются, как будто они из мела. Его тело тает, лоб становится круче, скулы
выпячиваются. Скелет постепенно выступает наружу. Глаза уже начали запа-
дать. Через несколько часов все будет кончено.
Кеммерих не первый умирающий, которого я вижу; но тут дело другое:
ведь мы с ним вместе росли. Я списывал у него сочинения. В школе он
обычно носил коричневый костюм с поясом, до блеска вытертый на локтях.
Только он один во всем классе умел крутить "солнце" на турнике. При этом
его волосы развевались, как шелк, и падали ему на лицо. Канторек гордил-
ся им. А вот сигарет Кеммерих не выносил. Кожа у него была белаябелая,
он чем-то напоминал девочку.
Я смотрю на свои сапоги. Они огромные и неуклюжие, штаны заправлены в
голенища; когда стоишь в этих широченных трубах, выглядишь толстым и
сильным. Но когда мы идем мыться и раздеваемся, наши бедра и плечи вдруг
снова становятся узкими. Тогда мы уже не солдаты, а почти мальчики, ник-
то не поверил бы, что мы можем таскать на себе тяжелые ранцы. Странно
глядеть на нас, когда мы голые, - мы тогда не на службе, да и чувствуем
себя штатскими.
Раздевшись, Франц Кеммерих становился маленьким и тоненьким, как ре-
бенок. И вот он лежит передо мной, - как же так? Надо бы провести мимо
этой койки всех, кто живет на белом свете, и сказать: это Франц Кемме-
рих, ему девятнадцать с половиной лет, он не хочет умирать. Не дайте ему
умереть!
Мысли мешаются у меня в голове. От этого воздуха, насыщенного карбол-
кой и гниением, в легких скапливается мокрота, это какое-то тягучее,
удушливое месиво.
Наступают сумерки. Лицо Кеммериха блекнет, оно выделяется на фоне по-
душек, такое бледное, что кажется прозрачным. Губы тихо шевелятся. Я
склоняюсь над ним. Он шепчет:
- Если мои часы найдутся, пошлите их домой.
Я не пытаюсь возражать. Теперь это уже бесполезно. Его не убедишь.
Мне страшно становится при мысли о том, что я ничем не могу помочь. Этот
лоб с провалившимися висками, этот рот, похожий скорее на оскал черепа,
этот заострившийся нос! И плачущая толстая женщина там, в нашем городе,
которой мне надо написать. Ах, если бы это письмо было уже отослано!
По палатам ходят санитары с ведрами и склянками.
Один из них подходит к нам, испытующе смотрит на Кеммериха и снова
удаляется. Видно, что он ждет, - наверно, ему нужна койка.
Я придвигаюсь поближе к Францу и начинаю говорить, как будто это мо-
жет его спасти:
- Послушай, Франц, может быть, ты попадешь в санаторий в Клостербер-
ге, где кругом виллы. Тогда ты будешь смотреть из окна на поля, а вдале-
ке, на горизонте, увидишь те два дерева. Сейчас самая чудесная пора,
хлеба поспевают, по вечерам поля переливаются под солнцем, как перла-
мутр. А тополевая аллея у ручья, где мы колюшек ловили! Ты снова заве-
дешь себе аквариум и будешь разводить рыб, в город будешь ходить, ни у
кого не отпрашиваясь, и даже сможешь играть на рояле, если захочешь.
Я наклоняюсь к его лицу, над которым сгустились тени. Он еще дышит,
тихо-тихо. Его лицо влажно, он плачет. Ну и наделал я дел с моими глупы-
ми разговорами!
- Не надо, Франц, - я обнимаю его за плечи и прижимаюсь лицом к его
лицу. - Может, поспишь немного?
Он не отвечает. По его щекам текут слезы. Мне хотелось бы их утереть,
но мой носовой платок слишком грязен.
Проходит час. Я сижу возле него и напряженно слежу за выражением его
лица, - быть может, он захочет еще что-нибудь сказать. Ах, если бы он
открыл рот и закричал! Но он только плачет, отвернувшись к стене. Он не
говорит о матери, братьях или сестрах, он вообще ничего не говорит, это
для него, как видно, уже позади; теперь он остался наедине со своей ко-
ротенькой, девятнадцатилетней жизнью и плачет, потому что она уходит от
него.
Никогда я больше не видел, чтобы кто-нибудь прощался с жизнью так
трудно, с таким безудержным отчаяньем, хотя и смерть Тьядена тоже была
тяжелым зрелищем: этот здоровый, как бык, парень во весь голос звал свою
мать и с выкаченными глазами, в смятении, угрожал врачу штыком, не под-
пуская его к своей койке, пока наконец не упал как подкошенный.
Вдруг Кеммерих издает стон и начинает хрипеть.
Я вскакиваю, выбегаю, задевая за койки, из палаты и спрашиваю:
- Где врач? Где врач? Увидев человека в белом халате, я хватаю его за
руку и не отпускаю:
- Идите скорей, а то Франц Кеммерих умрет.
Он вырывает руку и спрашивает стоящего рядом с нами санитара:
- Это еще что такое?
Тот докладывает:
- Двадцать шестая койка, ампутация ноги выше колена.
Врач раздраженно кричит:
- А я почем знаю, я сегодня ампутировал пять ног! - Он отталкивает
меня, говорит санитару: - Посмотрите! - и убегает в операционную.
Я иду за санитаром, и все во мне кипит от злости. Он смотрит на меня
и говорит:
- Операция за операцией, с пяти часов утра, просто с ума сойти, вот
что я тебе скажу. Только за сегодня опять шестнадцать смертных случаев -
твой будет семнадцатый. Сегодня наверняка дойдет до двадцати.
1 2 3 4 5