https://wodolei.ru/catalog/mebel/ 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 


— Я и не деликатничаю. Но перемен в тебе так много, что просто не знаю, с которой начать.
— Начни с чего хочешь, — безразлично предложил Робер, выплюнув на тротуар мокрый окурок и достав новую папиросу.
— Тогда начну с твоей отвратительной привычки разгуливать по всему рту сигаретой и беспрестанно барабанить пальцами по столу.
— Мелочи, — заметил Робер, перестав постукивать по мраморной плите.
— Неврастения — не мелочь.
Он не ответил. Только снова легонько застучал пальцами по столу.
— Да, ты довольно сильно изменился, малый. Состарился и даже подурнел. Когда-то ты был красавцем, Робер, а теперь подурнел.
— Я бы мог сказать то же самое о тебе, если б не был кавалером.
— Хорошо, хоть не говоришь. Теперь вижу, что кое-что с молодости у тебя сохранилось: злоба.
— Дело не в злобе. Дело скорее в возрасте.
— Могу тебя заверить, что больше двадцати восьми мужчины мне не дают.
— И столько тебе и есть….
— Именно так.
— Значит, когда-то я был влюблен в двенадцатилетнюю девочку. Хорошо хоть, что этого не поняли власти. Это ведь наказуемо, знаешь.
— Наказуемы лишь деяния. А деяниями, если мне не изменяет память, ты похвастаться не можешь.
— Верно, — равнодушно кивнул Робер. — Вообще, все, что ты говоришь, верно. Ты выглядишь на двадцать восемь, а я лишь по злобе своей даю тебе еще восемь, и мы с тобой — это цветок в каплях росы да развалина, собранные в странном сожительстве.
— Никакого сожительства нет.
— Чудесно, нет и сожительства. Сожительство — это для того, толстого. Уж не господин ли супруг, случайно?
— Супруга у меня нет.
— Значит, любовник.
— Ну, и что с того?
— Ничего.
— Тогда выпьем по маленькой на посошок да разойдемся.
Робер заказал.
— С каких пор у тебя этот любовник?
— Не твое дело.
— Знаю. Просто так спрашиваю. С каких он у тебя пор?
— Нет, ну до чего ты надоедлив. Допрос, что ли, проводишь? По какому праву?
— Никакого допроса. Так, беседуем. Впрочем, если хочешь, можем сменить тему.
— Вот это что-то разумное.
«Верно, сменим тему. Станем говорить глупости — что придет в голову.»
Официант принес заказ.
Робер вытащил изо рта мокрый окурок и зажег новую сигарету. Затем поднял рюмку и отпил до половины.
— Ты становишься воздержаннее, — заметила Марианна.
— Нет. Просто бережливее.
— В затруднении?
Он кивнул.
— Плохо живешь?
Он снова кивнул.
— Костюм у тебя неплохой…
— Да, но единственный.
— Чем вообще занимаешься?
— Тем же, чем и раньше.
«Врешь. Ничем ты не занимаешься. И ничего не осталось у тебя от того Робера, который трудился. Ничего, кроме привычки держать сигарету во рту, чтобы освободить руки для кистей и палитры. Ну вот, теперь они у тебя совершенно свободны. Свободны от всего — даже от кистей и палитры.»
— Тебе бы к Пикассо за советом сходить… — предложила Марианна после краткого молчания.
— Тайна известна мне и без Пикассо.
— В чем же дело тогда?
— Ну вот, теперь ты становишься надоедливой. Оставь! — Он устало махнул рукой.
— Как хочешь…
Она замолчала, но немного погодя снова добавила:
— И все же жил же ты как-то все эти годы.
— Совершенно верно. Жил как-то. Жил всяко. В последнее время даже с немалыми деньгами в кармане. Но сейчас все кончено. Полный крах.
— И окончательный?
— Скорей всего.
Он выплюнул недокуренную сигарету, подпер голову ладонью и стал смотреть на улицу. Ряды прохожих поредели. За каштанами напротив загорелись зеленые буквы неоновой рекламы, и деревья в темноте стали плоскими и неестественными, словно декорации.
— Ты только не подумай, — сказал Робер, вновь повернувшись к столу, — что я позвал тебя на судьбу свою пожаловаться.
— Я ничего и не сказала.
— Потому что в сущности у меня нет причин жаловаться. Мне даже хорошо. Человеку всегда хорошо, когда ему нечего больше терять.
Она посмотрела на него, но ничего не ответила.
— Разве не так?
Она молчала и смотрела на него.
— Потому что если нечего терять, значит, единственная возможная перемена — что-то приобрести.
— Например, вечный покой.
— Да, даже и это. Когда устал — я хочу сказать: устал до предела, — то это не самая страшная перспектива.
— Любишь ты пофилософствовать, — заметила Марианна. — С тех еще пор любишь. И может быть, в этом и состоит все твое несчастье. Потому что в том зверятнике, куда нас с тобой впихнули, коли цел остаться желаешь, так действовать нужно.
— А ты, действующая, чего достигла?
— Может, и немногого, но прогореть еще не прогорела.
— А, ну да: у тебя есть любовник.
— Почему бы и нет! Я тебе девственность свою беречь не обещала.
— Ничего, что любовник староват…
— Разумеется, ничего.
— И довольно дурен собой…
— Тоже без значения. Главное, что состоятелен и верен. На этом свете, милый мой, если чересчур взыскателен будешь, так можешь и без ничего остаться.
— Если б я был таким уж взыскательным, то вряд ли захотел встретиться с тобой…
Он сказал это вполголоса, почти про себя, но эффекта это не уменьшило.
— Слушай — может, я и правда не такая, какой пятнадцать лет тому назад была, но я тебя останки подбирать не звала, и не позволю такому никудышному, как ты, грубости мне преподносить. — Говорила она тихо, но усталый голос приобрел металлический тембр, и движения, которыми она складывала перчатки, были нервными и отрывистыми. — Так что до свиданья.
Марианна встала. Она хотела взять со стола сумку, но Робер поймал ее за руку.
— Обожди. Дай сказать пару слов, а потом можешь уходить.
— Мне некогда. Я пошла.
— Марианна, не устраивай сцен. На нас смотрят.
— Что ж тебя это так волнует? Тебе ведь нечего терять, — поддела она его, однако присела на краешек стула.
— Я понимаю, что обидел тебя, но сказал это совершенно машинально.
— Сорвалось с языка то, что думал.
— Ну да, да — я так думал. А если что-то думаешь — что проку это скрывать.
— Ну вот, я и пошла…
Робер посмотрел на нее. Потом пожал плечами.
— Можешь идти. Уходи, если хочешь. В конце концов этим все решается…
Марианна потянулась за сумкой и уже хотела снова встать, но задержалась на мгновение и спросила:
— Ты хотел сказать мне пару слов…
— Забыл уже, — пробормотал Робер и потер рукой лоб. — Не подумай, что притворяюсь — правда забыл.
— Ну, нет — это уже слишком. Держишь меня, якобы чтобы что-то сказать, а теперь я же должна тебя специально уговаривать, чтоб ты это сказал.
— Забыл, уверяю тебя, — повторил тихо Робер. — То, что помню: просто не хотел, чтобы ты ушла.
— Потому что не взыскателен, да?
— Не знаю. Возможно. Потому что, когда в первый раз увидел тебя в этом кафе, то подумал сначала, что это не ты. И даже когда убедился, что это ты, так мне больно стало, что даже не нашел в себе сил заговорить.
— Сердце разрывается.
— Нет — не из-за внешности, о которой печется любая женщина. Не знаю, сколько лет тебе дают, но не удивился бы, что на тебя засматриваются. У тебя есть еще на что посмотреть, если речь идет о постели. Но, боже мой, это не то, за что человек запоминает женщину, и так запоминает, что она остается единственной в его жизни.
— Это надо отметить. Платоническая любовь… Неужели до этого докатился?
— Ты вот вскочила недавно. Но послушай, как ты разговариваешь, и сама увидишь, что я прав. Ты стала вульгарной, Марианна, бесстыдной.
— Слушай…
— …и это бестыдство — и в лице, и в гриме, и во взглядах, которыми ты окидываешь публику, в жестах, в скрещивании ног так, что юбка у тебя задирается на бедра…
— Мы что, женаты с тобой, или что?
— …и в этих вещах нет даже искренности молодых бесстыдниц, а есть лишь привычка, а за этой привычкой кроется усталость и досада, и испорченность, и сам уж не знаю, что еще.
— Ты прирожденный писатель. По моему, я тебе это уже как-то говорила. Вот видишь: одна маленькая ошибка в профессии — и вся жизнь насмарку.
— И все же, — продолжал Робер, не слушая ее, — и все же в этой чужой женщине есть что-то и от Марианны…
— Ну наконец-то…
— Слушай, Марианна. Когда на прошлой неделе я захотел встретиться с тобой, то еще не был банкротом и в кармане у меня хватало средств оплатить женщину — женщину первого сорта, если бы это было то, чего я хотел. Но я хотел Марианну, хотел тебя или то, что от тебя осталось, и потому пришел тогда, и потому пришел и сегодня, и наверняка потому недавно нагрубил тебе с досады, что так мало осталось у тебя от Марианны.
— И самая красивая девушка на свете не может дать больше того, что у нее есть, — сказала она назидательно.
Робер не ответил. И не продолжал. Сказать было больше нечего. Не было смысла больше говорить. Он помолчал, потом пробормотал, словно оправдываясь:
— В сущности, это и есть то, что я забыл. Просто хотел тебе объяснить, чтобы ты не сердилась.
Марианна сморщила лоб и свои полные губы в гримасе сожаления.
— Фантазер ты, Робер. Такой же фантазер, как и раньше. Может быть, это — единственное, что осталось у тебя с тех пор, если не считать твой злой язык. Ты хочешь найти во мне девицу пятнадцатилетней давности и считаешь себя обиженным, когда не находишь. Но ты посмотри только на самого себя — посмотри, на кого ты сам похож. Да ты, по сути, лишь развалина того Робера. И все же, как видишь, я сохраняю самообладание и сдерживаю свои слезы.
— Какой я, меня не интересует. В себя я влюблен никогда не был. Я любил Марианну.
— Врешь. И причем именно с вульгарностью, которую приписываешь мне. Человек всегда в первую очередь любит самого себя, а уж потом растрачивает чувства на любовные истории.
— Да, может быть. В таком случае, значит, я уже давно отжалел самого себя, но все еще не могу примириться с тем, что потерял и Марианну.
— Продолжаешь лгать, потому что человек не может потерять того, чего никогда не имел.
— Ничего ты не понимаешь, — сказал Робер. — Под «иметь» ты понимаешь — спать в одной постели.
И потом примирительно добавил:
— Еще по одной?
— Если хочешь.
Она уже забыла, что хотела уйти, и Робер не считал нужным ей об этом напомнить, и они все говорили о тех же вещах и выпивали по рюмке, а потом опять говорили, и молчали, и официант три раза объявлял, что уже закрывается, прежде чем ему удалось прогнать их с террасы.
Улицы были пусты, и плевки обоих прозвучали медленно, почти торжественно, в мраке и пустоте. Марианна на своих высоких каблуках быстро идти не могла, а Робер лишь сейчас ощутил всю тяжесть своей усталости, да и что было пользы спешить, если некуда идти.
— Не понимаю, почему ты упорствуешь, — заговорил он, когда они вышли на авеню. — Если хочешь, я могу поспать и в прихожей. Не поверю, если скажешь, что у тебя нет прихожей.
— Прихожая у меня есть, но я не могу предложить тебе даже ее.
— А-а, понял. Квартиру занял любовник. Тот — состоятельный и верный.
— Нет у меня любовника.
— Как нет?
— Так — нет. Это ты ведь придумал, а я приняла, потому что противоречить тебе человек не в состоянии.
— А тот, толстый?
— Знакомый без значения.
— И ты назначала встречи, чтобы поговорить о бессмертии души?
— Принимай, как хочешь.
— Принимаю, как ты хочешь. Но не понимаю, почему ты отказываешь мне в квартире?
— Нет, ну ты действительно зануда. И тупой ко всему прочему. Ты что, думаешь: стала бы я мотаться по улице, да еще с тобой — не с другим кем, а с таким, как ты, — если бы у меня действительно было куда идти? Но послушай, дуралей: хоть я и не хнычу и не говорю о крахе, положение у меня — точь-в-точь, как у тебя. У меня нет денег, нет и квартиры, или, вернее, квартира есть, но я не могу туда войти, не уладив один маленький счет…
— Могла бы и раньше об этом сказать.
— Раньше или позже — какая разница?
— Ты стыдишься своей бедности. Бедная, но гордая девушка.
— Ничего я не стыжусь. Просто не люблю нюни распускать, как ты. Только устаешь без толку.
— Не говори мне про усталость, а то ноги у меня начинают болеть вдвое сильнее. Знаешь, если б мне предложили выбрать одно-единственное из всех благ, я бы выбрал светлую комнату с мягкой постелью и бутылкой «кальвадоса».
— Это уже три блага. Ты просто ненасытен, Робер.
Они оказались перед Оперой. Кафе при «Гранд-Отеле» было еще открыто. В свете, падавшем из широких витрин, официанты в белых смокингах разносили закрытые крышками серебряные блюда.
— Могли бы перекусить, — предложила Mарианна, когда они проходили мимо.
— Ты с ума сошла. Один ужин при самом скромном аппетите стоит здесь шестьдесят франков.
— Я не говорю: здесь.
— Да хоть где.
— Хоть где мы можем взять по бутерброду с пивом, если твои пять франков — действительно реальность, а не наглая ложь.
Робер сунул руку в карман — словно желая убедиться, что монеты действительно там, — но не ответил.
Они свернули на Рю-Комартен и зашли в какое-то маленькое кафе, где истратили деньги по плану Mарианны.
— Да, вот если бы нам сейчас и пятнадцать франков за гостиницу найти, то все проблемы на этот день были бы решены, — заметил Робер, допив свое пиво.
Он достал пачку «Голуаз», чтоб закурить, и выругался:
— Пусто!
Марианна досадливо вздохнула.
— А я-то на твои сигареты расчитывала. Ты только в галлюцинациях и силен: «Вот если бы это…», «Да кабы мне предложили то»… Если б вовремя проверил, обошлись бы и без пива.
— Не говори мне, а то я взбешусь. Мог бы поспать и в лесу. Мог бы и не спать. Мог бы даже идти дальше, если бы только были сигареты…
— Встаем! — прервала его она. — Ты и правда одни глупости творишь.
Они вышли и вновь зашагали по бульвару, а потом свернули на Рю-дё-Сез.
— Куда ты меня ведешь? — спросил Робер.
— Обожди здесь.
Она направилась к углу, где стояли две женщины, приостановилась, обменялась с ними несколькими словами, потом исчезла в другой улочке.
Робер прислонился к стене, но легче ему от этого не стало. Он достал носовой платок, постелил на бордюр и сел.
«Если бы мне предложили выбрать одно… Mарианна опять бы сказала, что у меня галлюцинации. Она не знает, она не понимает, что так легче проходит время…. Что после того, как проскитался годы и тысячи километров по этому городу, а не смог добиться ничего, ничего реального, то незаметно привыкаешь к галлюцинациям!
1 2 3 4 5 6 7 8


А-П

П-Я