Это, конечно, страшно. Две тысячи лет существует христианство, вековая гуманистическая мысль дала обнадеживающие всходы, наука и техника ушли далеко за границы фантастики, а твоя судьба, равноh как и судьба миллионов твоих сограждан, зависит от отдельно взятого желчного пузыря.
А то обратимся к новейшей истории, к практике наших дней... Почему Белград в руинах и тысячи посторонних людей до срока лежат в земле? Вовсе не потому, что ислам стеснен в Европе, и не потому, что военные застоялись, и не потому, что кто-то страстно желал бы стать министром внутренних дел, а потому, что не соблюла себя одна девушка из города Вашингтон. Или: почему гибнут в Чечне русские мужики? Вовсе не потому, что Россия никак не может расстаться с имперскими иллюзиями, и не потому, что пристанционные чеченцы любят грабить проходящие поезда, а потому, что приснилось, будто он президент, одному генералу с преступными наклонностями и безусловному дураку.
Ярмо исторических законов, конечно, ужасно, но все-таки человечное в человеке ничем не перешибешь.
Письмо двадцатое
К середине августа у нас относительно распогодилось и мало-помалу завязалась уборочная страда. В нашем колхозе "Сознательный" за неделю примерно сняли озимые, главным образом рожь, которая давеча стояла по полям в человеческий рост, и уже вострятся жать яровые, которые будут пожиже, но тоже в общем-то ничего. Если принять в расчет, что травы было море в это теплое и дождливое лето, то и по мясо-молочному департаменту ничто не сулит треволнений, не то что весеннего падежа.
Правда, в соседнем колхозе "Путь Ильича" дела обстоят похуже. Колхозное стадо тут свели три года тому назад, зерновых сеют мало и всё упованье на продажное сено, картофель, голландский (?!) лен. Если лен соберут убедительный, то не о чем горевать, если нет, то кое-как выедут на продажном сене, которое сейчас стоит полторы тысячи целковых за тонну, а этих самых тонн немерено сняли за сенокос.
Одним словом, живет деревня, хоть ты что, и это, конечно, удивительно, потому что, по логике вещей, ей давно положено запустеть. Ведь как только не измывались над крестьянством на веку наших отцов и дедов: то кур коллективизируют, то обложат диким налогом яблоневые сады, то отберут в казну огороды, то велят строить арки при въезде в каждую деревню, то сажают "за колоски". И уж в последние-то годы рыночная стихия точно должна была свести на нет колхозное производство, слишком зависимое от государственной опеки и ориентированное на приказ. Действительно, в последние годы деревню душат неподъемные кредиты, посредник, гиблое состояние техники, цены на горюче-смазочный материал.
И ничего: хлеб растет, ребята в школу ходят, выпить-закусить есть, даже телевизор показывает, и даже в сельские библиотеки крестьянин наведывается что-нибудь почитать. Все-таки фантастический мы народ: пересидели Рюрика с его бандой, которая сама себя называла "русь", татаро-монголов, смуту, перестройщика Петра I - большевиков, и тех пересидели, хотя, казалось, этих точно не пересидеть. При таких злостных исторических условиях любая нормальная страна давно затянулась бы лебедой, а у нас мало того что хлеб растет - еще есть желание что-нибудь почитать.
Дело тут, видимо, в каком-то особенно стоическом качестве русского человека, которое обеспечивает ему выживаемость в любых условиях, в такой редкой витальности, какая мало кому дана. Генерал Вальтер Модель, командир 9-й армии вермахта, воевавший в наших местах, даже не считал себя побежденным по итогам страшного сражения подо Ржевом. Генерал утешал себя тем умозаключением, что в России просто-напросто нельзя воевать, как нельзя ходить по потолку: одну дивизию положишь до последнего солдата, другая прет, другую положишь третья наседает, и кошмару этому нет конца.
До причин сей редкостной витальности, вероятно, не докопаться, посему причинность можно и опустить. Но следствия налицо. Следствия, в частности, таковы, что сплошь неграмотный народ, путавший святую угодницу с днем недели, выдумал отточенную, совершенную форму демократии, которую мировое сообщество переймет через двести лет. Именно: русская деревня выработала такую методику решения спорных вопросов жизни, которая снимает любые противоречия и способна обеспечить интересы всех - и крепкого хозяина, и неудачника, и умудренного старца, и дурака.
Вот писатель Иван Васильев, "деревенщик-нечерноземщик", долго живший в нашем селенье Устье, сообщает на этот счет: "Деревенские толоки и артели примечательны еще тем, что в них царит дух полного демократизма. Власть старшего - это авторитет умелости, и только. Каждый волен сказать свое мнение, и его обсуждают артельно, причем до тех пор, пока не придут к полному соглашению. Никакого голосования, никакого большинства, только единогласие".
В этом-то все и дело. Современный парламентаризм технически держится именно на голосовании и подавлении меньшинства большинством, которое не всегда право уже потому, что хороших людей, конечно, больше, чем дурных, но про умников этого не сказать. Между тем истинный, конечный демократизм - это то, что годится для всех - и крепкого хозяина, и неудачника, и умудренного старца, и дурака. Понятное дело, что только народ живучий и, как следствие, терпеливый на удивление способен обкатывать мнения до тех пор, пока они сами собой не выльются в компромисс.
Хотя бы таковой компромисс и давался туго, с руганью, неудовольствиями, взаимными обвинениями и прениями без конца. Вот один персонаж писателя Златовратского, Николая Николаевича, говорит: "Как ведь вот ругаются - до умопомрачения! Думаешь иной раз, того и гляди, в колья примутся, до смертоубийства дойдут!.. Услышишь вот такой гомон, испугаешься - и побежишь разнимать! А это у них - парламент!.. И ничего - глядишь, через полчаса опять мирными поселянами живут да еще в компании водочкой занимаются!.."
Во страна!
Письмо двадцать первое
Опять же в нашем колхозе "Сознательный" уже поля перепахали под озимые, и, казалось бы, самое время подвести итоги страды, а то и подумать о видах на будущий урожай. Так нет же: думается о том, что самое темное, непроработанное понятие в нашем языке - это "народное", то есть не разберешь, что представляет собой суть русской национальности, а что так... прибаутки и чухлома.
Нет, действительно, что народнее - "По улицам ходила / Большая крокодила" или Александр Блок, наша иконопись или лебеди на клеенках, шуховская башня или сарай, а повальное пьянство - это народное или как?..
Непонятнее всего обстоит дело в литературе. Кто тут, спрашивается, народнее - граф Толстой или прасол Кольцов? внук раба Чехов или великий князь К. Р.? шестисотлетний дворянин Пушкин или Есенин, крестьянский сын? То-то и оно, что толком не разберешь. Вроде бы не придумать писателя народнее Максима Горького, но тогда отчего в нем столько фальшивого пафоса, который вовсе не свойственен русаку? Вместе с тем внук раба, самого формального крепостного, Антон Павлович Чехов сочинял утонченную прозу, пил французское вино и вел себя как наследный принц. А природный граф Толстой сам себе тачал сапоги, лучшую половину жизни писал прописи, почему-то ненавидел город и мог обматерить Софью Андреевну на самый народный лад.
Кое-что, впрочем, ясно. Например, ясно, что Пушкин и Есенин вместе народными быть не могут, ибо между ними пропасть, как между однокоренными понятиями "губернатор" и "гувернер". Разве что "народное" - это одновременно и лебеди на клеенках и Александр Блок, поскольку русская нация давно распалась на несколько поднаций и у каждой имеется своя суть. Тогда Александр Блок идет от тончайшей жировой пленки, а лебеди на клеенках - это от Батухана и Пугача.
Вот даже по нашим окрестным деревням очень разные русские мужики. Не то чтобы один пьяница и сквернословит, а другой прилежный работник и балагур, а так, что в одном чувствуется нечто резко инородное, а к другому совершенно подходит существительное "народ". Инородное - это когда природный крестьянин свободно бросит себе под ноги пустую пачку из-под сигарет, обматерит младенца, изгадит реку, от которой кормились поколения его предков, закопает тетку в двухсотлетней могиле барыни Озеровой, превратит в помойку родимый двор. А вот, скажем, Толик Потапов из соседней деревни Мозгово - это как раз народ. Он, конечно, выпить не дурак, но и сруб поставит, и печку сложит, и оконную раму свяжет, и, кроме того, делает для дачников такую отличную мебель в крестьянском духе, что тут святой сопьется, не то что грешной Потапов. Юношей он ходил пешком в Польшу, где разыскал сестру, угнанную немцами на чужбину, и доставил ее назад. У него аристократическое лицо, и его младший сын сочиняет жалостные стихи.
Еще одна загадка - народное образование и антинародные режимы. Впрочем, к народному образованию особых претензий нет. Но вот говорят, что восьмидесятилетний коммунистический режим был в корне антинародным. Да нет же, это был как раз самый что ни на есть народный режим, сложившийся по образу и подобию нашего русака. Настоящий русак у нас - беспочвенный романтик, и режим был беспочвенно романтическим, полагавшимся на мировую революцию, инициативу снизу, соцсоревнование и победу коммунистического труда. Русак у нас - твердый сторонник "ежовых рукавиц", и государство завело такую крутую внутреннюю политику, что на каждое неосторожное слово имелась своя статья. Русак любит, чтобы "всем сестрам по серьгам", и коммунисты посадили страну на пайку, тем самым сняв все классовые противоречия за исключением антагонизма между умным и дураком. Русак у нас - в большинстве мечтатель, и строй был мечтательным, уповавшим на то, что само собой как-нибудь наладится общество абсолютной справедливости, причем не сегодня-завтра и навсегда. Одним словом, за всю тысячелетнюю историю России это был самый народный режим, может быть, самые органичные восемьдесят лет для нашего ограниченно самодеятельного населения, недаром русачок по нему вздыхает да охает до сих пор.
Но тогда логично было бы предположить, что литература, обслуживавшая коммунистический режим, была самая народная литература, а самыми народными писателями оказали себя именно рапсоды линии ЦК. Не тут-то было: от Горького и до последнего времени всё это были более или менее головастые кустари. От той эпохи останутся в нашей литературе совсем другие писатели, которые не потакали ни царям, ни псарям, а стояли на том, что надо "себе лишь одному служить и угождать" - а это позиция вовсе не демократическая, не "народная", даром что за ней кроется единственно возможный творческий алгоритм. Тогда, может быть, на самом деле "народное" предельно аристократично, ведь Пушкин, Александр Сергеевич, только исходя из него и творил. А что у нас есть народнее аристократа Пушкина? Ничего.
Письмо двадцать второе (День города)
О праздниках вообще... Положим, у мышей праздников не бывает, праздники бывают исключительно у людей. Может быть, это ни о чем не говорит, а может, это говорит о том, что, хотя люди и произошли от первых млекопитающих-грызунов, источник их сути метафизичен, поскольку природа утомительно беспрерывна и вечно бдит.
Еще бывают дополнительные праздники, ни с того ни с сего,- вот сгоре-ла Останкинская башня, и получился настоящий праздник национальной культуры, который должен быть отмечен красным цветом календаря. А как же иначе: оттого, что в отравленной дырке ничего не показывали целых четыре дня, люди друг на друга начали смотреть, в гости к соседям ходить, настоящую музыку слушать, а не музон, и кое-кто даже вспомнил старинное, полузабытое занятие - почитать.
Или такое соображение: недаром французы, самая, наверное, толковая нация на Земле, носятся со своим 14 июля, как курица с яйцом, и празднуют его так помпезно, словно это вместе взятые Пасха и Рождество. И правильно делают, во-первых, потому, что праздников мало, а во-вторых, потому, что у великолепного народа должно быть великолепное торжество. Хотя, что, собственно, произошло-то двести двенадцать лет тому назад в этот погожий июльский день? А вот что: бумажный фабрикант Равильон обругал компанию разгулявшихся босяков, те в отместку разграбили его дом, в дело вмешалась полиция, против полиции поднялся пролетариат Сен-Антуанского предместья и сгоряча взял приступом королевскую тюрьму. В результате пролетарии освободили семерых уголовников и отрезали голову коменданту крепости Делоне.
Вот уже лет десять, как у нас путем не празднуют день 7 ноября (он же 25 октября по старому стилю), когда в Петрограде свершилась социалистическая революция (она же большевистский переворот). Жаль, конечно, во-первых, потому, что праздников мало, а во-вторых, потому, что нечто огромное случилось восемьдесят четыре года тому назад в этот промозглый осенний день. Именно: если не брать в расчет шесть трупов и двух изнасилованных "ударниц", к власти в самой большой стране мира пришла горстка мрачных идеалистов, которые задумали построить царство Божие на земле. То есть произошло событие такого значения и масштаба, что с ним идет в сравнение только этическая революция, свершившаяся по манию божественного Христа.
Правда, другие праздники появились, например, День независимости, вот только непонятно - независимости от кого? От татаро-монголов, поляков и Литвы мы давно не зависим и вместе с тем зависим от норвежских водолазов, азербайджанских торговцев, олигархов и дураков. Одним словом, вроде бы и есть у нас праздники, а вроде бы их и нет. Сдается, что просто-напросто не праздничная мы нация - вот в чем причина; чтобы на трезвую голову скакать, как французы скачут 14 июля,- этого не дано.
Между тем не далее как неделю тому назад автору довелось наблюдать настоящий праздник, День города, в уездном Зубцове - это от нашей деревни Устье километрах приблизительно в двадцати. Почитай, весь город явился на главную площадь, при параде, с детьми, навострясь последнюю копейку промотать на шашлык, стаканчик горячительного и китайскую игрушку "уди-уди".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11