Из страха, что это вернется и будет мучить ме-
ня. Моя жизнь с той поры превратилась в смену масок: Уотфорд, Уоткинс,
Уотли, Уотлоу, Уотсон, Уотт. Полинное лицо исчезло, разлетелось вдребез-
ги. Кто я, кто это знает?
Бэйн-Хипкисс начинает всхлипывать, включается система охлаждения, го-
родская жизнь - ткань таинственных шумов, возникающих и пропадающих,
пропадающих и возникающих, мы достигаем контроля над физическоим окруже-
нием только за счет слуха. Что если бы человек мог чувствовать, если б
мог уворачиваться в темноте? Термиты-мутанты пожирают марионеток с ог-
ромной скоростью, награды - ученым, аппетитная красотка-медсестра - мо-
лоденькому лейтенанту, они завершат все это шуткой, если возможно, озна-
чающей: тут нет ничего реального. Обман существует на любом уровне, по-
пытка отрицать то, что выявляет глаз, что разум осознает, как истину.
Бэйн-Хипкисс напрягает мою доверчивость, кот в мешке. Если не (6) и не
(1), готов ли я иметь дело с вариантом (2)? Должна ли тут быть солидар-
ность? Но плач невыносим, неестественен, видимо, его следует оставлять
на особый случай. Телеграмма посреди ночи, железнодорожные катастрофы,
землятресения, война.
- Я скрываюсь от попов (мой голос странно нерешителен, срывается),
когда я был самым высоким мальчиком в восьмом классе школы Скорбящей Бо-
гоматери, они хотели отправить меня играть в баскетбол, я отказался,
Отец Блау, поп-физрук, сказал, что я, отлынивая от полезного для здо-
ровья спорта, чтобы погрузиться во грех, не считая греха гордыни и дру-
гих разнообразных грехов, тщательно перечисленных перед заинтересованной
группой моих современников.
Лицо Бэйн-Хипкисса проясняется, он прекращает всхлипывать, а тем вре-
менем фильм начинается снова, марионетки еще раз выступают против Амери-
канской Армии, они неуязвимы, Честный Джон смехотворен, Ищейка неиспра-
вен, Ханжа подрывается на пусковой площадке, цветы пахнут все слаще и
сильнее. Неужели они действительно растут под нашими ногами, и время
взаправду проходит?
- Отец Блау мстил во время исповедей, он настаивал на том, чтобы
знать все. И ему было что знать. Ибо что я больше не верил так, как дол-
жен был верить. Или верил слишком сильно, без разбору. Тому, кто всегда
был чрезмерно восприимчив к лозунгам, им никогда не следовало говорить:
Ты можешь изменить мир. Я намекнул своему исповеднику, что некоторые мо-
менты ритуала омерзительно похожи на сцену воскрешения в "Невесте Фран-
кенштейна". Он был шокирован.
Бэйн-Хипкисс бледнеет, он сам шокирован.
- Но поскольку он и так по праву был во мне заинтересован, то стре-
мился наставить меня на путь истинный. Я не провоцировал этот интерес,
он смущал меня, я думал совсем о другом. И виновен ли я в том, что во
всем этом недокормленном приходе только я выделял достаточное количество
гормонов и тщательно пережевывал суп и жареную картошку, которые были
нашим ежедневным рационом, вынуждая свою голову и руки максимально приб-
лизиться к баскетбольной корзине?
- Вы могли бы симулировать растяжение лодыжки, - резонно отметил
Бэйн-Хипкисс.
-К сожалению, это было только начало. Однажды, посреди доброго Акта
Покаяния, а Отец Блау совершает обряд с благочестивой злобой, я выпрыг-
нул из исповедальни и помчался между скамеек, чтобы никогда больше туда
не возвращаться. Я миновал крестящихся людей, миновал маленькую негри-
тянку, чью-то горничную, нашу единственную черную прихожанку, которая
всегда сидела в последнем ряду с носовым платком на голове. Покинув Отца
Блау, бесповоротно, с прискорбным осадком от наших еженедельных встреч:
грязных мыслишек, злости, брани, непослушания.
Бэйн-Хипкисс передвигается еще на два сиденья (почему именно два за
один раз?), голос почти срывается:
- Грязных мыслишек?
- Мои грязные мыслишки были особого, богатого деталями и зрительными
образами рода. По большей части, они тогда касались Недды-Энн Буш, кото-
рая жила в двух домах от нас и была удивительно хорошо развита. Под ее
окнами я скрючивался много вечеров, ожидая откровений красоты, свет го-
рел как раз между шкафом и окном. Я был особо вознагражден несколько
раз, а именно: 3 мая 1942 года, увиденным мельком знаменитым бюстом; 18
октября 1943, на редкость холодным вечером, перемещением трусиков с пер-
соны в бельевую корзину на пару с последующим трехминутным обозрением
нагой натуры. Пока она не догадалась выключить свет.
- Невероятно! - шумно выдыхает Бэйн-Хипкисс. Ясно, что исповедь неким
неясным образом возвращает его к жизни. - Но этот священник, наверняка,
подыскал какое-нибудь духовное утешение, совет...
- Однажды он предложил мне кусочек шоколадного батончика.
- В знак расположения?
- Он хотел, чтобы я рос. Это входило в его интересы. Ему мечталось о
первенстве города.
- Но это был акт доброты.
- Все произошло до того, как я сказал, что не выйду на игру. В темной
исповедальне с раздвижными панелями, лица за ширмой, как в "Малышке из
замка", как в "Тайне дома Эшеров", он твердо отказывал мне в понимании
этой озабоченности, совершенно естественного и здорового интереса к ин-
тимным женским местам, удовлетворявшегося незаконными способами, как в
случае с окном. Вкупе с профессионально поставленными вопросами, для то-
го чтобы вытянуть из меня все детали до последней, включая самоуничиже-
ние, и принудительным перерасходом батончиков, шоколадок "Марс" и прос-
вирок, значение которых в периоды сексуального самовозвышения впервые
бвло указано мне этим добрым и святым человеком.
Бэйн-Хипкисс выглядит обеспокоенным. Почему бы и нет? Это волнующая
история. В мире полно вещей, вызывающих отвращение. Не все в жизни -
"виставижн" и "тандербердз". Даже шоколадки "Марс" обладают скрытой
сутью, опасной в глубине. Искоренением риска пусть занимаются женские
организации и фонды, лишь меньшинство - увы! - может быть великими греш-
никами.
- Вот так я и стал убежденным антиклерикалом. Не любил больше Госпо-
да, не ежился от слов "сын мой". Я бежал от ряс, где бы они не появля-
лись, предавал анафеме все, что прилично, богохульствовал, писал поганые
лимерики, срифмованные под "монашку-какашку", словом, был в упоительном
полном отлучении. Потом мне стало ясно, что это не игра в одни ворота,
как казалось вначале, что за мной погоня.
- А...
- Это открылось мне благодаря брату-расстриге из Ордена Гроба Господ-
ня, не слишком сообразительному человеку, но сохранившему добро в тайни-
ках сердца, он восемь лет проработал поваром во дворце епископа. Он ут-
верждал, что на стене в кабинете епископа висит карта, и в нее воткнуты
булавки, отмечающие тех из епархии, чьи души под вопросом.
- Господи всемогущий! - ругается Бэйн-Хипкисс, мне кажется, или тут
слабо веет...
- Она дисциплинированно обновлялась коадъютором, довольно политизиро-
ванным человеком. Каковыми, по моему опыту, является большинство церков-
ных функционеров ниже епископского ранга. Парадоксально, но сам епископ
- святой.
Бэйн-Хипкисс смотрит недоверчиво:
- Вы все еще верите в святых?
- Я верю в святых,
святую воду,
коробки для пожертвований,
пепел в Пепельную Среду,
лилии на Пасху,
ясли, кадила, хоры,
стихари, библии, митры, мучеников,
маленькие красные огоньки,
дам из Алтарного Общества,
Рыцарей Колумба,
сутаны и лампады,
божий промысел и индульгенции,
в силу молитвы,
Преосвященства и Высокопреподобия,
дарохранительницы и дароносицы,
звон колоколов и пение людей,
вино и хлеб,
Сестер, Братьев, Отцов,
право убежища,
первосвятительство Папы Римского,
буллы и конкордаты,
Указующий Перст и Судный День,
в Рай и Ад,
я верю во все это. В это невозможно не верить. Вот от этого все так
сложно.
- Но тогда...
- Баскетбол. В него я не верю.
За этой фразой большее. Это был первый ритуал, открывший мне возмож-
ность других ритуалов, других праздников, например, "Крови Дракулы",
"Поразительном Колоссе", "Оно покорило мир". В силах ли Бэйн-Хипкисс
постичь этот славный теологический вопрос: каждый верит в то, во что мо-
жет, и следует за этим видением, что столь ярко возвышает и унижает мир?
Оставшись в темноте, наедине с собой, каждый жертвует "Поразительному
Колоссу" все надежды и желания, пока епископ рассылает свои патрули,
хитрых старых попов, величавые парочки монахинь с простыми поручениями.
Я помню год, когда все носили черное, как я нырял в парадные, как неп-
ристойно спешил, переходя улицу!
Бэйн-Хипкисс заливается румянцем, ему неловко, сучит ногами, открыва-
ет рот:
- Я хочу исповедоваться.
- Исповедуйтесь, - понуждаю я, - не стесняйтесь.
- Я сюда послан.
И прямо под носом, и в Тибете у них есть агенты, даже в монастырях у
лам.
- Это мне кое-что напоминает, - констатирую я, но Бэйн-Хипкисс вста-
ет, поднимает руку к голове, командует: "Смотрите!". Берлигейм съежива-
ется, а он сдирает свою кожу. Умный Бэйн-Хипкисс, он сделал меня, я сижу
с открытым ртом, он стоит, усмехаясь, с кожей болтающейся на лапе, слов-
но дохлая кухонная тряпка. Он белый! Я притворяюсь невозмутимым. - Это
напоминает мне, касательно мысли, сказанной ранее, и фильм, что мы сей-
час смотрим, - интересный тому пример...
Но он обрывает меня.
- Ваша позиция, в целом еретичная, имеет свой резон, - констатирует
он, - но с другой стороны, мы не можем позволить, чтобы целостность на-
шей операции была поставлена под вопрос, волей-неволей, людьми со смеш-
ными идеями. Отец Блау ошибался, мы тоже стадо не без паршивых овец. С
другой стороны, если каждый из нашей паствы вздумает покинуть нас, то
кто же спасется? Вы должны стать первым. Мне пришлось использовать это
(виновато показывает фальшивое лицо), чтобы приблизиться к вам, это ради
здоровья вашей души.
Болбочет гололицый Бэйн-Хипкисс. Неужели Бчрлигейм схвачен, должен ли
он сдаться? Ведь все еще есть знак с надписью "ВЫХОД", в сортир, на
стульчак, в форточку.
- Я уполномочен применить силу, - извещает он, хмурясь.
- Касательно мысли, упомянутой выше, - замечаю я, - или начинавшей
упоминаться, фильм, что мы смотрим, - сам по себе ритуал, множество лю-
дей смотрит такие фильмы и отказывается понимать то, что в них говорит-
ся. Согласи...
- В настоящее время у меня есть более срочное дело, - говорит он, -
сами пойдете?
- Нет, - твердо отвечаю я. - Обратите внимание на фильм, он пытается
сказать вам кое-что, откровения не так часты в наше время, чтобы позво-
лить себе швыряться ими налево и направо.
- Я должен предупредить вас, - говорит он, - что для человека, испол-
ненного рвения, нет преград. Рвение, - гордо продолжает он, - это мое
отчество.
- Я не пошевелюсь.
- Должны.
Теперь Бэйн-Хипкисс легко передвигается на маленьких священничьих
ножках, боком минуя ряды сидений. Хитрая улыбка на лице выдает его ие-
рархическую принадлежность, руки невинно сжаты на животе, чтобы проде-
монстрировать чистоту намерения. Странные повизгивания, как в "Ночи Кро-
вавого Зверя", пугающе красноватый оттенок неба, как в "Оно покорило
мир". Откуда они исходят? Сладость, текущая из-под кресел, стала всепог-
лощающей. Я попытался предостеречь его, но тщетно, он не слышит. Выхва-
тываю футляр из кармана пиджака, вставляю иглу в смертельное инструмен-
та, пригибаюсь в готовности. Бэйн-Хипкисс приближается, глаза закрыты в
мистическом экстазе. Я хватаю его за глотку, погружаю жало в шею, его
глаза выпучиваются, лицо корчится, он оседает, дрожа, мешком посреди си-
дений, через мгновение он залает, как собака.
Большинству не хватает соображения, чтобы бояться, они смотрят теле-
визор, курят сигары, тискают жен, рожают детей, голосуют, выращивают
гладиолусы, ирисы, флоксы, никогда не заглядывают в лицо "Вопящему Чере-
пу", "Подростку-Оборотню", "Тысячеглазому Зверю", никакого понятия о
том, что скрыто поверхностью, никакой веры в явления, не признанные ие-
рархией. Кто в безопасности, когда за стенами дома бродит "Подрос-
ток-Оборотень", когда улицы дрожат под лапами "Тысячеглазого Зверя"? Лю-
ди думают, что это все шутки, но они ошибаются. Опасно игнорировать ви-
дение - вот, например, Бэйну-Хипкисс, он уже залаял.

Дональд Бартельм
ТЫ МНЕ РАССКАЖЕШЬ?
Из книги "Возвращайтесь, доктор Калигари" (1964)
Перевел Алексей Михайлов
Хуберт преподнес Чарльзу и Ирен миленького ребеночка к Рождеству. Ре-
беночек был мальчиком, и его звали Пол. Чарльз и Ирен, у которых за мно-
го лет детей не случилось, были в восторге. Они стояли над детской кро-
ваткой, смотрели на Пола и никак не могли наглядеться. Красивый мальчик
с черными глазками, черными волосиками. Где ты его взял, Хуберт? спраши-
вали Чарльз и Ирена. В банке, отвечал Хуберт. Загадочный ответ, Чарльз и
Ирена ломали голову. Все пили глинтвейн. Пол рассматривал их из колы-
бельки. Хуберту было приятно, что он смог доставить им такое удовольст-
вие. Они выпили еще.
Родился Эрик.
У Хуберта и Ирен была тайная связь. Очень важно, чувствовали они,
чтобы Чарльз не узнал. Для этого они купили кровать и поставили в другом
доме - удаленном от того, где жили Чарльз, Ирена и Пол. Новая кровать
была маленькой, но достаточно удобной. Пол задумчиво смотрел на Хуберта
и Ирен. Связь длилась двенадцать лет и положительно была очень успешна.
Хильда.
Чарльз наблюдал из окна, как Хильда росла. Начиная с младенчества,
потом четырехлетия, потом прошло двенадцать лет, и она достигла того же
возраста, что и Пол - шестнадцати. Какая прлестная молодая девушка! раз-
мышлял Чарльз. Пол соглашался с Чарльзом; ему уже довелось покусать кон-
чики прелестных грудей Хильды. Хильда казалась себе слишком старой для
большинства мальчиков возраста Пола - но не для Пола.
Сын Хуберта, Эрик, хотел Хильду, но не мог заполучить ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10