я предложил ей поспать первой. Она подобрала колени на своем сидении и положила голову на мои. Я обнял ее руками, чтобы согреть и попытался устроиться поудобнее сам.
Через несколько минут Изобель забылась. Я просидел почти без сна всю ночь в очень неудобной позе.
Салли позади нас время от времени шевелилась во сне; из нас торих только она смогла, вероятно, по-настоящему отдохнуть за ночь.
Лейтиф показал мне найденную листовку. Она была напечатана отступниками из Королевских ВВС и извещала, что гражданским оккупантам деревень дается десятиминутное предупреждение: перед атакой самолеты трижды пролетают на деревней на низкой высоте.
Дело было на дороге, пролегавшей через Новый Лес. Я ехал в сумерках приближавшейся ночи, зная, что задержались мы слишком долго. Ничего умного в том, что мы сделали не было, а учитывая поведение полиции, глупее и быть не могло.
В машине со мной была девушка. По имени Петти. Мы проводили время в отеле Лаймингтона и торопились попасть в Лондон до девяти вечера. Она спала, положив голову мне на плечо. Ее разбудила остановка машины у дорожного блок-поста в окрестностях Саутгемптона. Возле поста, который представлял собой временное заграждение из двух старых автомобилей и строительных материалов, стояло несколько мужчин. У каждого было какое-нибудь оружие, хотя карабин имел только один. До меня дошло почему последние несколько километров на дороге не было попутного транспорта. Теперь я догадался, что местные жители знали о заграждении и пользовались другим маршрутом.
Нам пришлось повернуть обратно и долго ехать по сельской местности в объезд. Только в Винчестере мы попали на магистральную дорогу к Лондону. В отеле нас предупреждали, что подобных препятствий можно было ожидать в Бэйзинстоке и Кэмберли, поэтому пришлось сделать крюк еще и в объезд этих лондонских предместий.
По дороге к юго-западной границе Лондона гражданских групп обороны почти не было, но мы встречали много полицейских машин; то и дело попадались остановленные для проверки автомобилисты. Нам посчастливилось проехать без единой задержки. Я не выезжал из Лондона несколько месяцев и не имел представления, что въезд в город и движение по дорогам в такой степени ограничены.
Высадив Петти возле ее квартиры в Баронс-Корт, я направился домой в Саутгэйт. Ни на одной из главных дорог блок-постов гражданских групп сопротивления не было, но возле Кингс-Кросс меня остановила полиция и произвела обыск машины.
Домой я добрался почти к часу ночи. Изобель легла спать, не дождавшись меня.
На следующее утро я зашел в соседний дом и ухитрился убедить хозяина позволить отсосать из бака его автомобиля четыре литра бензина. Я заплатил ему два фунта. Он сказал, что всего в четырех километрах есть гараж, где до прошедшей ночи торговали бензином, и подробно объяснил, как найти туда дорогу.
Я вернулся к машине и сказал Изобель и Салли, что если повезет, то за день мы доберемся до Бристоля.
Изобель ничего не сказала, но я знал, что она не хочет ехать к родителям. С моей точки зрения другого решения не было. В равной мере не стоило сомневаться, что в собственный дом нам больше не вернуться, поэтому перспектива отправиться в относительно удаленный от него и достаточно знакомый нам город всех успокаивала.
Я залил в бак добытый бензин. По дороге к гаражу мы услыхали по радио новость о первом расколе в полиции. Примерно четверть полицейских сил отошла на сторону афримов. Должна была состояться встреча начальников полицейских ведомств афримов и министерства внутренних дел Трегарта, к концу дня ожидалось заявление правительства.
Мы с трудом нашли гараж и узнали от владельца о существовании стандартной нормы отпуска бензина: четырнадцать литров. Вместе с тем, что у нас было в баке, этого могло хватить от силы на двести километров. Мы могли добраться до Бристоля, если не придется делать слишком большие объезды, отклоняясь от кратчайшего пути.
Я сказал об этом Изобель и Салли, они просто облегченно вздохнули. Мы решили ехать, как только где-нибудь поедим.
В Поттерс-Баре мы нашли небольшое кафе, где нам подали хороший завтрак за нормальную цену. Ничто в кафе не напоминало об афримской ситуации, по радио передавалась только легкая музыка. По просьбе Изобель нам продали термос, наполнив его горячим кофе. Затем мы умылись в туалете кафе.
День выдался нетеплым, но дождя не было. Ехать с выбитым стеклом было неприятно, но можно. Я решил не слушать радио и сразу же разглядел определенную мудрость в стремлении Изобель не позволять происходившим вокруг нас событиям портить настроение. Хотя быть в курсе развития ситуации несомненно важнее всего, ее пассивность одержала надо мной победу.
Новое беспокойство обрело форму непрекращавшейся вибрации двигателя. Возможности заниматься его профилактикой не было, но я знал, что один из клапанов необходимо заменить. Тем не менее, у меня была уверенность, что это дело можно отложить до прибытия в Бристоль, и ничего не сказал своим пассажиркам.
Насколько мне представлялось, хуже всего будет в начале путешествия, когда придется избегать забаррикадированных участков дороги в предместьях Лондона. Поэтому я обогнул город по его северо-западной границе и направился в Уотфорд (без баррикады), затем Рикмансуорт (с баррикадой, но и открытым для транспорта объездом), а далее напрямик через Амершэм, Хай-Уикомб и затем на юг к Хенли-на-Темзе. Чем больше мы удалялись от Лондона, тем меньше и меньше попадалось явных признаков возможных неприятностей. Мы почувствовали себя спокойнее. Нам даже удалось залить в бак еще бензина и наполнить запасные канистры.
В маленьком кафе на пути в Ридинг нам подали ленч. Затем мы направились к главной дороге на Бристоль, не сомневаясь, что доберемся до наступления ночи.
Проехав восемь километров в западном направлении от Ридинга, автомобиль стал терять скорость; вибрация резко усилилась, мощность двигателя явно упала. Я не останавливал машину сколько было возможно, но на первом же подъеме дороги она встала сама. Я обследовал все, что мог, но системы подачи топлива и зажигания были в порядке; оставалось предполагать, что клапан, наконец, сломался.
Я уже собирался обсудить возникшую проблему с Изобель и Салли, когда подле нас остановилась полицейская машина.
Несколько месяцев я работал барменом с неполным рабочим днем в одном в лондонском районе Ист-Энд. Была необходимость в дополнительном заработке. Я тогда готовился к выпускным экзаменам и от стипендии быстро ничего не оставалось.
Я с изумлением узнал, что Ист-Энд представляет собой ряд почти не связанных друг с другом гетто: еврейского, негритянского, китайского, греческого, киприотского, итальянского и английского. До этой работы я полагал, что Ист-Энд населен главным образом белыми. Трактир верно отражал космополитизм района, хотя было очевидно, что сам трактирщик от этого не в восторге. В баре часто возникали перебранки и нас инструктировали убирать со стойки бутылки и стаканы, если дело приближалось к драке. Одной из моих обязанностей, как бармена, было разнимать дерущихся.
Я работал в трактире уже три месяца, когда хозяин решил нанять поп-группу на уикенды; через пару недель начались неприятности. Тип завсегдатая заметно изменился.
Вместо старых пьяниц с предсказуемыми манерами поведения и свойственным всем пьяницам самомнением трактир стал привлекать молодежь. Большая часть былых клиентов среднего возраста появляться перестала и через пару месяцев любому посетителю было меньше тридцати лет.
В то время в моду входила цветная и небрежно сидящая одежда, но завсегдатаи трактира эту тенденцию не разделяли. Со временем я понял, что это было внешним выражением врожденного консерватизма, распространенного в Ист-Энде очень широко.
Трактирщика звали Гарри, его фамилию я никогда не знал. Когда-то он был борцом в схватках на выносливость и на стене позади стойки висело несколько его фотографий, для которых он позировал в атласном халате и с длинной косичкой. От самого Гарри я не слышал рассказов о его подвигах на борцовском ринге, хотя его жена как-то сказала, что он заработал на этом достаточно денег, чтобы купить трактир.
Перед самым закрытием в бар приходило несколько друзей Гарри примерно его возраста. Он часто приглашал их остаться после закрытия, чтобы выпить с ними. В таких случаях он предлагал мне несколько шиллингов и я оставался обслужить их. В результате мне пришлось быть свидетелем множества разговоров старых друзей и я узнал, что их предубеждения и взгляды расового или политического толка были так же консервативны, как подходы к манере одеваться прочих посетителей бара.
Несколькими годами позже Джон Трегарт и его партия получили надежную поддержку избирателей именно в районах со свободным смешением разнорасового населения.
Мы еще несколько дней стояли лагерем. Ни у кого не было решения, что делать дальше. Большинство мужчин в результате похищения потеряли жен или партнерш по постели. И хотя из того, что случилось с Уилленом, мы прекрасно понимали сколь бессмысленно близко подходить к афримам, едва ли не инстинктивно продолжали оставаться там, откуда забрали наших женщин. Я тревожился, не переставая беспокоиться за судьбу Салли. До Изобель мне было мало дела. Стало немного легче, когда спустя неделю прошел слух, что мы отправляемся к Августину.
Лично у меня не было тяги к его обители, но это, по крайней мере, означало, что мы стронемся с места с какой-то конкретной целью.
Пока мы грузили пожитки на ручные тележки и готовились к отправке, Лейтиф подошел ко мне и подтвердил, что мы действительно направляемся к Августину. Это, сказал он, благотворно повлияет на моральный дух людей.
По-видимому он был прав. Во всяком случае за какие-то два часа настроение изменилось и, несмотря на бодрящий осенний холод, первые несколько километров мы шли, непринужденно и по доброму отдавая дань юмору.
– У вас есть имя? – спросил я.
– Да.
– Вы назовете мне его?
– Нет.
– У вас есть причина скрывать подобные сведения?
– Да. То есть, нет.
– В таком случае назовите мне его.
– Нет.
Таким был мой первый разговор с будущей женой. Ее звали Изобель.
По мере понимания британской общественностью масштабов надвигавшейся беды, страна скатывалась к стойкому осознанию безысходности и полной растерянности, напоминавшему настроения первых месяцев Второй мировой войны, о чем мне иногда рассказывали родители, вспоминая горький опыт собственной жизни.
В нашем колледже, как и в большинстве других учреждений страны интеллектуального толка, образовалось общество, открыто заявлявшее о своей обеспокоенности бедственным положением африканцев.
Нашими мотивами были принципы гуманизма, хотя несколько членов общества – главным образом, из числа тех, кто ранее придерживался консервативных взглядов и примкнул к обществу из политических соображений, – придерживались более академичного подхода. Именно такие люди первыми дискредитировали движение, потому что не смогли возразить печати и другим средствам массовой информации, обвинявшим проафримские группы в поддержке революционеров левого крыла.
Неоспоримой истиной было объединение африканских иммигрантов в вооруженные группы, получение ими оружия из-за границы, наплыв этих групп в города, захват домов и выселение из них бывших белых владельцев.
Большинство людей и сами видели, что эти обвинения справедливы, но наше общество было уверено, что ответственность за это лежит на правительстве. Проявлением большей благотворительности бедственное положение африканцев было бы можно смягчить и лишить оппортунистов возможности эксплуатировать эту ситуацию. Но радикальная политика способна лишь на радикальные меры. Упорный консерватизм Трегарта и его правительства, имевшего поддержку значительной части населения страны, допускал лишь очень незначительное проявление либерализма по отношению к незаконным цветным иммигрантам.
В остававшиеся до окончания семестра недели мои коллеги и я делали все возможное, чтобы наша уверенность в виновности правительства передалась студентам. Окончание семестра положило конец и нашему влиянию. Читая последние лекции, я был полон сомнений и страхов. Еще до того, как покинуть территорию колледжа, я стал внутренне осуждать себя и убеждать не ломать больше копья в этом направлении.
В ближайшие же недели, по мере распространения волны беспорядков на промышленных предприятиях, когда уличные демонстрации стали повседневным делом, я воочию убедился, что наши попытки пробудить симпатию к африканцам могли дать что-то хорошее. Существовала небольшая, но очень громкоголосая часть общества, твердо державшаяся собственных моральных принципов, и все больше и больше обыкновенных людей вступало в прямое столкновение с афримами, которые пошли по пути вооруженного бунта.
Во время одной из самых многолюдных лондонских демонстраций я увидел несколько студентов колледжа, которые несли громадный плакат с названием нашего общества. У меня не было намерения присоединяться к этому маршу, но я отбросил сомнения и влился в шумные ряды демонстрантов, став участником ее жестоких последствий.
Двери колледжа закрылись навсегда, следующий семестр так и не начался.
К нам подошли два полицейских и сказали, что мы находимся на закрытой территории и должны покинуть ее немедленно. Поступили сообщения, говорили они, что в находившемся неподалеку военном лагере произошел мятеже и вся прилегающая к нему зона оцеплена правительственными силами.
Я сказал полицейским, что наш автомобиль неисправен и хотя мы не оспариваем то, что они нам сообщили, от появления вблизи места этих событии никакие власти нас не предостерегли.
Похоже, полицейские были не намерены выслушивать оправдания.
Они повторили свои указания и потребовали убираться немедленно. Салли заплакала, когда один из полицейских открыл дверцу машины и выволок ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20