— Бог? — спросил Вульф. — Бог сам дрожит от страха… Печаталась-то эта книжонка под наблюдением самого Лопухина! Жандармы и набирали. Как тиснули сорок экземпляров — так и набор разворотили. Страху-то натерпелись, пока вынесли.
— Надо посмотреть, — задумался Сергей Яковлевич. — Все-таки что ни говори, а — двести рублей…
Вульф звонко захлопал себя по толстым ляжкам:
— Двести рублей! Ай-яй… Что вы, князь, двести рублей не заработаете?
Пришлось взять. Целый воз литературы, набранной в долг, Вульф обещал сегодня же переправить на товарную станцию для погрузки в вагон.
На прощание Осип Маврович сам застегнул на князе шубу.
— Берегите себя, — посоветовал вкрадчиво. — Сейчас на Руси нет положения хуже, чем губернаторское!

3

Воронье кружилось над оголенными парками, от фортов Кронштадта наплывал на побережье далекий и ровный гул. Фонтаны не работали, и Петергоф напоминал скорее заброшенную дачную местность.
Но по улицам этого «Российского Версаля», скакали с пиками наперевес казачьи разъезды. Время было тревожное, обагренную кровью империю зябко лихорадило — и симпатии Николая II отныне были на стороне верного казачества.
Кончились те блаженные времена, когда русские императоры запросто фланировали по Невскому, кланяясь дамам. Отец его, Александр III, уже накрепко затворился в Гатчине, где в перерывах между запоями играл на тромбоне. Как указывала, по смерти его, иностранная печать: «Это был первый русский император, который умер на троне естественной смертью — от алкоголизма».
Теперь и он, Николай II, прятался по загородным дворцам да покалывал по утрам дровишки. Чего уж там греха таить — неуютная и тревожная жизнь была у последнего русского императора!..
Вдоль трельяжной решетки «Монплезира», куда подъехал Мышецкий, казаки гарцевали уже с ружьями, поставив приклады себе на колени, дулами кверху, сведя крючковатые пальцы на боевом взводе.
В небольшой гостиной, отведенной для ожидания, Сергей Яковлевич застал только двух придворных — адмирала Григоровича и золотопромышленника Базилевского, недавно прибывшего из Сибири. Откуда-то из кухни наплывали запахи пищи — весьма несложные (чуть ли не гречневой каши).
Сложенный из кирпича «Монплезир», тесный и старомодный, был мало удобен для представления царской фамилии, но со вкусами императора никто не спорит. Мышецкий присел на крохотный диванчик, долго разглядывал фарфоровые безделушки, во множестве расставленные по полочкам.
Было очень тихо в старинных комнатах, и не хотелось верить, что где-то на сопках Маньчжурии сейчас с криками и проклятьями умирают под пулями тысячи и тысячи безвестных мучеников…
Григорович задержался в кабинете императора не более двух минут и вышел обратно, вытирая слезы. Постучав князя Мышецкого пальцем по плечику, адмирал заметил с чувством:
— Помните, молодой человек. Помните!.. — Но что надобно помнить, адмирал не сообщил и проследовал в гардеробную.
Камергер Базилевский, о котором уже было доложено, сказал Мышецкому, словно извиняясь…
— Мне только представиться. По случаю прибытия.
— Мне тоже. Только по случаю отбытия… Герольдмейстер, которому явно было нечего делать, часто выходил на прибрежную балюстраду выкурить папиросу.
Потом откуда-то забежал в гостиную котенок, и герольдмейстер, предварительно сняв перчатку, за шкирку вынес его на улицу.
Мышецкого он видел впервые и потому — от скуки — решил его немного образовать в правилах этикета:
— Пожалуйста, князь, не вступайте в разговор первым, старайтесь лишь отвечать. Если же войдет императрица, подставьте ей свою руку — вот так. Она положит на нее сверху свою руку — вот так, и тогда…
— И тогда я ее поцелую, — недовольно пресек его Сергей Яковлевич. — Благодарю вас, сударь, но этому меня учили еще с детства…
Тем временем Базилевский, не рассчитав дистанции, толкнул двери задом. Потирая ушибленную ягодицу, он успел шепнуть Мышецкому:
— Мы еще, князь, наверное, свидимся на вокзале. Если что — так я буду в ресторане. Вернемся вместе…
Сергей Яковлевич поддернул шпагу, оглядел себя в последний раз. Кажется, все было в должном порядке и на белых панталонах ни одной складки, ни единого пятнышка.
Странно! Сколько ни красовался Мышецкий модным либерализмом перед дамами, сколько ни порицал нынешнее правление, сколько ни болтал о конституции и равноправии, но сила многовековых традиций каждый раз брала верх надо всем его пустословием, когда он стоял перед царскими позлащенными дверями…
Потому и сейчас правовед был взволнован — часто-часто и мелко-мелко крестил себя возле пупка. Герольдмейстер, доложив о нем императору, распахнул перед князем двери.
— Его величество, — сказал он.
Мышецкий шагнул вперед и очутился в тесной угловой комнате, окна которой выходили прямо на взморье. Образцовый порядок царствовал на небольшом столе, чернильница была прихлопнула крышкой. Несмотря на холодный воздух, дверь на улицу стояла открытою настежь, и в проеме ее, на сером фоне морского льда, виднелся большой топор, воткнутый сверху в чурбан, похожий на плаху.
А вот и сам дровосек, одетый, словно палач, в яркую малиновую рубаху (такие рубахи носили царскосельские стрелки). Николай стоял, слегка расставив ноги, и — что поразило Мышецкого — свободно почесывал себе под мышкой.
Покончив с чесанием, его императорское величество проследовали от стены до стола и высочайше соизволили подержать в руке тяжелое пресс-папье, как бы взвешивая его.
Мышецкий разогнулся от низкого поклона.
Оба молчали.
Николаю надо было говорить первому, но по всему было видно, что сегодня он уже наговорился. Император устал, просто ему все это уже надоело. Наверное, он даже не знал, с чего начать, и потому сказал очень обыденные слова:
— А сегодня, князь, как будто запахло весною…
— Да, ваше величество, и, мне думается, в Уренской губернии, когда я заступлю на свой пост, весна будет уже в разгаре…
Император вскинул на него серые, чуть-чуть припухшие глаза:
— Мне очень хорошо отзывался о вас мой дядя Алексей… Вы что, князь? Тоже играли?
Сергей Яковлевич невольно съежился.
— По просьбе вашего августейшего дяди, — не сплоховал он с ответом, — я пытался изыскать систему, ваше величество.
Николай слегка призадумался.
— Напрасно, — ответил он. — Система в баккара — хлеб англичан. Она очень проста: следует делать ставки «против серии» до конца игры, с учетом на прогрессивное удвоение…
Император вдруг спохватился и переменил тон:
— Кстати, кто там в Уренске губернатором?
— Статский советник Влахопулов, ваше величество.
— А-а, помню… Его особо отличал еще мой батюшка. Прибудете на место, — кланяйтесь от меня. Я старых слуг не забываю. Так и скажите ему.
— Благодарю, ваше величество. Знаки вашего благоволения особо приятны для людей, служащих на окраинах великой Российской империи.
— А что там с икрой? — неожиданно произнес император. — Я слышал, что икра пропадает. Гниет… Ежели не хватает соли, то вам следует наладить работу градирен.
Мышецкий уже заглотнул в себя воздух, чтобы выразить недоумение: ведь Уренская губерния, в которую он едет, бедна рыбным промыслом, но вовремя сдержался.
— Обещаю, ваше величество, — сказал он.
— Также и… земцы! — вдруг выговорил Николай. — Я им не доверяю. Особенно — тверичанам.
«При чем здесь земцы?» — Сергей Яковлевич хотел сказать, что Уренская провинция не входит в число тридцати четырех губерний, на которые распространены земские учреждения, но решил снова покориться.
— Безусловно, ваше величество, — согласился он внятно. Император смотрел на него теперь с удивлением.
— Но в Уренской губернии нет земства, — сказал он, дернув плечом. — Разве же вы, князь, не знали об этом?
Надо было выкручиваться, и Мышецкий заявил:
— Я только позволил себе, ваше величество, поддержать ваше высокое мнение о тверском земстве…
Николай аккуратно поставил пресс-папье, по-мужицки поддернул рукава малиновой рубахи.
— Проследите, — наказал он, — чтобы домовладельцы строже подбирали для себя дворников. Лучше всего — через полицию.
Мышецкий поклонился, и Николай в раздумье побарабанил пальцами по краю стола.
— От дворников, — мечтательно сообщил император, — ныне очень многое зависит… Ну, хорошо!
Сергей Яковлевич понял, что разговор закончен, и попятился к дверям, рассчитывая не повторить ошибки Базилевского.
Вслед ему был поднят императорский палец.
— Глаз да глаз! — сочно сказал Николай.
Мышецкий вышел из «Монплезира» почти в растерянности, невольно вспомнив о Вульфе. Почему все так? Отчего этот польский еврей, живущий в России единых барышей ради, и тот знает Россию (пусть даже по книгам) лучше русского императора?..
Вернувшись в Петербург, князь Мышецкий зашел в департамент. Его сразу же обступили с вопросами чиновники:
— Что говорил вам его величество? Как он?
Сергей Яковлевич — палец за пальцем, — стягивал лайку перчаток, медлил. «Действительно, что им сказать?..»
— Его величество, — сказал он, — как всегда, бодр!

4

Поздний вечер застал его на Сиверской — в тишине заснеженных дач. На пустынной станции он долго искал извозчика. Нашел и велел везти себя на дачу Попова.
— Это какого же? — спросил возница. — Мельника, что ли?
— Ну пусть по-твоему, — устало согласился Сергей Яковлевич, — вези к мельнику. (Попов, владелец мукомольной фабрики в Петербурге, был женат на его сестре Евдокии Яковлевне.)
Лошаденка бойко влегала в хомут. За притихшим бором кончилась Сиверская, угасли вдали отзвуки граммофонов. Вот мелькнули огни дачи министра двора Фредерикса и магазинщика Елисеева, вспыхнула в ночи, сверкая фонарями, богатая вилла «ртутного короля» Александра Ауэрбаха, потом — снова темь, только шипел снег под полозьями да лаяли где-то собаки…
Как было приятно выбраться из саней, ощутить тепло обжитого дома и сразу попасть в объятия сестры — любимой им неровной, но восторженной любовью.
— Сережка! — крикнула сестра, как в далеком детстве, и кинулась ему навстречу, вся в шуршащем ворохе каких-то лент и пестрых шалей.
— До до! Милая Додо…
Мышецкий взял ее голову в ладони, всмотрелся в лицо: глаза сестры были зажмурены от счастья и две большие слезы медленно стекали по крепким, как яблоки, щекам.
— Ты похорошела, Додо, — сказал он, целуя сестру в чистый лоб, и любовно отпихнул ее от себя.
А по лестнице, в домашнем затрапезе, уже катился круглым колобком и сам Попов — наидобрейший человек, поклонник знаменитых голландцев, слепой обожатель своей жены.
— Сергей Яковлевич! Боже, как я счастлив… Мышецкий обнял его, и Попов вдруг разрыдался, как малое дитя, часто целуя воротник княжеской шубы, руки, лицо и галстук своего шурина.
— Начинается, — вдруг жестко произнесла сестра.
— Петя, Петя… что ты, успокойся! — говорил ему Сергей Яковлевич и заметил, что Додо уже не было в передней.
Обняв всхлипывающего Попова, Мышецкий увлек его за собой в комнаты сестры, натисканные сувенирами годов ее юности (радостная память о Смольном, горькая память о былом камсрфрейлинстве)…
Сестра раскурила папиросу, опустилась на диванчик, тяжело просевший под ее располневшим телом; в широком проеме вечернего пеньюара виднелась вздыбленная корсетом грудь с загадочным — как в астрологическом зодиаке — расположением родимых пятен.
— Ну, — начала сестра почти сердито, — говори: куда ты едешь и зачем едешь? Что за жена и каковы родичи? Велико ли приданое и как назвали моего племянника?
Мышецкий стыдливо назвал имя своего сына. Петя в робости топтался возле дверей.
— Оставь нас! — прикрикнула сестра, и Попов покорно затворил за собой двери.
Додо встала, стремительно прошлась по комнате. Широкие одежды ее, как ремни, со свистом стегали вокруг нее воздух.
— Мы ведем свой род от Рюрика, — вспылила она, — не затем, чтобы закончить его Адольфом-Бурхардом! Мой мельник этого не поймет, он оставит моим детям только муку и жернова. Но — ты! Ты обязан продлить род…
Мышецкий, не вставая с кресла, ласково привлек к себе сестру за руку:
— Что с тобою, Додо? Почему ты так говоришь о своем муже? Ведь Петя хороший человек, и он тебя очень любит.
— Ты ничего не знаешь! — отмахнулась сестра и сразу заговорила о другом: — Поедешь, наверно, через Новгород?.. Ради бога, посети наше гнездо, где мы были так счастливы в детстве… Вокруг все рушится, все трещит! Как спасать — не знаю! Кровь, всюду кровь…
Додо говорила яростно, залпами, и Мышецкий уловил в ее дыхании слабый запах вина.
— Ладно, — миролюбиво закончил он, вставая. — Я поднимусь к Пете. Неудобно…
Попов явно поджидал его, стоя среди своих сокровищ — огромной коллекции гравюр и офортов, упрятанных в роскошные фолианты зеленого сафьяна. На рабочем столе его возвышались груды каталогов от Вернера, Драгулина и фирмы Бисмейера, которые совсем вытеснили на край и задавили нехитрую бухгалтерию его мукомольной фабрики.
Желая сделать приятное шурину, Сергей Яковлевич сразу же разрешил:
— Ну, Петя, начинай хвастать!
И бедный Петя сорвался с места, лез к потолку, тащил пудовый фолиант, кончиками пальцев бережно ласкал линии офорта, ликовал от восторга:
— Тридцать пятый лист к сюите Рейнеке… Знаете — кого это? Самого великого Эвердингена. И, знаете, как достал? В хламе с аукциона! Продавался вместе с египетским саркофагом из-под мумии. Всего за две сотенных… Без саркофага не продают! Что делать? Я взял… Теперь у меня не хватает только восемнадцатого листа…
— А где же саркофаг?
— Куда его! Отдал на свинарник. Из него теперь свиньи помои лакают… Нет-нет-нет, — настаивал Петя, — возьмите линзу: какая непревзойденная четкость линий!
1 2 3 4 5 6 7 8 9