.. бежать, бежать! Англия, он сказал, не примет нас а Керенский обманет. Бежать надо в Германию, у нас сейчас последняя надежда -- на кузена-кайзера и на его могучую армию!
"Мне уютно в этой мрачной и одинокой бездне, имя которой -Петербург... Куда ты несешься, жизнь? Ото дня, от белой ночи -- возбуждение, как от вина". Худущий, нелюдимый солдат в длинной шинели бродил по городу, размышляя о революции -- неукротимой, как набег скифской конницы на чужеплеменные шатры.
Он забыл свои стихи и вспоминал тютчевские:
Счастлив, кто посетил сей мир
В его минуты роковые...
Столичные барышни вряд ли узнали бы теперь в этом солдате кумира их первой любви -- Александра Блока! Нет, уже не стихи о Прекрасной Даме замышлял он на распутье ветров, где еще вчера старая цыганка дала ему поцеловать свою руку, всю в кольцах и перстнях. Теперь в нем -- уже в зрелости -- зарождалась книга о последних днях царской империи.
Да, скифы мы, да, азиаты мы
С раскосыми и жадными очами...
Запирайте этажи -- Нынче будут грабежи!
Отмыкайте погреба -- Гуляет нынче голытьба!
На скользком мосту, при зыбком свете фонаря, Блок записывал самое откровенное, самое наболевшее: "Что-то нервы притупились от виденного и слышанного. Опущусь -- и сейчас же поднимается этот сидящий во мне Распутин... Все, все они -- живые, и убитые дети моего века -- сидят во мне. Сколько, сколько их!"
А на углу Офицерской и Лермонтовского мальчишки-газетчики звонко расторговывали народные лубки -- последний шедевр подпольной литературы -"АКАФИСТ ГРИГОРИЮ РАСПУТИНУ":
...Мы, Григорий Первый и Последний, конокрад и бывший Самодержец Всероссийский, Царь банный и Великий Князь драный и проч., объявляем всем нашим распутинцам, министрам, ворам-карманникам, жандармам-охранникам и прочей нашей сволочи: пребываем сейчас в аду и каждый день с Сатанинского благословения в баньке паримся... Дано в аду в день сороковой Нашей Собачьей Кончины. На подлинном верно Собственным Его Скотского Величества задним копытом наляпано -
Гришка,
а скрепил подпись адский секретарь барон фон Фридрихераус!
Конечно, мы ни на секунду не отступим от нашей марксистской философии, истории, мы знаем, что всякая личность, в том числе и личность монарха, закономерна. Но мы все-таки вряд ли предполагали все то количество глупости и подлости, которое наделали на своих тронах эти господа.
А. В. Луначарский
* Часть первая. ПОМАЗАННИКИ БОЖИИ *
(1880-е годы -- осень 1905-го)
Прелюдия. 1. Гатчинские затворники. 2. Сущий младенец Ники. 3. Гессенская муха. 4. Воспитательное путешествие. 5. Колесо истории. 6. Скандал в Ливадии. 7. Нечистая сила. 8. Житие царя тишайшего. 9. Первые призраки. 10. Звериный рык. 11. Явление мессии. 12. Чудо без чудес. 13. Бесстыжий апостол. 14. Парламент на крови. Финал.
ПРЕЛЮДИЯ К ПЕРВОЙ ЧАСТИ
Давно это было... На почтовом тракте, что стелился от Саратова в степи заволжские, служил в ямщиках мужик -прозванием Ефим Вилкин; небогато жил, ибо крепко запивал по трактирам дорожным. Сберется в "гоньбу" -- честь честью, как положено, месяц или два нет его дома, а потом явился кормилец -- все уже пропито и даже шапку с рукавицами посеял в дороге.
Завоет тут жена, заревут дети. Ефим тоже убивается:
-- Пелагеюшка, не гневайся. Детки, не судите свово батюшку. Едешь-едешь, а тут -- глядь -- кабак. Как не зайти? Как не погреться? Опять же, щец похлебать охота. Ай-ай, во грех-то где! Попутал окаянный. Спаси и помилуй нас, царица-небесная...
Так и бедствовали. Но однажды отвозил Ефим Вилкин земскую почту на лошадях казенных. И столь упился на станции Сне-жино, что даже не заметил, как выпрягли коренника из оглобель, а люди вороватые на растопку печей и самоваров всю почту в клочки разнесли... Дело подсудное! Вилкина усадили в острог губернский, где он и казнился совестью. Уж как он плакал там, как он каялся -- нет, не отпустили его до дому.
-- Сиди! -- было сказано, и сидел, коли велят.
Семья его за это время совсем обнищала. Жена нанималась к мещанам потолки белить, старший сын Лаврушка мыл коляски для господ проезжих; дома еще два рта разевались -- Марьюшка, падучей страдавшая, да Гришенька, который с печи не слезал. Через год явился Ефим Вилкин, все иконы в избе перецеловал:
-- Заручаюсь пред богом -- винца в рот боле не возьму!
И слово сдержал -- пить бросил. Однако, хотя и был Вилкин отныне тих, аки ангел, на почтовую гоньбу его не брали. Попробовал было при купцах устроиться -- делать, что ни прикажут, но купцы иметь Ефима в услужении не пожелали. "Ты ж в остроге сиживал", -- говорили ему... Вилкины вконец обхудились.
-- Христа ради побираться надоть, -- горевал Ефим.
Но тут повезло. По губернии Саратовской объявили призыв к малоземельным мужикам, чтобы искали счастья на просторах сибирских, где жирная земля издревле лежит втуне, еще девственна, плугом не тронута... Вилкин сказал своей Пелагее:
-- Ну, мать, выбирай: в Сибирь али башкой в прорубь...
Продали они домишко, перецеловались с родней, покидая ее на веки вечные, и покатили на восток, сидя на телеге поверх жалкого скарба. Переселенцев размещали в 80 верстах от Тюмени, на новых целинных землях, отчего сибиряки Ефима Вилкина прозвали на свой лад -- "Новым"; по местному обычаю, дети Ефима именовались уже Новых, -- так зародилась совсем другая фамилия, противу которой Вилкин не возражал: "За новой жизнью приехали -вот и поновились!" Скоро в тайге выросло молодое село, которое -- по церкви -- назвали Покровским, а Покровские мужики выделяли Ефима как умевшего подписываться, как много повидавшего.
-- Башка! -- говорили они. -- Энтот всем носы утрет...
За трезвость похвальную выбрали Ефима сначала в церковные старосты. А когда Покровское с окрестными выселками преобразовали в волость, Ефима Новых провели в волостные старшины. Далеким сном казались теперь мужику синие вьюги на заволжских трактах. Ефим картуз заимел, стал чайком из самовара баловаться. И даже дерзостно помышлял к старости кровать купить:
-- С шарами... А шары чтоб сверкали, ядрена вошь! Но даже во дни табельные, во дни значительные от водки он взоры свои геройски отвращал, говоря с немалым достоинством:
-- Рад бы уважить, но потребить не могу. Потому как всю пайку винища, свыше мне господом отпущенную, уже восприял, по-божески, а ныне угощаться даже задарма не рыскну... Увольте, люди!
И дома у Новых -- достаток, у каждого по тулупу и валенкам.
Все трудились. Один лишь Гришка зимами на печи лежал, а по весне вытаскивал кислые овчины под плетень, дрыхнул на солнцепеке. Средь крестьянских детей выделялся он крайней нечистоплотностью, отчего его на селе иначе, как "сопляком", и не звали. Поначалу-то, дабы вразумить сыночка, Ефим немало вожжей об него измусолил. Но к труду приохотить не мог -- и отступился:
-- Пущай уж валяется... падаль. Слава те, хосподи, нонеча мы не бедные. Одного-то лодыря как-нибудь прокормим.
Вдруг начала помирать Пелагея, и Ефим велел Лаврентию скакать верхом по округе, дабы найти добрую знахарку. Сын вернулся домой, когда мать уже на столе лежала, и сам свалился на лавку. Разгорячась, гнал он лошадь, на ветру ознобился -- в сорок ден скрутила парня злая чахотка. Два могильных холма не успели еще травой порасти, как случилась новая беда. Пошла как-то Марья стирать на речку, нагнулась над водой, чтобы порты батькины прополоскать, тут девку схватило в корчах -- и бултых в воду! Под праздник светлого воскресения Ефим Новых разговелся в церкви и объявил односельчанам:
-- Видать, не угодил я богу. Теперича рыскну...
И -- запил! Начал разорять хозяйство с телеги, а кончил тем, что даже иконы пропил. Осталась голая изба, вся в паутине. Град выбил стекла в окошках, Гришка кое-как заткнул их старыми валенками. Ефима лишили звания церковного старосты, а губернатор не стал держать его в волостных старшинах. Земля опустела -- отец пьяный да сын ленивый, разве они зерно бросят в землю? Чтобы не возиться с нею, разом пропил Ефим и землю -- аж до самого плетня, что ограждал его дом от забытой пашни. Потом и плетень обменял за два штофа... Сам пил, угощал и сынка родимого:
-- Пей, Гришуня, да поговори со мной. Скушно мне!
Гришка подрастал в звериной молчаливости. В ту пору, когда он водки попробовал, было ему годков пятнадцать, не больше. Вырос костлявым, мокрогубым, бессловесным, рано полезла из него мужская растительность. В один из дней, мучимый с похмелья, Ефим стащил с соседского забора цветной половик из тряпок, отнес его в кабак. В необъятных анналах истории по этому поводу сказано: "Крестьяне порешили бывшего своего кумира собственным мужицким судом: ворвались в избу к нему, поочередно избивая Ефима, переломав ему все ребра сразу, так что он вздохнуть не мог и потерял сознание". Из уезда приехал фельдшер, велел доставить избитого в больницу -- до города. Покровские мужики лошадь с телегой дали, но ехать до Тюмени не пожелали:
-- Пущай Гришка и отвозит, он же сыном ему доводится, а мы Ефиму не родня. А коль помрет Ефим... ну-к, што с того? С кем того не бывает? И все помрем... Эка невидаль!
Сын отвез полумертвого отца до Тюмени, и всю долгую дорогу, бултыхаясь в соломе, тот поминал свою мечту о кровати:
-- Не повезло. Видать, не леживать мягко под шарами... Гришка в больнице так и остался. Жил под лестницей, кормился объедками от больных. А врачи подростка приметили:
-- Эй, малый! Не крутись без толку. Ступай в палату и за сидельца будь. Да приучись руки-то с мылом мыть...
Средь тюменских врачей немало было тогда и сосланных студентов, вечно движимых лучшими побуждениями. От них Гришка кое-как постиг грамоту, научился читать вывески на трактирах. Любил он, когда стихнет в больнице, приткнуться в уголку и слушать умные речи. Мудростью не проникся, но кое-что из радикальных суждений все-таки запало в душу. Был он, однако, сонлив и ленив, труда избегал, в повадках нерасторопен.
-- Сиделец, -- истошно звали его из палаты, -- тащи судно скорей! Или сам не вишь, что человек под себя нуждится!
Таскать горшки из-под хворых -- работа, вестимо, не из самых веселых. Но зато (будем справедливы) в больнице тепло и сытно, никто Гришку не обижал, мог бы он годков через пять и в санитары выбиться. Но тут лукавый попутал -- стащил Гришка узелок с деньгами, что остался лежать под подушкой умершего...
Врачи вышибли его из больницы на улицу!
Долго скитался парень, бездомный, подворовывая где мог, потом перебрался в губернский Тобольск. Муза истории, божественная Клио, временно потеряла его из виду, а через несколько лет она обнаружила Гришку половым в трактире по названию "Не рыдай". В трактире этом с утра до ночи только и слышалось:
-- Гришка, самовар благородным клиентам оттащи.
-- Чичас! Вот тока пьяного вышибу.
-- Девицу Цветкову провесть до купца Ужаснова.
-- Моментом! Эй, Дашка, пошли.
-- Гришка, дюжину пива господам извозчикам.
-- Сей секунд! Тока вот блевотину подотру...
"Не рыдай" был такой славы, что добрых людей туда на аркане не затащишь. Но в Тобольске считался самым веселым местом, где можно и себя показать, и на людей посмотреть. Опять же Гришке здорово повезло: водки этой самой -- хоть залейся! После гостей в рюмках столько недопито, что к вечеру сам едва на ногах стоишь. Пьяницы, они ведь балованы -- вилкой закусочку сверху ковырнут, а далее больше разговаривают. И сыт и пьян Гришка!
Но однажды пришли в трактир двое. На диво трезвые. Одеты суконно. В сапогах со скрипом на высоком московском ранте. И вели себя вполне осмысленно: гоняли чаи с конфеткой вприкус ку, глазами по сторонам бдительно зыркая. Присмотрелись они, что за люди вокруг, и один из них властно поманил Григория пальцем:
-- Эй, носатый, подь сюды... Да не бойсь -- спросить хотим. Не знаешь ли, кака кобыла дешевле -- куплена али крадена?
-- Гг-гы-гы! Всяк знает, что крадена дешевле.
-- Уверен? -- спросили его. -- Тогда пошли с нами...
Гришку закружило в лихой и опасной жизни, в которой -- ни кола, ни двора, сегодня не ведал он, будет ли жив завтра. Заматерел, заволосател. Конокрад деревенский -- всеми палками битый, мрачный и страшный... С богатой выручки на ярмарках плясал он по трактирам в рубахе, расшитой васильками, висли на его жилистой шее развеселые бабы-солдатки:
-- Ох, и Гришка! Сокол ты наш разлюбезный... жги!
Как раз о ту пору прогремел на Москве судебный процесс -- судили всю деревню, от мала до велика. Мужики, бабы и дети линчевали конокрада дрекольем. Экспертиза установила, что у конокрада были разорваны шейные позвонки, отчего он -- по всем правилам! -- должен бы умереть на месте. Однако вор доказал, что наука способна ошибаться. Замертво рухнув, конокрад вдруг воспрянул от земли и пулей влетел в деревенский кабак. Там он хлестанул косушку водки, закусил шматом жирной ветчины с хлебом, после чего покорился выводам медицины и умер на пороге, не расплатившись за выпивку и закуску... Путаная русская жизнь породила особых людей с философией проще лаптя лыкового: "Краденая кобыла дешевле купленой!" В конокрады шли мужики, безжалостные к людскому горю, двужильные здоровьем, заранее готовые выносить побои от целой деревни. Конокрад невольно становился отщепенцем народа и с каждой украденной лошадью отходил от крестьянского мира все дальше, вставая не только против закона, но и делаясь врагом своего народа, который он -враждуя с ним! -- учился презирать. И носили они сапоги со скрипом, рубахи шелковые, ножики за голенищами, а в глазах у конокрадов было что-то дикое и озорное, было что-то бесовское.
Их боялись мужики, но зато как любили бабы!
...А теперь, читатель, мы отправимся в Гатчину.
I. ГАТЧИНСКИЕ ЗАТВОРНИКИ
Сто лет назад Гатчинский замок казался столь же несуразен и дик, как и сегодня. Каркали вороны в старинном парке. Вечерняя метель заносила тропинки... В тесной комнате замка, заставленной неуклюжей мебелью, ворочался, словно медведь в посудной лавке, громадный дядька с бородой, из-под которой проглядывало плоское лицо калмыцкого типа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17