унитаз am pm joy
Она опасалась лишь, что Тяньцзянь на следующий день не покажется. Но он по
явился, она же велела прислуге передать, что хозяйка нездорова и просит пожаловать как-нибудь в другой раз.
Тяньцзянь поверил в ее болезнь, очень забеспокоился и прислал ей с нарочным свою визитную карточку и при ней две корзинки мандаринов, только что прибывши из Чунцина. На следующий вечер от него пришла поздравительная открытка и приглашение Цайшу с супругой на рождественский ужин. Ответное письмо было от имени Цайшу, но написано почерком Маньцянь. Многословием оно не отличалось: «Благодарим за приглашение на ужин, не смеем отказаться. До встречи». Поразмыслив, Тяньцзянь решил: Маньцянь своим поведением дает ему понять, что она боится его визитов — ведь в противном случае ей не было бы резона уклоняться от них. Следовательно, он должен проявить великодушие победителя и пока что не навязывать себя.
Они встретились в вечер рождества Христова. То ли Маньцянь действительно охладела, то ли присутствие Цайшу поддерживало ее, но держалась она довольно спокойно. Тяньцзянь не раз пытался в ее глазах или в выражении ее лица отыскать следы их общей тайны, но натыкался на железную стену. И, хотя ужин в общем удался на славу, Тяньцзянь почувствовал себя несколько разочарованным. Следом наступили новогодние праздники, Цайшу несколько дней провел дома. Тяньцзянь нанес однажды визит, но поговорить с Маньцянь наедине не смог. Она держалась отчужденно и под разными предлогами то и дело оставляла мужчин вдвоем. Тяньцзянь подумал было, что она избегает его из-за смущениями обрадовался этой догадке, но затем увидел, что его взгляды оставляют ее вполне равнодушной. Это открытие заставило его забеспокоиться.
Когда Цайшу опять стал ходить на службу, Тяньцзянь пришел, чтобы повидаться с Маньцянь наедине. Ему показалось, что их прежние отношения порвались, словно нить паутины, и никак не соединялись. Маньцянь была сдержанной и серьезной, да и он чувствовал в себе непонятную скованность. И было досадно — будто он только что держал ценную вещь в руках, а потом вдруг упустил. Вдобавок он никак не мог решить, что теперь делать: то ли выказать холодную отчужденность, то ли рискнуть и продемонстрировать свою пылкость. Он присмотрелся к Маньцянь: она вязала, склонив голову. По ее лицу блуждала безотчетная улыбка,
глаза под опущенными длинными ресницами светились, как лампы под абажуром. Ему неудержимо захотелось еще раз стиснуть ее в своих объятиях и расцеловать. Он приблизился и увидел, как румянец залил ее щеки. Он произнес утвердительным тоном:
— Видно, теперь ты на меня не сердишься?
Усилием воли Маньцянь заставила себя ответить
спокойно:
— А я на тебя и раньше не сердилась. С чего ты взял?
— Нам ведь было так хорошо... Может, лучше объясниться откровенно, не оставлять ничего в душе?
Маньцянь ничего не сказала в ответ, только еще быстрее заработала спицами. Тяньцзянь подошел еще ближе и положил руки ей на плечи. Не переставая вязать, она движением тела освободилась от его рук и сказала тихо, но властно:
— Отойди от меня. Прислуга заметит — будет неловко.
Тяньцзяню пришлось повиноваться, но он тут же повысил голос:
— Да, я уже понял, что мне здесь не рады, что я прихожу слишком часто, надоедаю людям. Что ж, обещаю больше этого не делать!
Он еще продолжал тираду, а уже пожалел, что наговорил слишком много — ведь если Маньцянь не поддастся его шантажу, ему ничего больше не останется, как привести угрозу в действие. А Маньцянь, не поднимая головы, продолжала заниматься своим делом и не отвечала ни «да», ни «нет». В молчании прошло несколько томительных минут, долгих, как столетия. Видя, что его настойчивость не дает результатов, Тяньцзянь рассердился всерьез, в его голосе словно засверкали искры:
— Ладно, я ухожу. Больше никогда не буду тебя беспокоить... И в мои дела тоже прошу не вмешиваться!
Он поднялся и пошел взять шляпу. Вдруг Маньцянь подняла голову, со смущенной улыбкой посмотрела на рассерженного гостя и, снова потупившись, проговорила:
— Тогда до завтра. Я собираюсь за покупками, не мог бы ты проводить меня — если, конечно, свободен после обеда?
Тяньцзянь застыл, ничего не понимая, затем осознал свою победу и едва не запрыгал от радости. Ему
страстно захотелось отметить свой триумф горячим поцелуем, но было ясно, что Маньцянь не согласится, да он и сам остерегался служанки. Он покидал дом переполненный радостью — еще один роман подходит к удачному завершению! И только нереализованный победный поцелуй оставлял легкое ощущение досады.
Это ощущение в последующие три или четыре недели все более усиливалось. Встречаясь постоянно с Маньцянь, он обнаружил, что она не только не поощряет его, не только сама не стремится к физической близости, но и старается ее избежать. Если она и позволяла обнять себя, Тяньцзянь каждый раз должен был вырывать поцелуй, причем это были отнюдь не сочные, утоляющие жар поцелуи, символизирующие слияние двоих в одно. Маньцянь, видимо, от природы не обладала способностью возбуждать или опьянять партнера, да и сама нелегко возбуждалась, каждую минуту помнила себя, оставалась изящно-сдержанной. Но именно то, что она оставалась спокойной, больше всего возбуждало Тяньцзяня. В ее спокойствии, казалось, таился какой-то вызов его горячности, какое-то пренебрежение, однако это еще больше будоражило его, рождало новые желания; так капля ледяной воды, упавшая в раскаленную печку, шипит и порождает длинный язык пламени.
Всякий раз, встречая противодействие с ее стороны, Тяньцзянь порывался спросить, какую степень близости она дозволяет Цайшу. Но он сдерживал себя, сознавая, что рискует выказать себя слишком чувственным, даже низменным. Ведь как у разбойников есть свои законы, так и у адюльтера существует определенный кодекс: считается, что муж имеет право требовать отчета у жены об ее отношениях с мужчинами, но любовник не должен интересоваться супружеской жизнью подруги. После нескольких неудавшихся попыток добиться исполнения своих желаний Тяньцзянь стал ощущать, что понапрасну тратит душевные силы. Он ведет себя так осмотрительно, так старается, чтобы у Цайшу или кого-нибудь еще не возникло никаких подозрений,— а, в сущности, из-за чего? Ведь ничего же не происходит. Как будто ценной посылкой отправлена пустая коробка. Странная любовь: и радости не приносит, и оставить жалко. Нет, надо все-таки довести дело до конца, найти или самому создать возможность завладеть телом и душой Маньцянь.
Вскоре после китайского Нового года домовладелица Тяньцзяня со всей семьей собралась съездить в деревню. Он сказал, что присмотрит за домом, и пригласил Маньцянь навестить его в этот день. Он заранее смирился с мыслью, что Маньцянь, рассердившись на его домогательства, может прекратить с ним отношения. Пусть будет так — какой смысл тянуть и тянуть, не испытывая ни радости, ни страданий? И в тот день он добился-таки своего. Его жар растопил чувство Маньцянь и даже как бы передал ей частицу тепла.
Так их роман достиг вершины и вместе с тем подошел к концу. Достигнув цели, Тяньцзянь увидел перед собой пустоту. Ему показалось, что Маньцянь, и в минуты близости оставаясь какой-то скованной, не дала ему всего, чего он заслуживал, и потому его успех все равно обернулся неудачей. Он испытывал вовсе не удовлетворение, а угрызения совести — зачем было ему, имевшему столько симпатичных подруг, связываться с женой двоюродного брата и, как говорится, «удваивать родство»? Он чувствовал себя виноватым перед Маньцянь и особенно перед Цайшу. Облегчало его положение то, что Маньцянь сразу после случившегося ушла, не пожелав слушать его объяснений и извинений. Теперь у него был готовый предлог не видеться с Маньцянь: он провинился и ему совестно глядеть ей в глаза. Ну а уж если она сама разыщет его, придется придумать что-нибудь еще.
А сама Маньцянь меньше всего думала о будущем. Прибежав домой, она ничком упала на кровать; ей стало отчетливо видно — как если бы она смотрела через хорошо промытое стекло,— что она вовсе и не любила Тяньцзяня. Тщеславие, которое раньше побуждало ее домогаться его любви, исчезло без следа. Воспоминание о происшедшем жило в ее сознании как некое привидение, черты которого чем-то напоминали Тяньцзяня. Кто знает, как долго оно будет досаждать ей... И с каким лицом встретит она Цайшу, который вот-вот должен вернуться?
Однако в тот вечер Цайшу не заметил ничего необычного в ее внешности или поведении. Маньцянь больше всего боялась, что Тяньцзянь придет опять и заявит свои права, а она не сможет ему противостоять. Как от вредной привычки, от этого надо избавиться раз навсегда. Она не сомневалась, что Тяньцзянь джентльмен и никогда не выдаст ее тайну. Но не дай бог у этой тайны будет реальное завершение, которое никак не скроешь? Нет, не может быть! Чтобы так вот совпало... Она сердилась на себя за проявленную слабость, на Тяньцзяня за то, что соблазнил ее, и заставляла себя ни о чем не думать.
Весной погода по-прежнему была немилосердно безоблачной, но в душе Маньцянь, как в подпорченных семенах, не появлялось молодых ростков. Зато не было и обычного весеннего томления. Однажды, когда супруги завершили обед и Цайшу прилег подремать, раздался сигнал воздушной тревоги. Яркое солнце и безоблачное небо сразу приобрели зловещий смысл. Улицы заполнились шумом и криками —- налетов не было уже три месяца, и люди растерялись. В небо поднялась отечественная авиация, заполнив пространство шумом двигателей, но скоро самолеты разлетелись во все стороны. Прислуга, женщина уже в летах, схватила узел со своими вещами, попросила у Маньцянь немного денег и, тяжело дыша, побежала в укрытие в соседнем переулке. На ходу она крикнула:
— Хозяйка, торопитесь с хозяином за мной!
Цайшу было лень подниматься с кровати, и он сказал Маньцянь, что тревоги большей частью бывают ложными, так что нет смысла тащиться в укрытие, сидеть там в тесноте и грязи. А Маньцянь была во власти общего для многих людей предрассудка — она знала, что во время налетов убивают, но не хотела верить, что могут убить и ее. Цайшу в разговорах с приятелями часто цитировал ее изречение: «Попасть под бомбу во время налета так же трудно, как выиграть первый приз в авиационной лотерее».
Но вскоре тревогу объявили вторично: протяжный рев сирены, этой огромной железной глотки, наполнял холодом безбрежную синеву неба. У соседей было тихо и пусто; тут супругам стало боязно. Сначала они не двигались от лени, теперь же не могли двинуться от страха. Затаив дыхание, Маньцянь из своего дворика наблюдала, как вражеские самолеты вошли в воздушное пространство над городом, всем своим видом выражая презрение и бросая вызов зенитным пулеметам. Их безрезультатная пальба напоминала сухой прерывистый кашель или речь заики, который обратился к небу и попытался что-то сказать, но небеса его не понимают. Вдруг все её тело обмякло, она почувствовала,
что не может больше стоять на ногах, и поспешила в спальню.
В тот самый момент, когда она входила в комнату, раздался звук, который с силой сжал ее сердце, увлек его за собой куда-то вниз, а затем сразу вверх, так что оно едва не выскочило из груди. Зазвенело в ушах, беспокойно задрожали стекла закрытых окон, задребезжали составленные горкой чашки... Перепуганная вконец Маньцянь упала в кресло и ухватилась за руку супруга; от прежнего недовольства им не осталось и следа, ей хотелось одного — чтобы он всегда был рядом. Все поднебесье, казалось, грохотало и гремело у нее в голове — ревели моторы самолетов, стрекотали пулеметы, взрывались бомбы, и много времени прошло, прежде чем наступило затишье. Снова стало слышно щебетанье птиц — видно, и они прерывали свои обычные дела. Только голубое небо оставалось невозмутимым; одинокий китайский самолет пересек его наискось, и все вновь успокоилось.
Вскоре тревогу отменили, и хотя по соседству по- прежнему было тихо, возникло ощущение, что весь город зашевелился. Вернулась прислуга со своим узлом, после чего супруги решились выйти на улицу, разузнать новости. На улице было оживленнее, чем обычно, люди собирались кучками возле только что вывешенных, отпечатанных красными иероглифами объявлений комитета противовоздушной обороны. В них говорилось: <<Шесть самолетов противника проникли в район города и беспорядочно сбросили бомбы. Потери с нашей стороны незначительны. Отечественная авиация нанесла встречный удар, в результате которого один вражеский самолет был сбит, остальные скрылись за пределами провинции. Еще один самолет, подбитый нашим огнем, опустился за чертой города и сейчас разыскивается». Прочтя объявление, супруги в один голос сказали, что надо будет при встрече расспросить Тяньцзяня об истинном положении дел. Попутно Цайшу спросил, что это кузен так давно не появляется.
А Тяньцзянь в этот момент лежал рядом со своей машиной на каменистом склоне километрах в двадцати за чертой города. Он обрел мир — но какой дорогой ценой! Проведя большую часть жизни в небе, он нашел свой последний приют на земле.
О его гибели супругам стало известно лишь три дня спустя. Цайшу смахнул с глаз слезу, но в его скорби
был и оттенок высокомерия: «Что, доигрался...» Маньцянь в первый раз испытала по отношению к Тяньцзяню чувство жалости — так взрослым иногда становится жаль уснувшего ребенка, которого перед тем хотели наказать за баловство. Все, что при жизни Тяньцзяня представляло опасность для женщин,— его красота, энергия, властность, обходительность — с его смертью как-то уменьшилось в размерах, смягчилось, потеряло значение, стало казаться ребячеством, за которым не стояло ничего серьезного.
Самое главное — Маньцянь почувствовала себя освобожденной. А объединявшая их двоих тайна? Одно время она не хотела не только вспоминать о ней, но даже признаваться в ней себе самой. А сейчас острота ощущения вдруг уменьшилась, и эта тайна стала ее личным достоянием, бережно хранимой памятью.
1 2 3 4 5 6
явился, она же велела прислуге передать, что хозяйка нездорова и просит пожаловать как-нибудь в другой раз.
Тяньцзянь поверил в ее болезнь, очень забеспокоился и прислал ей с нарочным свою визитную карточку и при ней две корзинки мандаринов, только что прибывши из Чунцина. На следующий вечер от него пришла поздравительная открытка и приглашение Цайшу с супругой на рождественский ужин. Ответное письмо было от имени Цайшу, но написано почерком Маньцянь. Многословием оно не отличалось: «Благодарим за приглашение на ужин, не смеем отказаться. До встречи». Поразмыслив, Тяньцзянь решил: Маньцянь своим поведением дает ему понять, что она боится его визитов — ведь в противном случае ей не было бы резона уклоняться от них. Следовательно, он должен проявить великодушие победителя и пока что не навязывать себя.
Они встретились в вечер рождества Христова. То ли Маньцянь действительно охладела, то ли присутствие Цайшу поддерживало ее, но держалась она довольно спокойно. Тяньцзянь не раз пытался в ее глазах или в выражении ее лица отыскать следы их общей тайны, но натыкался на железную стену. И, хотя ужин в общем удался на славу, Тяньцзянь почувствовал себя несколько разочарованным. Следом наступили новогодние праздники, Цайшу несколько дней провел дома. Тяньцзянь нанес однажды визит, но поговорить с Маньцянь наедине не смог. Она держалась отчужденно и под разными предлогами то и дело оставляла мужчин вдвоем. Тяньцзянь подумал было, что она избегает его из-за смущениями обрадовался этой догадке, но затем увидел, что его взгляды оставляют ее вполне равнодушной. Это открытие заставило его забеспокоиться.
Когда Цайшу опять стал ходить на службу, Тяньцзянь пришел, чтобы повидаться с Маньцянь наедине. Ему показалось, что их прежние отношения порвались, словно нить паутины, и никак не соединялись. Маньцянь была сдержанной и серьезной, да и он чувствовал в себе непонятную скованность. И было досадно — будто он только что держал ценную вещь в руках, а потом вдруг упустил. Вдобавок он никак не мог решить, что теперь делать: то ли выказать холодную отчужденность, то ли рискнуть и продемонстрировать свою пылкость. Он присмотрелся к Маньцянь: она вязала, склонив голову. По ее лицу блуждала безотчетная улыбка,
глаза под опущенными длинными ресницами светились, как лампы под абажуром. Ему неудержимо захотелось еще раз стиснуть ее в своих объятиях и расцеловать. Он приблизился и увидел, как румянец залил ее щеки. Он произнес утвердительным тоном:
— Видно, теперь ты на меня не сердишься?
Усилием воли Маньцянь заставила себя ответить
спокойно:
— А я на тебя и раньше не сердилась. С чего ты взял?
— Нам ведь было так хорошо... Может, лучше объясниться откровенно, не оставлять ничего в душе?
Маньцянь ничего не сказала в ответ, только еще быстрее заработала спицами. Тяньцзянь подошел еще ближе и положил руки ей на плечи. Не переставая вязать, она движением тела освободилась от его рук и сказала тихо, но властно:
— Отойди от меня. Прислуга заметит — будет неловко.
Тяньцзяню пришлось повиноваться, но он тут же повысил голос:
— Да, я уже понял, что мне здесь не рады, что я прихожу слишком часто, надоедаю людям. Что ж, обещаю больше этого не делать!
Он еще продолжал тираду, а уже пожалел, что наговорил слишком много — ведь если Маньцянь не поддастся его шантажу, ему ничего больше не останется, как привести угрозу в действие. А Маньцянь, не поднимая головы, продолжала заниматься своим делом и не отвечала ни «да», ни «нет». В молчании прошло несколько томительных минут, долгих, как столетия. Видя, что его настойчивость не дает результатов, Тяньцзянь рассердился всерьез, в его голосе словно засверкали искры:
— Ладно, я ухожу. Больше никогда не буду тебя беспокоить... И в мои дела тоже прошу не вмешиваться!
Он поднялся и пошел взять шляпу. Вдруг Маньцянь подняла голову, со смущенной улыбкой посмотрела на рассерженного гостя и, снова потупившись, проговорила:
— Тогда до завтра. Я собираюсь за покупками, не мог бы ты проводить меня — если, конечно, свободен после обеда?
Тяньцзянь застыл, ничего не понимая, затем осознал свою победу и едва не запрыгал от радости. Ему
страстно захотелось отметить свой триумф горячим поцелуем, но было ясно, что Маньцянь не согласится, да он и сам остерегался служанки. Он покидал дом переполненный радостью — еще один роман подходит к удачному завершению! И только нереализованный победный поцелуй оставлял легкое ощущение досады.
Это ощущение в последующие три или четыре недели все более усиливалось. Встречаясь постоянно с Маньцянь, он обнаружил, что она не только не поощряет его, не только сама не стремится к физической близости, но и старается ее избежать. Если она и позволяла обнять себя, Тяньцзянь каждый раз должен был вырывать поцелуй, причем это были отнюдь не сочные, утоляющие жар поцелуи, символизирующие слияние двоих в одно. Маньцянь, видимо, от природы не обладала способностью возбуждать или опьянять партнера, да и сама нелегко возбуждалась, каждую минуту помнила себя, оставалась изящно-сдержанной. Но именно то, что она оставалась спокойной, больше всего возбуждало Тяньцзяня. В ее спокойствии, казалось, таился какой-то вызов его горячности, какое-то пренебрежение, однако это еще больше будоражило его, рождало новые желания; так капля ледяной воды, упавшая в раскаленную печку, шипит и порождает длинный язык пламени.
Всякий раз, встречая противодействие с ее стороны, Тяньцзянь порывался спросить, какую степень близости она дозволяет Цайшу. Но он сдерживал себя, сознавая, что рискует выказать себя слишком чувственным, даже низменным. Ведь как у разбойников есть свои законы, так и у адюльтера существует определенный кодекс: считается, что муж имеет право требовать отчета у жены об ее отношениях с мужчинами, но любовник не должен интересоваться супружеской жизнью подруги. После нескольких неудавшихся попыток добиться исполнения своих желаний Тяньцзянь стал ощущать, что понапрасну тратит душевные силы. Он ведет себя так осмотрительно, так старается, чтобы у Цайшу или кого-нибудь еще не возникло никаких подозрений,— а, в сущности, из-за чего? Ведь ничего же не происходит. Как будто ценной посылкой отправлена пустая коробка. Странная любовь: и радости не приносит, и оставить жалко. Нет, надо все-таки довести дело до конца, найти или самому создать возможность завладеть телом и душой Маньцянь.
Вскоре после китайского Нового года домовладелица Тяньцзяня со всей семьей собралась съездить в деревню. Он сказал, что присмотрит за домом, и пригласил Маньцянь навестить его в этот день. Он заранее смирился с мыслью, что Маньцянь, рассердившись на его домогательства, может прекратить с ним отношения. Пусть будет так — какой смысл тянуть и тянуть, не испытывая ни радости, ни страданий? И в тот день он добился-таки своего. Его жар растопил чувство Маньцянь и даже как бы передал ей частицу тепла.
Так их роман достиг вершины и вместе с тем подошел к концу. Достигнув цели, Тяньцзянь увидел перед собой пустоту. Ему показалось, что Маньцянь, и в минуты близости оставаясь какой-то скованной, не дала ему всего, чего он заслуживал, и потому его успех все равно обернулся неудачей. Он испытывал вовсе не удовлетворение, а угрызения совести — зачем было ему, имевшему столько симпатичных подруг, связываться с женой двоюродного брата и, как говорится, «удваивать родство»? Он чувствовал себя виноватым перед Маньцянь и особенно перед Цайшу. Облегчало его положение то, что Маньцянь сразу после случившегося ушла, не пожелав слушать его объяснений и извинений. Теперь у него был готовый предлог не видеться с Маньцянь: он провинился и ему совестно глядеть ей в глаза. Ну а уж если она сама разыщет его, придется придумать что-нибудь еще.
А сама Маньцянь меньше всего думала о будущем. Прибежав домой, она ничком упала на кровать; ей стало отчетливо видно — как если бы она смотрела через хорошо промытое стекло,— что она вовсе и не любила Тяньцзяня. Тщеславие, которое раньше побуждало ее домогаться его любви, исчезло без следа. Воспоминание о происшедшем жило в ее сознании как некое привидение, черты которого чем-то напоминали Тяньцзяня. Кто знает, как долго оно будет досаждать ей... И с каким лицом встретит она Цайшу, который вот-вот должен вернуться?
Однако в тот вечер Цайшу не заметил ничего необычного в ее внешности или поведении. Маньцянь больше всего боялась, что Тяньцзянь придет опять и заявит свои права, а она не сможет ему противостоять. Как от вредной привычки, от этого надо избавиться раз навсегда. Она не сомневалась, что Тяньцзянь джентльмен и никогда не выдаст ее тайну. Но не дай бог у этой тайны будет реальное завершение, которое никак не скроешь? Нет, не может быть! Чтобы так вот совпало... Она сердилась на себя за проявленную слабость, на Тяньцзяня за то, что соблазнил ее, и заставляла себя ни о чем не думать.
Весной погода по-прежнему была немилосердно безоблачной, но в душе Маньцянь, как в подпорченных семенах, не появлялось молодых ростков. Зато не было и обычного весеннего томления. Однажды, когда супруги завершили обед и Цайшу прилег подремать, раздался сигнал воздушной тревоги. Яркое солнце и безоблачное небо сразу приобрели зловещий смысл. Улицы заполнились шумом и криками —- налетов не было уже три месяца, и люди растерялись. В небо поднялась отечественная авиация, заполнив пространство шумом двигателей, но скоро самолеты разлетелись во все стороны. Прислуга, женщина уже в летах, схватила узел со своими вещами, попросила у Маньцянь немного денег и, тяжело дыша, побежала в укрытие в соседнем переулке. На ходу она крикнула:
— Хозяйка, торопитесь с хозяином за мной!
Цайшу было лень подниматься с кровати, и он сказал Маньцянь, что тревоги большей частью бывают ложными, так что нет смысла тащиться в укрытие, сидеть там в тесноте и грязи. А Маньцянь была во власти общего для многих людей предрассудка — она знала, что во время налетов убивают, но не хотела верить, что могут убить и ее. Цайшу в разговорах с приятелями часто цитировал ее изречение: «Попасть под бомбу во время налета так же трудно, как выиграть первый приз в авиационной лотерее».
Но вскоре тревогу объявили вторично: протяжный рев сирены, этой огромной железной глотки, наполнял холодом безбрежную синеву неба. У соседей было тихо и пусто; тут супругам стало боязно. Сначала они не двигались от лени, теперь же не могли двинуться от страха. Затаив дыхание, Маньцянь из своего дворика наблюдала, как вражеские самолеты вошли в воздушное пространство над городом, всем своим видом выражая презрение и бросая вызов зенитным пулеметам. Их безрезультатная пальба напоминала сухой прерывистый кашель или речь заики, который обратился к небу и попытался что-то сказать, но небеса его не понимают. Вдруг все её тело обмякло, она почувствовала,
что не может больше стоять на ногах, и поспешила в спальню.
В тот самый момент, когда она входила в комнату, раздался звук, который с силой сжал ее сердце, увлек его за собой куда-то вниз, а затем сразу вверх, так что оно едва не выскочило из груди. Зазвенело в ушах, беспокойно задрожали стекла закрытых окон, задребезжали составленные горкой чашки... Перепуганная вконец Маньцянь упала в кресло и ухватилась за руку супруга; от прежнего недовольства им не осталось и следа, ей хотелось одного — чтобы он всегда был рядом. Все поднебесье, казалось, грохотало и гремело у нее в голове — ревели моторы самолетов, стрекотали пулеметы, взрывались бомбы, и много времени прошло, прежде чем наступило затишье. Снова стало слышно щебетанье птиц — видно, и они прерывали свои обычные дела. Только голубое небо оставалось невозмутимым; одинокий китайский самолет пересек его наискось, и все вновь успокоилось.
Вскоре тревогу отменили, и хотя по соседству по- прежнему было тихо, возникло ощущение, что весь город зашевелился. Вернулась прислуга со своим узлом, после чего супруги решились выйти на улицу, разузнать новости. На улице было оживленнее, чем обычно, люди собирались кучками возле только что вывешенных, отпечатанных красными иероглифами объявлений комитета противовоздушной обороны. В них говорилось: <<Шесть самолетов противника проникли в район города и беспорядочно сбросили бомбы. Потери с нашей стороны незначительны. Отечественная авиация нанесла встречный удар, в результате которого один вражеский самолет был сбит, остальные скрылись за пределами провинции. Еще один самолет, подбитый нашим огнем, опустился за чертой города и сейчас разыскивается». Прочтя объявление, супруги в один голос сказали, что надо будет при встрече расспросить Тяньцзяня об истинном положении дел. Попутно Цайшу спросил, что это кузен так давно не появляется.
А Тяньцзянь в этот момент лежал рядом со своей машиной на каменистом склоне километрах в двадцати за чертой города. Он обрел мир — но какой дорогой ценой! Проведя большую часть жизни в небе, он нашел свой последний приют на земле.
О его гибели супругам стало известно лишь три дня спустя. Цайшу смахнул с глаз слезу, но в его скорби
был и оттенок высокомерия: «Что, доигрался...» Маньцянь в первый раз испытала по отношению к Тяньцзяню чувство жалости — так взрослым иногда становится жаль уснувшего ребенка, которого перед тем хотели наказать за баловство. Все, что при жизни Тяньцзяня представляло опасность для женщин,— его красота, энергия, властность, обходительность — с его смертью как-то уменьшилось в размерах, смягчилось, потеряло значение, стало казаться ребячеством, за которым не стояло ничего серьезного.
Самое главное — Маньцянь почувствовала себя освобожденной. А объединявшая их двоих тайна? Одно время она не хотела не только вспоминать о ней, но даже признаваться в ней себе самой. А сейчас острота ощущения вдруг уменьшилась, и эта тайна стала ее личным достоянием, бережно хранимой памятью.
1 2 3 4 5 6