Первый год я терпел эту муку. Терпел потом еще много лет, но первый год дался мне тяжелей всего. Как ни боялась моя лихорадка побоев, а табак ее снова расшевелил. Схватит, бывало, меня приступ ночью на поле — обливаюсь пбтом, хотя холод перед рассветом жуткий. А разыграется днем, когда нанизываем лист на иглы,—начнет трясти на жаре от холода. Но трясло ли меня, обливался ли я пбтом, от работы отлынивать мне не давали. Шестизарядный пугач и штаны на подтяжках должны были увенчать сезон. И я терпел.
Я-то вытерпел, а вот бедняжка ослица—нет. Не лихорадка, конечно, ее одолела, а упрямство. Случилось это во время сбора главного листа, в самое горячее время. Как-то ночью отец заглянул в наш самодельный хлев, видит—ослица рожает. Ладно, пусть себе рожает, не отрывать же младенца от матери. В ту ночь мы отправились в поле пешком. Корзины—на спине. Через три дня решили попробовать: «А ну, поехали!» Не тут-то было. Не насытилась, видать, еще материнством, не нализалась с осленком. Не идет, и всё тут. Стоит и оглядывается. Что делать? Не тащить же нам на спине трехдневного осленка за нею в поле?
Хорошо. Терпим еще день, терпим неделю. На обратном пути грузим корзины на соседские повозки. Кое-как перебиваемся.
Как только осленок запрыгал по двору, отец сказал: «Ну, дорогая, хватит, поехали: роды окончены». И снова прежним порядком отправились мы в путь. Осленок—за нами. Идем себе, идем, вдруг ослица останавливается как вкопанная. Глядим — осленка нет. Прыгает как бешеный— то ли в канаву угодил, то ли в чужой виноградник забрел. Возвращаемся. Находим. Идем дальше. Прошли сто шагов—снова стоп. Ослица останавливается, кричит.
— Так дело не пойдет,— решил отец,— привяжем-ка его сзади.
Привязали. Но осленок не желает идти на буксире. За неделю успел привыкнуть к свободе. А стоит отвязать— ослица не чует его и... останавливается. Одним словом,
еле добрались мы в ту ночь до поля. Возвращались же и того хуже.
Следующей ночью отец заставил Эмине шагать пешком. На ее место посадил в корзину осленка, корзину завязал мешком. Ко мне добавил еще один камень— уравнял с осленком. Ладно. А как назад? Корзины доверху полны листом. Хотите верьте, хотите нет — отец нес осленка на руках.
Один день нес. Второй день нес. Невыносимо. Осрамились на весь город. Смеются над нами. Надоело это отцу — вот так! Как-то в полдень, когда мы возвращались с поля, нам попался навстречу юрюк-дровосек, отец его упросил, добавил еще пятьдесят курушей и всучил осленка. Ослица смекнула, в чем дело. Все смотрит назад и смотрит. Но сзади не осленок, а отцовская палка. Хочешь не хочешь, приходится идти.
До самого вечера не пила, не ела, бедняга. Глаз от ворот не отрывала. Вздыхала, жаловалась. А когда опустилась ночь, вздохи ее перешли в настоящий плач. Разве ослицы плачут? Плачут и ослицы, если оторвут дитя от матери и отдадут чужим людям. Плачут, как люди. Вытерпеть ее крик было невозможно. Сколько она проплакала, не знаю. Лежа в постели, я слышал ее вой, пока не уснул, накрывшись подушкой. В полночь я проснулся от слов отца:
— Ослица умерла!
Мы вскочили, побежали во двор. При свете карбидной лампы увидели: лежит, протянув ноги. Глаза открыты. От глаз до бархатного носа—пятно грязи. Сдохла наша ослица от горя. Я поглядел на отца. Он плакал.
Но людям что? Дай только поговорить. Вскоре об отце пошла еще одна сплетня:
— Гявур-ходжа совсем рехнулся. Взял пилу, зарезал у бедной ослицы детеныша!
Отцу и в голову не пришло отыскать юрюка И выставить его свидетелем или же привести осленка, показать его пустомелям.
— Что поделать,—мрачно отвечал он,—не смогли мы принести барана в жертву господу богу. Пусть хоть осленка примет, если соблаговолит. А на нет и суда нет!
ДЕНЬ ПЯТЫЙ
Пришла осень. Не успели мы отмыть руки от табачного сока, как начались занятия в школе. Я пошел уже во второй класс. Эмине, хотя была и старше меня, пошла в первый: всё мачеха не пускала. Да и теперь-то согласилась
скрепя сердце после долгих увещеваний отца: аист принес нам еще одного младенца, и Эмине должна была снова стирать пеленки. А нянчить нового братца должен был я.
За нашим столом появился новый рот. Но как было нас шесть человек, так и осталось: Ферид, три года назад окончивший школу, внезапно исчез.
Утром, уходя из дома, он потихоньку расстегнул булавку, которой был заколот внутренний карман отцовской куртки, взял из бумажника две лиры, а вместо них оставил письмо на двух страничках. За завтраком отец прочел его мачехе.
«Отец,— писал Ферид,— не сердись, что я тебя не спросился. Эти две лиры удержи из первых денег за табак в счет швейном машины «Зингер». Я не буду портным, передумал, и машина мне не нужна. Уезжаю в Балыке-сйр'. Попытаюсь держан, экзамен и учительский интернат. Не выдержу, все равно домой не вернусь. Одним ртом меньше будет, не так ли? К тому же кусок хлеба, что ты клал передо мной на стол, с некоторых пор стал для меня горек. Побоями—сыт по горло. Знаю, ты рассердишься, но прошу не вычеркивать меня из списка твоих детей, не отказывайся от меня!»
— Уже вычеркнул! — прокричал отец.— Нет у меня больше сына по имени Ферид!..
Мачеха обрадовалась и письму и отцовскому гневу. Нос у нес покраснел, ноздри раздувались:
— Не от порки он бежит, эфенди, а от табака, от табака!
Эта осень была для нашего дома началом листопада. Отец с каждым днем делался все мрачнее, все больше пил, все чаще разражались скандалы, а колотушки, приходившиеся на долю Ферида, стали доставаться нам.
В начале учебного года два известия окончательно лишили его равновесия. Первое: помощники учителей должны были держать квалификационный экзамен на учителя. Выдержавшие будут оставлены на местах, провалившиеся— уволены. Отец пришел в ярость. Это значило, что место учителя от него уплывает. Он был самоучкой, как говорят, «вылез из собственного портфеля». Окончив медресе2, поступил в идади, но через год началась Балканская война и его взяли в армию. Вернувшись после ранения на родину, в Сеферихисар, отец несколько лет прослужил школьным надзирателем. Учителей не хватало. Он выучил наизусть учебник и научился говорить: «Сегодня вечером читайте от сих до сих». Вот и все, что успел
вкусить мой отец от плодов науки. Во время первой мировой войны он сидел в тылу — «забраковали». Во время освободительной войны остался дома как «бедё-ли». Начальник измирского отдела просвещения, старый учитель отца, выдал ему устный диплом: «Давай, Халил-эфенди, езжай в такой-то городок помощником учителя!» Сказать-то сказал, а как к этому отнесутся теперь, через столько лет? И откуда взялась эта мода устраивать экзамены? Неужели теперь ему скажут: «Уши выше лба не растут, братец. Есть новые, образованные учителя. Нечего тебе занимать чужое место, ступай!»
— Дудки! — говорил отец.— Ей-богу, я это так не оставлю! Напишу, самому Гази напишу!
Но второе известие ошеломило его так, что он о письме к Гази и думать забыл. Весть была действительно убийственная: табачный рынок закрыт!
Городок забурлил, как котел на огне. Дома, на работе, в дороге, в кофейне — повсюду только и разговоров, что об этом известии.
— Почему это рынок не открывают?
— Цены упали ниже нуля.
— Кризис!
— Иностранные закупщики ломаются.
— «Режй»2 могла бы закупить, поддержать цены, так нет...
— Ну, и что теперь делать?
— Подождем.
— Табак не может столько ждать — сгниет.
— Будем умолять купцов.
Отец совсем растерялся. К кому обратиться? Кого проспи. Он ничего не понимал этих разговорах и только ругался:
- Вот черт, и надо же было такой напасти случиться как раз, когда мы табак посадили!
Но что мы?! Мот кому, кроме табака, не за что было ухватиться, тот действительно горел на медленном огне.
Наступил март. Снова пора было сажать табак, а старый урожай все еще не был продан. Все сидели по уши и долгах. Бакалейщик и мясник отпускали в кредит. Приказчик писал в долговой книге: «Шесть и семь — тринадцать, да два в уме...» В кофейне расплачивались по счетным палочкам. У булочника тоже. Перед домом ростовщика Хаджи Османа-эфенди — толпа. Он ссужал деньгами под бандитские проценты. На рынке застой.
Базары безлюдны. В тележных мастерских и кузницах не слышно звона наковален. Мелочные торговцы, перекупщики, торговцы обувью и платьем давят мух. Проходишь мимо шашлычной, и не слышно больше заманчивого, вкусного запаха. Женщины не отправляются больше в баню с узелками белья, пахнущего лавандой, с айвой и маслинами для закуски. Ребятишки истосковались по сахарным петушкам. А байрам на носу...
Табаководы носы повесили, молчат—рта ножом не раскроешь. Переселенцы ходят как потерянные. Все злые, раздражительные. Тех, кто курил покупные сигареты, можно было сосчитать по пальцам. У большинства в табакерках или контрабандный табачок, или крошки сухого самосада- Свернут самокрутку из тетрадной бумаги и день-деньской дремлют и цеховом помещении под управой, ждут новостей от председателя Али Ризы-бея. Он самый крупный табаковод. Ну ему-то хоть бы хны. Мехмед-бей уехал в Измир, Шериф-заде сидит на своей фабрике. Им что? Если табак упадет в цене, выручит виноград, а не будет винограда—оливки.
Купцы, эксперты, директор банка и заведующий отделением «Режи» каждый день приходят к Али Ризебею. Шепчутся, высчитывают, подсчитывают. Ездят в Измир и обратно. Шлют телеграммы. В Анкару, в министерство, отправили со своим «послом» несколько бидонов оливкового масла в «подарок»...
Зато юродивому Бахри работа. Он безостановочно носился по улицам. Ах, как он бегал! И особенно когда задерживалось открытие табачного рынка. С тех пор как его дом сгорел вместе со всей семьей, прошло уже четыре года, а он все бегал. В той же одежке зимой и летом: в кальсонах и ночной рубахе. Бежал куда глаза глядят и кричал: «Сгорел!» Кричал: «Сгорел!» — и бежал куда глаза глядят, все так же задыхаясь и хрипя. Пока не падал от усталости и голода. Когда ребятишки выносили ему кусок хлеба с оливковым маслом, он замедлял бег, брал хлеб и снова пускался во весь опор. Никто его не трогал, он никому не мешал. Вот уже много лет преследовал безумец поджигателей и все не мог их нагнать. Попробовали бы с ним состязаться чемпионы по марафонскому бегу, наверняка проиграти бы. Я думаю, не было на свете выносливей и быстрей бегуна, чем наш юродивый Бахри.
Утром и вечером Бахри молнией проносился по привокзальной улице: «Сгоре-ел!» И табаководам хотелось бежать вслед за ним с тем же воплем. Каждый про себя думал: «Дурачок прав. Еще немного, и все табаководы погорят!»
Но как-то утром на весь городок прогремел голос глашатая Исмаила, провозгласившего радостную весть:
— Эй, жители нашего города! Досточтимый председатель Али Риза-бей решил закупить немного табаку, пока не откроется рынок! Мехмед-ага и Шериф-заде тоже покупают! Нуждающиеся в помощи пусть соберутся к управе! Пользуйтесь случаем сегодня, завтра он не представится. Слушайте, слушайте, слушайте и не говорите, что не слышали!
Цена? Это зависело от того, насколько плохи у тебя дела. Разве стали бы богатеи покупать табак, не пронюхав заранее, какова будет ему цена на рынке, не подсчитав до гроша, сколько они заработают на каждом килограмме, просто так, по доброте душевной?! Они всё сбивали и сбивали цену. Янтарный табак пошел дешевле шпината. Но и бросовые цены лучше, чем ничего! Не погибать же табаководам—пусть уж лучше купцам будет выгода!
Выгода, конечно, была, но не тем, кто продавал. А тем, кто покупал. У нас было всего восемь кип табака. И все их отец продал Мехмеду-аге. После выбраковки, уплаты аренды за землю, налогов и долгов отец вернулся домой с выручкой, не превышавшей трехмесячное жалованье.
За завтраком этот тощий барыш стал предметом великих споров. Прикидывали и так и сяк—пустое не опорожнилось, полное не заполнилось. Что они сделали с деньгами: зашили в подушку или в тот самый мачехин кисет, о котором я говорил, не знаю. Знаю только, что кукла, предназначавшаяся Эмине, осталась в лавке, а мои штаны па подтяжках и шестизарядный пугач — в мечтах.
Табаковод - что побитый пехливан. Как поверженный борец жаждет реванша, так наши табаководы, побитые рынком и богатеями, думают отыграться в следующий раз. Табак — яд. Привыкнув, не отстанешь. В тот год были побиты все мелкие и средние хозяева. Но антрепренеры все равно загребли выручку. И какую! Не прошло и месяца, как рынок открылся, и первая же цена была в три раза больше той, которую перекупщики заплатили мелко-те. Но что мелкота могла поделать? Двадцать тысяч трижды обставленных табаководов в три горла поносили с моих баев, их матушек, бабушек и потомков. Если разделить эту ругань на трех богатеев, на каждого из них пришлось брани не меньше, чем прибылей. Вот и рассчитались!
Мы рассчитались по-другому. Закончив продажу табака, Али Риза-бей заказал в базарной мечети мевлюд. В тот же день глашатай Исмаил объявил городу еще одну добрую весть:
— Эй, жители нашего города! Председатель Великой Управы в честь благополучной продажи табака устраивает праздник обрезания сына. Двери его дома открыты для всех бедняков! Кто желает, пусть обратится с просьбой, и его сын тоже может участвовать в церемонии! Не упускайте благого случая! Слушайте и не говорите потом, что не слышали!
Мой отец не упустил случая.
Но празднику скоро настал конец, ибо снова началась борьба с табаком.
Отец купил хромого осла. И мы снова присоединились к общему каравану. Это была борьба не на жизнь, а на смерть. Смерть была рядом — каждый раз, когда надо было продать урожай. Л жизнь? Жизни не было.
Однажды, когда мы шли сажать рассаду, нам снова повстречался Маджироглу. Его слова заслуживают того, чтоб их записать в книгу.
— Эх, ходжа, ходжа, неблагодарное это дело, можешь мне поверить. Если бы труд, который люди вкладывают в табак, вложить, к примеру, в крапиву, то из этой стрекучки можно было б получить лекарство, не известное самому мудрецу Локману, и лечить ослов от чесотки. Запиши это где-нибудь на чистеньком местечке, не засиженном мухами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29