И чем больше бесились члены «Общества Тэнрю», тем увереннее чувствовали себя рабочие. Смехом и аплодисментами они выражали свое одобрение этому парню в солдатской шинели.
— Что такое? Что?.. Как ты сказал?.. Непрерывная линия предков на протяжении нескольких тысяч лет?.. Ну, уж это... — Дзиро снова придрался к какой-то реплике, долетевшей до него. Шум в зале достиг к этому времени наивысшей степени. — Ну уж это и вовсе ерунда! Если уж есть у кого тысячелетняя линия предков, так это как раз у нас с тобой!
Среди шума, криков и смеха несколько человек из «Общества Тэнрю» вскочили и бросились к сцене. Все, кто был за кулисами, вышли вперед вместе с председателем собрания, и сцена вдруг заполнилась людьми. В зале тоже многие поднялись с мест.
— Драться хотите? Ладно. А ну, выходи! Кто первый?
Скинув с плеч шинель, Фурукава уперся ногой в край помоста и принял такую позу, словно собирался броситься на молодчиков из «Общества Тэнрю», ревущих от ярости возле сцены.
Наступила ночь, а в долине реки Тэнрю всё еще бушевала метель. Движение по «шоссе Кадокура» прекратилось, всё вокруг словно замерло, только в горах, нависавших по обоим берегам реки, завывал ветер. Налетая порывами, он вздымал с земли на территории завода Кавадзои мелкий, как песок, снег и белесой мглой окутывал безлунное небо.
Однако в заводских зданиях кое-где еще мигали красноватым светом лампы. Светло было не только в проходной, но и в кабинете директора на втором этаже заводоуправления. Напротив, в примыкавшем к женскому общежитию одноэтажном домике, в котором раньше была сортировочная, а теперь помещался профсоюзный комитет, окна тоже были ярко освещены. Расположенные на разных концах заводского двора окна заводоуправления и профсоюзного комитета, казалось, враждебно смотрят друг на друга.
Давно миновал январь, и теперь профсоюзная организация завода Кавадзои начала борьбу за «контроль над производством». Требования комитета — в том числе и самые насущные, такие, как «повышение заработной платы», «реальный семичасовой рабочий день», «участие в производственных совещаниях» — были отклонены компанией. Так заявил директор, возвратившись из Токио. Комитет вторично выдвинул свои требования и направил в Токио для связи с профсоюзным комитетом главного завода компании заместителя председателя комитета профсоюза Тидзива и секретаря Касавара. И вот, завтра истекает дополнительный срок, предоставленный директору для ответа, но он и не собирается ехать в Токио, ссылаясь то на невозможность достать билеты, то на простуду...
Всё, в конечном счете, будет зависеть от результатов той борьбы, которую ведут сейчас против компании все профсоюзные организации, начиная с профсоюзного комитета главного завода, за которым стоит конференция представителей рабочих префектуры Канагава, и кончая профсоюзными организациями всех четырех заводов, принадлежащих компании «Токио-Электро».
В учебной комнате тоже горел свет. Здесь шли занятия рабочих курсов. Оконные стекла были залеплены хлопьями снега, а просторное помещение ничем не обогревалось. Но, несмотря на это, комната была полна народу — за длинными дощатыми столами сидело больше ста пятидесяти мужчин и женщин.
— Итак, сегодня мы приступаем к первой лекции. Начнем с раздела «Исторические корни ленинизма». Откройте четвертую страницу.... — сказал лектор, подняв глаза от книги, которую держал в руке. Это был адвокат Сэнтаро Обаяси, который проводил занятие по книге «Об основах ленинизма».
— Ленинизм возник в условиях, которые Ленин охарактеризовал как «умирающий капитализм». Помните, вчера мы уже говорили об этом? — заложив руки за спину и расхаживая взад и вперед перед доской, продолжал лектор. С застенчивой улыбкой, освещавшей его по-юношески румяное лицо, Обаяси обвел глазами комнату, словно хотел охватить взглядом весь зал до самых последних рядов. Молодежь, сидевшая тесно, плечом к плечу, наполовину состояла из девушек.
Вот какой-то парень в солдатской рубашке, полуоткрыв рот, уставился в лицо лектору, вот девушка, закутавшись в шаль, засунув руки в карманы синей спецовки, исподлобья смотрит на Сэнтаро. Правда, они еще не отвечают на каждый вопрос лектора, но множество внимательных глаз устремлено на него... Такого не бывало еще в истории завода Кавадзои.
— «...империализм доводит противоречия капитализма до последней черты...» «...Наиболее важными из этих противоречий нужно считать три противоречия». Ясно?.. Это очень важно, слушайте внимательно... Какое же противоречие является первым из этих трех?
«Первое противоречие — это противоречие между трудом и капиталом. Империализм есть всесилие монополистических трестов и синдикатов, банков и финансовой олигархии в промышленных странах...»
Хацуэ Яманака старательно записывала в блокнот: «противоречие», «финансовая олигархия», «всесилие монополий». Конечно, у нее, как и у других девушек, имелись свои книги, но девушки не знали даже, как читаются многие иероглифы, и поэтому они не всё понимали.
— Как он сказал: финансовая олигар... олигор...— Кику растерянно подтолкнула Хацуэ плечом. Косичка Мицу Оикава, сидевшей впереди, взметнулась, и девушка скороговоркой зашептала:
— Олигархия... Олигархия, понимаешь?
Хацуэ так раскраснелась, как будто вся кровь прилила ей к лицу. Как всё-таки много иероглифов! Она то смотрела в рот лектору, то, склоняясь над тетрадью, торопливо записывала его слова. У нее было такое чувство, словно она, спотыкаясь и падая, взбирается по незнакомым ей горным тропинкам и напряженно следит за спиной идущего впереди человека.
— Наша Япония — тоже одна из таких «промышленных стран», о которых говорится в этой книге. И хотя Япония и проиграла войну, но поскольку у нас господствует монополистический капитал...
Лектор на конкретных примерах объяснял первое противоречие капитализма. Хацуэ торопилась записывать.
— Перейдем ко второму противоречию. Это — «противоречие между различными финансовыми группами и империалистическими державами в их борьбе за источники сырья, за чужие территории. Империализм есть вывоз капитала к источникам сырья, бешеная борьба за монопольное обладание этими источниками, борьба за передел уже поделенного мира...»
Теперь иероглифов стало еще больше. Кику Яманака слушала, опустив уголки губ. Время от времени она вдруг испуганно закрывала написанное обеими руками. Ведь сегодня опять, как назло, записи Кику находились не больше чем в тридцати сантиметрах от Фурукава, который сидел крайним в соседнем ряду и то и дело заглядывал к ней в тетрадку.
— «Это обстоятельство в свою очередь замечательно в том отношении, что оно ведет к взаимному ослаблению империалистов, к ослаблению позиции капитализма вообще, к приближению момента пролетарской революции, к практической необходимости этой революции».
Внезапно лектор, словно спохватившись, спросил:
— Ну как? Всем попятно?
И сразу же откликнулись спокойные уверенные голоса Хана Токи и Рэн Торидзава:
— Да, конечно!
— Понятно!
Хацуэ уже не замечала, тепло ей или холодно, метет ли еще за окном метель. И хотя было очень трудно следить за словами лектора, Хацуэ овладело такое чувство, что ей внезапно открылся мир, до сих пор совершенно неведомый. Не отрываясь смотрела она на лектора, и, когда ей удавалось понять его, перед девушкой раскрывалась страшная сущность современного буржуазного общества.
Было и еще одно обстоятельство, о чем совсем не подозревал лектор, из-за которого так пылали щеки Хацуэ. Но это касалось не только Хацуэ. На занятиях ра-
бочих курсов девушкам приходилось сидеть вместе с мужчинами, а впоследствии придется, пожалуй, и выступать при них. Правда, работницы сидели на правой половине аудитории, но те мужчины, которые опаздывали и не находили свободного стола, стояли вдоль стенки как раз за девушками.
— «...Империализм есть самая наглая эксплуатация и самое бесчеловечное угнетение сотен миллионов населения обширнейших колоний и зависимых стран...» — Лектор говорил о третьем противоречии империализма.
— Послушай-ка, послушай... — Фурукава уже давно толкал то в плечо, то в бок Кику. И каждый раз Кику, потупясь и заливаясь краской, отодвигалась к Хацуэ, так что той становилось тесно сидеть.
— Ты скажи, понятно тебе? Трудно, наверно?.. Если непонятно, так лучше скажи учителю!.. Сэнсэй! Сэнсэй! Вот что — многим не всё понятно... — внезапно поднимаясь, громко заявил Фурукава, заглядывая в тетрадь, которую Кику закрывала рукой.
Лектор обернулся к нему, и все мужчины, сколько их было в комнате, посмотрели на Фурукава и его соседку. Кику низко склонилась над столом.
— Ах, вот как? — лектор почесал затылок с виноватым видом. Видимо, он не всегда умел подобрать простые, доступные слова, чтобы объяснить научные понятия и термины.
Немного подумав, адвокат Обаяси взял мел, написал на доске слово «монополия» и кивнул в сторону Кику.
— Ну, а вот это слово тебе понятно?
— Отвечай же, в этом нет ничего зазорного! Да ты встань, встань... — волновался Фурукава, подбадривая Кику и посматривая то на нее, то на лектора.
— Не понимаю... — приподнявшись и смущенно глядя на доску, пропищала Кику Яманака тонким комариным голоском, совсем не похожим на ее обычный звонкий голос.
Покачав головой, лектор написал другое слово — «раздел».
— Ну, а это?
— Не понимаю...
Лектор подумал еще и написал третье слово — «пролетарий». На этот раз Кику, исподлобья глядя на доску, утвердительно кивнула.
— Это понимаю! Мужчины дружно засмеялись.
— Перестаньте смеяться! — закричал Фурукава, но было уже поздно — уткнувшись в колени Хацуэ, Кику расплакалась.
Лекция окончилась. Синъити Икэнобэ с несколько смущенным и в то же время недовольным лицом стоял посредине аудитории.
— В борьбе учиться, учась — бороться! Вот что должно стать законом для пролетария, — прислонясь к доске, говорил охрипшим голосом адвокат Обаяси, обращаясь к окружавшим его мужчинам — активистам курсов. Хана, Нобуко и Рэн угощали руководителя чаем. Хацуэ, Кику и другие девушки убирали помещение. Повязавшись полотенцами, они переносили столы в угол комнаты и, нагромоздив их один на другой, подметали пол. Такое разделение между мужчинами и женщинами, служащими и рабочими, при котором женщинам приходилось выполнять еще и роль прислуги, издавна существовало на заводе, и никому не казалось странным. Но сегодня это возмущало Синъити.
— Эти слова я слышал от Такидзи Кобаяси!—-продолжал Обаяси.
Пораженный, Синъити подошел поближе к лектору.
— Сэнсэй встречался с Такидзи Кобаяси?!
Когда-то давно Синъити довелось прочитать несколько рассказов Кобаяси. В ту пору они вызывали у него скорее недоумение: неужели всё это было в действительности? Но недавно он нашел у букиниста повесть Кобаяси «15 марта 1928 года» и, когда перечитал эту повесть теперь, она произвела на него совершенно другое впечатление.
— Да, я его видел... Правда, всего один раз... Я тогда был еще студентом. В Токио на одном собрании я увидел- его...
Дзиро Фурукава, ничуть не смущаясь, спросил, постукивая карандашом по своему блокноту:
— А кто это такой? Вот вы только что сказали: «Такидзи Кобаяси», так, что ли?
- Как, ты не знаешь?! — пронзительно крикнул Оно-ки, прежде чем лектор успел ответить. — Ведь это известный писатель! Правда, сэнсэй? Он был коммунист, поэтому его схватили и замучили до смерти. Не знает Кобаяси! Эх ты!
Глядя на растерянное лицо Фурукава, присутствующие рассмеялись, один только Синъити сидел молча, опустив голову. Повесть «15 марта 1928 года», на страницах которой воскресала история жестокой борьбы старшего поколения коммунистов, произвела на него сильное впечатление, он как будто видел всё это своими глазами... Смогут ли они, смогут ли такие, как он, продолжить эту борьбу?
— Товарищи! Товарищи! — воскликнул адвокат Обаяси, подняв руку и обращаясь к девушкам. Они закончили уборку и, по обычаю, опустившись на колени за порогом, отвесили низкий поклон, собираясь уйти.— Я сейчас научу вас хорошей песне! Садитесь все вместе, вот здесь. Сюда, сюда, все вместе...
Он звал их и в то же время писал на доске слова песни, но девушки по-прежнему стояли на коленях, пряча лица за спиной друг у друга.
Знамя народное, красное знамя... —
вдруг запел лектор, ударяя в такт песне щипцами для угля по краю жаровни и покачивая лысеющей головой. На щеках у него вспыхнул яркий румянец, он словно помолодел и стал похож на студента.
— Ну, подхватывайте!
Выше поднимем красное знамя!..
Открыв рот, Фурукава удивленно смотрел на Обаяси. Фальшивя, путая слова, он, тем не менее, первый присоединил свой голос к голосу лектора. Парень впервые слышал эту песню —такую суровую, мужественную, такую торжественную и в то же время как будто давным-давно уже звучавшую в его сердце.
...Над Кремлевской стеной эта песня гремит, Эту песню в далеком Чикаго поют...
Обаяси пел стоя, от напряжения на шее у него набухла вена. Сначала ему вторил нестройный хор голосов, но, постепенно сливаясь, голоса поющих звучали всё дружнее. Девушки незаметно приблизились к самому порогу, а Кику Яманака, быстрее всех запоминавшая песни, с увлечением пела, вся подавшись вперед.
Синъити старался не смотреть на Рэн. Она была в синем пальто, из-за ворота выглядывал оранжевый шарфик. Заметив, что ее голос выделяется из общего хора, она повела плечами и бросила взгляд на Синъити.
— Что-то у меня не получается! — небрежно заявила она и без стеснения обвела взглядом поющих: вот худое, землистое лицо Хана Токи, она поет громко, нисколько не смущаясь; вот Фурукава и другие — все старательно выводят мелодию песни, даже Хацуэ с подругами. Синъити, хотя и не смотрел на Рэн, отлично понимал ее настроение.
— Ну, кто возвращается в Окая? Будем петь по дороге!— Обаяси поднялся, надевая свою спортивную шапочку. Тесный круг раскололся, несколько человек вместе с Обаяси начали спускаться по лестнице.
Синъити тоже сошел вниз, провожая лектора.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46