— наставляет его первая скрипка у ворот.
— Опозорил он нас, газда Ивко, вконец опозорил! — оправдываются они хором.
— Не здешний он. Масурчанин. Деревенский. Наняли мы его. На три дня за восемь грошей и что дадут выпить! — извиняется первая скрипка.— Мы одни цыгане, они другие!
— Не наш он, господин Ивко, не наш. Мы не такие люди! — оправдываются и подтверждают все прочие.— Мы одни, они другие! Есть цыгане — и цыгане, газда Ивко!
— Не будь нынче славы, взять бы тебе в руки нож, газда Ивко, и переколоть нас всех до единого. А ты ракией угощаешь. Ядом нас нужно поить, чтоб передохли! Да пропади пропадом это поганое цыганское племя! — восклицает первая скрипка.
Ивко их успокаивает, угощает ракией, дает бакшиш. Они играют, потом желают ему всяких благ и собираются уходить.
— Позабудь о нашем позоре, газда Ивко! — просит первая скрипка.— Мы еще с ним рассчитаемся по-свойски, как у цыган в обычае.
— Оставьте, ничего страшного не случилось! — успокаивает его Ивко.
— Как не случилось, газда Ивко? Тебе неловко говорить, а я-то знаю. Добрый ты, благородный, настоящий эфенди, газда Ивко, с твоей головой при паше сидеть первым кадией, потому и молчишь, бережешь нашу цыганскую честь. Но стоит ли? Обидел, зарезал меня этот поганец, тупым ножом зарезал. Сердце мне пронзил, грязная скотина, проказа цыганская! Очень мне больно! Ты все забудешь, газда Ивко, ты добрый, но я не могу, буду мстить до последнего колена! Кто его нанял на наш позор? Признавайтесь, заколю того по-цыгански! — орет первая скрипка, тряся головой и ударяя себя кулаком в грудь, и кидается на своих музыкантов. Те его удерживают. Поднимается шум, крик.
— На помощь! Спаси, газда Ивко! — кричат музыканты.
— Пустите меня! Аман, цыгане, отпустите, я всех родичей его перережу, и жену, и детей, и племянников, и внучат, их десять битком набитых шатров! Аман! Осрамил меня, обесчестил, сука деревенская! — орет первая скрипка.
— Смилуйся, газда Ивко! Спасай, хозяин! Он что бешеный пес, себя не помнит. Спаси, газда Ивко! Прирежет наших ребят, как жертвенных овей,!
— У-у-у-у! — вопит первая скрипка так, что слыхать на всю округу.
— Эй, ты чего в праздник бьешь человека! — доносится из соседнего двора голос Йордана.— Разве у цыгана нет души? О боже, боже, до чего люди злы!
— Довольно! — сердито кричит Ивко, услыхав замечание Йордана и увидав, что любопытные соседи повисли на заборах.
— Ой, газда Ивко! Огнем жжет меня от такого позора! Кто из вас, цыгане, его привел, признавайтесь!
— Калакурдия! — выпаливает один из музыкантов и указывает на него пальцем.
— Калакурдия,— подтверждают остальные. Калакурдия, услыхав лишь свое имя, сует скрипку
под мышку и кидается наутек, но музыканты, чтоб спасти своих цыганят, его ловят и в один голос твердят, что нанимал масурчанина он, и тут же, у ворот, его колотят. Теперь град ударов обрушивается на Калакурдию.
Ивко досадна эта свара, он знает, что ссора не к добру.
— Оставьте его! — просит Ивко, и цыгане уходят вместе с изгнанным барабанщиком, возвратив ему барабан, палочки и угольник; потом, словно ничего не случилось, останавливаются перед следующим домом и начинают играть.
За цыганами пришли толстопузые трубачи и сыграли два марша, собрав окрестных ребятишек. Пока они играли, мальчишки устроили перед домом учения, маршируя с улицы во двор и обратно. Угостившись и получив подарки, музыканты поблагодарили и отправились играть к шестому от Ивко дому. Вслед за трубачами пришли снова цыгане. Пришли, сыграли, пожелали счастливого праздника и ушли. За ними третьи, потом четвертые. И наконец вслед за ними притащился рыжий шарманщик. Где цыгане остановятся, останавливается и он, где играют они, играет и он. Нынче он хорошо заработал, а намедни всякое могло бы случиться. Потому что намедни зоркий глаз всегда бдительного и неутомимого господина Светолика, практиканта полицейского управления, приметил его, когда он «для отвода глаз играл на шарманке, а на самом деле косился на Сува-Планину, имея намерение снять с нее план и выдать военную тайну кому-то из наших врагов», если воспользоваться выражениями господина Светолика, которыми он украсил свое донесение. Было в нем немало путаницы, натяжек, в результате косоглазого шарманщика чуть было не выслали, но — как ни странно! — дело замял сам господин окружной начальник. И что самое удивительное и неожиданное, вместо того чтобы поблагодарить господина Светолика и, скажем, порадовать его указом о производстве в чиновники,— а после одиннадцатилетней практикантской службы это, пожалуй, было бы справедливо,— господин начальник распек господина Светолика, а потом еще спросил:
— Когда же ты, Светолик, наконец ума наберешься?! Эх, братец ты мой, ничего из тебя не выйдет!
С тех пор служба ему опостылела, но в отставку подавать Светолик не собирается.
Покуда шарманщик играл польку, в соседнем дворе юные модисточки плясали. Пританцовывала в прихожей и в боковушке от нечего делать и красавица Марийола. Сыграл шарманщик и наше, сербское коло, потом сентиментальную швабскую песенку. Разумеется, Ивко угостил и одарил и рыжего шарманщика, да к тому же еще объяснил ему, что такое сербская слава:
— Сколько ни есть крещеного люда, обойди хоть весь мир, нигде не празднуют славу, кроме как у нас, сербов. Все прочие, даром что христиане, не славят так своего покровителя! Запомни: из христиан только мы вот так крестимся,— и он показал сложенные в щепоть пальцы.— А вы вот так,— и показал ладонь.— Знаю я все это! Но все мы христиане.
— О! Йа, йа, Христиан, данке! — благодарит немец, вскидывая шарманку на плечо, и все кланяется. Приятно ему, что хозяину дома известно, что его зовут Христиан.
— Ив следующем году, и в следующем, каждый год в этот день моя слава... Изволь, брат, еще одну анисовую.
Шваб пьет и собирается уходить.
— Ну конечно, мы ведь христиане, понятное дело: и я христианин, и ты христианин. Мы все христиане, а турчин, турок свое получил! — И мастер показал, как выпроваживали турок.— Турок убрался!
— Йа, тюрк нет, карашо! — говорит шваб, еще раз оборачивается и, сняв шляпу, кланяется. Потом направляется к дому, откуда только что вышли цыгане. Потом к третьему, четвертому, пятому и всюду играет, пьет ракию и вино,
пока не напивается допьяна, и ложится в тень, а ребятишк.., окружив шарманку, начинают играть сами.
Только ушел шарманщик, как начали прибывать гости. Гости на славах делятся обычно на две, а точнее сказать, на три категории. Кто празднует славу или на них бывает, со мной согласится. Первые гости приходят до обеда, вторые после обеда, третьи уже глядя на ночь. До обеда, как заведено, приходят дальние знакомые, с официальным визитом; после обеда — приятели, а вечером — закадычные друзья. Так было и у мастера Ивко. До обеда приходили чиновники и добрые знакомые и те, что сами праздновали,— к последним забегал на минутку и мастер Ивко. Одни входят, другие выходят, встречаются в воротах.
— Пожалуйста! Пожалуйста! — говорят они друг другу и топчутся на месте, пока наконец из-за чрезмерной церемонности не застрянут в воротах. До обеда народу побывало изрядно.
Ивко доволен, как хозяин, который видит, что дела идут хорошо. Для малознакомых Ивко поставил у ворот ученика, чтоб заворачивать и направлять гостей. Старые знакомые не спрашивают и прямо идут в дом, а новые останавливаются, смотрят, горит ли свеча. Увидав, что свеча горит, и убедившись, что славу празднуют, они начинают оглядываться по сторонам, кого бы спросить, в этом ли доме проживает одеяльщик Ивко Миялкович? Вот для того Ивко и поставил у ворот ученика, того самого, которого нарядил в шелковый жилет с зелеными цветочками и собственные штиблеты, чтоб он оповещал людей, но строго-настрого наказал, чтоб, чего доброго, не вздумал шутки шутить и здороваться с гостями за руку или целоваться с ними, как это делал ученик в позапрошлом году, не то он исколотит его так, что синяки останутся до следующего юрьева дня; а только когда спросят — так гласил наказ мастера Ивко,— должен сказать: «Здесь. Пожалуйте сюда!» И эдак бочком-бочком провести гостей в дом.
— Смотри, накормлю, как осла завтраком,— закончил свое наставление Ивко,— если поступишь по-другому!
По-настоящему народ повалил лишь после обеда. Гости без конца входят и выходят. Комнаты то наполняются, то пустеют. Близкие знакомые сидят в прихожей и на веранде. Картины меняются, одна другой краше, одна другой пестрей, совсем как в калейдоскопе. Комнаты то набиты битком, то вдруг хоть шаром покати — почти никого. Но стоит
хозяину начать свертывать цигарку, как уже слышен у ворот говор, и приходится ее бросать и выходить к гостям. Пять или шесть незажженных цигарок так и валяются где попало. А дом снова полным-полнешенек, так что одному, двум, а то и трем гостям приходится стоя вертеть цигарки, держа табакерки в руках. Хозяин потчует их своим табаком, дает прикурить, приносит пепельницы, бегает из комнаты в комнату, отвечает на вопросы, вызывает на разговор молчунов. Потом станет среди комнаты и давай допрашивать хозяйку и Марииолу, всех ли угостили. Порой хочется спросить и гостей, по вкусу ли им та или иная кутья, вино или другое какое кушанье из тех, что полагается подавать на славе. Полна забот и хозяйка Кева. И она, подняв настороженно брови, следит за тем, чтоб никого не пропустить, всех угостить.
Повторяю, пестрота картин как в калейдоскопе. Вот сейчас среди гостей ветеринар Пера и поставщик Три-фун со своей женой и детьми, двумя маленькими и одним побольше, этаким головастым, толстощеким пареньком в напяленной по самые уши шляпе, которую он не то позабыл, не то не может снять с головы, поскольку у него не только карманы, но и руки заняты полученными раньше сластями. Тут и господин Иова, уездный чиновник, с супругой в кофте с прорезями на рукавах, брильянтовым жольцом на пальце и диадемой на головном платке, из-гю$; которого выбиваются длинные локоны. Локоны эти упоминаются в одной пасквильной песенке вместе с именем окружного начальника и диадемой, которую тот якобы купил после того, как ломал с ней дужку и проиграл. Она сидит как изваяние, за все время визита не проронила ни слова и только раз (отвлекши внимание хозяйки) шевельнулась, чтоб провести пальцем по полированному столу, но, к своей досаде, убедилась, что на нем нет ни пылинки. Пришел и аптекарский помощник, господин Милослав, и господин мировой судья со своей супругой, а до него еще кто-то и еще кто-то. Один уселся в углу, и никто не знает, в том числе и хозяин, что это за человек. Гостя, правда, это нисколько не смущает: раз хозяин не знает его имени, то и он тоже не обязан знать имени хозяина, и таким образом они квиты. Впрочем, неизвестный и не мог узнать имени хозяина, потому что с теми, с кем он вошел, он тоже не был знаком и, конечно, не пожелал перед ними срамиться, задавая подобный вопрос.
Разговор идет с заминками: короткий диалог и длинная пауза и наоборот. Разговор обычный, стереотипный, какой ведется на всех славах. О квартирах, погоде, дороговизне
на рынке, о дерзкой молодежи, о всякого рода приметах и о том, что юрьев день отмечают многие, но святого Николу еще больше. И не успевают гости толком освоиться и завязать беседу, как со двора доносится шум и мастеру Ивко приходится обрывать давно всем известную историю о том, как его дед, отказавшись от старой славы, выбрал юрьев день (закадычные друзья и частые гости знали эту историю наизусть, поскольку слышали ее по меньшей мере раз в году),— приходится, повторяю, обрывать, потому что во дворе раздаются новые голоса.
Прибыли новые гости. Присутствующие умолкают и поворачиваются в сторону двери.
Первыми входят казначей господин Кузман и его половина, дал бог — приземистые и он и она, точная копия двустворчатого вертгеймовского несгораемого шкафа; за ними учитель физики Милан Ружич (ранее Мориц Розен-цвейг — так что не понадобилось выпарывать монограммы на салфетках, носовых платках и т. д.) со своей супругой Наталией и малолетним сыном Милолюбом, лупоглазым, благонравным мальчиком на тонких ножках с голыми коленками; за ними господин Мирко, пенсионер, с женой Стеф-кой и дочерью Бисенией, которая вот уже одиннадцать лет прислуживает на славах; и наконец первая утренняя гостья, мать Марийолы, которая как раз в это время подает гостям кофе. Мать заглянула лишь так, на минутку, заметив больше про себя: «Я посижу вот тут», и примостилась у покрытого ковром сундука. Пришла только посмотреть, как прислуживает дочь, да поправить ей волосы и платье, если окажутся в беспорядке.
— Что ж, пора подниматься,— говорят старые гости, когда входят новые.
— Куда же вы так рано?— спрашивает Ивко, сам не зная, то ли гостеприимно их задерживать, то ли учтиво выпроводить, и потому стоит раскинув руки, словно собрался ловить во дворе цыплят.
— Сдобы, пряников не попробовали, а уже встаете! Йолча, угощай пряниками! — командует Кева, которая, как всякая хозяйка, агитирует за сладости.
— Спасибо, благодарствуем! — кланяется ветеринар господин Пера.
— Да выпейте хоть кофе. Йола, дочка, быстренько по чашечке! — просит хозяйка.
— Благодарствуйте, потчевали нас по-царски... Да и воздерживаться надо, предстоит еще кой к кому зайти. Ну-ка/дети, пошли! — дает команду поставщик Трифун.—
клянусь богом! — И указывает тростью на сына, который, покончив с одним пирожным, смотрит, за какое приняться теперь —.за то, что в правой, или за то, что в левой руке.— Весь в твой род. Прожорлив, меры не знает, а ночью будет тарарам.
— Так ведь ребенок... любит сладенькое, вкусное...
— Ах, оставьте, я знаю его натуру... Ну, до свиданья, хозяин, до свиданья, хозяйка! Всего доброго! — И господин Трифун проходит мимо горки, на которой начинает звякать посуда.
— Как аукнется, так и откликнется! — смеясь, грозит хозяйка, провожая их.— Интересно, приятно ли вам будет, если на вашей славе кто-нибудь расстроит компанию?
— Э, ничего не поделаешь! — оправдывается поставщик, выходя, и старается натянуть на голову шляпу, которая на три номера меньше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17