https://wodolei.ru/catalog/smesiteli/dushevye-systemy/so-smesitelem-i-izlivom/ 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

Копыто коня ударилось о камень, взметнулась искра.
Осторожно, русалка, не подпали лес...
Жеребец поскакал обратно, унося на спине своей свет. И в мгновение лес потемнел.
Пробродил я в лесу, полном ночных таинств, до утра.
Ноги ныли от усталости. Где дорога к новому поселку? Тропа шелестит листвой, шелестит и лес. Вскрикивают белые сороки. Стайки куропаток срываются и, хлопая серебристыми крыльями, тяжело улетают к скошенным клочкам на Ладанных полях. На откосе скалы не на жизнь, а на смерть бьются два горных козла. Их бревна-рога, соприкасаясь, бряцают, как оружие. Самка в стороне ждет исхода поединка.
Я и тут не снял с плеча ружья, не помешал поединку отважных в битве за утверждение силы, да и не хотелось обагрять кровью золотистую листву. Поспешил уйти, чтобы не стать свидетелем поражения одного из соперников. А поражение ведь будет!..
Нащупал следы конских подков на сырой земле и пошел по ним. Казалось, что следы эти еще хранят свет искр, вырвавшихся из-под копыт.
Дремлет под сенью дубов Цицернаванк. Две недели назад я тоже был здесь. Из города тогда приехали погостить два моих друга, архитектор и поэт. Мы с Граче водили их в Цицернаванк. Храм околдовал моих друзей.
«Это творение самого неба!» — разводя руками, воскликнул архитектор.
Поэт молчал.
Это было две недели назад. Тот же Лорагет опоясывал пенистый Воротан, то же солнце сияло над камнями Цицернаванка.
Две недели назад это было.
Едва мы спустились в ущелье, на сини неба высветился кривой крест, потом купол и —о чудо!—дремлющий на величественной скале храм.
Цицернаванк!
Воды тысяч морей дошли до его подножия руслами обнимающих скалу рек. Какой-то дерзкий кустарник расцвел на притолоке. И дуб вонзил свои корни ему в спину. Но храм спокоен и величав. Он дарит миру красоту. Базиличным называют его. Удлиненный, прямоугольный, внутри два ряда колонн. Они делят храм на три части.
На высоком карнизе под крышей примостились клюв в клюв два голубя.
Друзья мои, поэт и архитектор, здесь впервые, они удивлялись творению рук человеческих. Я жил другим...
С каменных цветов, что под крышей, на каменные плиты упало голубиное перо. Я поднял его и вдел в волосы Астг. Она засмеялась и дыханием своим обласкала мою едва подернутую пушком щеку.
Давным-давно это было.
В тишине мирной ночи над кривым крестом Цицернаванка блестели две звезды. А в храме в подсвечниках тлели две свечи. Две прозрачные реки сплелись в объятии у подножия этого храма. Белые слезы расцветшей черешни падали в бурные, словно обезумевшие воды рек...
«Ты не покинешь наше ущелье, нет?» — шепчет Астг,
«Нет, не покину».
Одна из звезд вдруг падает и, задев кривой крест, гаснет. Гаснет и одна из свечей. А в ближнем селе потерявшая сон бабушка Шогер кличет: «Э-эй, Астг, иди домой».
Голос бабушки ломается в пустоте ущелья, словно эхо молитвы под сводами храма.
Моя звезда упала.
«...Не покинешь наше ущелье, нет?»
«Нет...»
Под куполом базилики воркует голубь.
«...Не покинешь... нет?»
Голубь тянется клювом к клюву голубки.
«Нет...»
Поэт стоит на скале, недвижен, словно хачкар. Архитектор забыл обо всем на свете. Он зарисовывает, что-то измеряет, пытается разобрать письмена на камнях.
«Пятнадцать веков!.. Нет, вы понимаете, пятнадцать веков назад!»
Мое сердце ноет...
Гибели своей не страшусь.
Умолкший колокол жизнь моя.
Развалины храма,
И нет больше паломников...
Река вобрала в себя этот шепот храма, чтобы вечно шептать его скалам.
Пятый век...
Пятую ночь я глажу волосы Астг. Пятую ночь звенит в ущелье голос бабушки Шогер: «Э-эй, Астг, иди домой...»
Летняя ночь ласкает нас ароматом хмельных нарциссов и воркованием голубей.
Бьется о крест базилики и рассыпается шепот Астг: «Не уходи...»
Люди спустились по старой тропинке в ущелье и поднялись к Цицернаванку. Иные еще помнили меня сквозь туман прошедших лет. Мамбре сетует:
— Стареешь и ты, вон как волосы поседели.
—- Помнишь?..— спрашивают меня люди.
Помню. Все помню: и разрушенный, унесенный рекой мост, и Хачипапа, захороненного с письмом внука. Помню и разлегшегося на дереве медведя, и вино Хачипапа, и тот черный день, когда тропинка так надолго увела меня из тени Цицернаванка.
Помню. Село было окутано осенней мглой. Далек каменный колодец от дома учителя. Из каменного колодца приносила мне воду в кувшине Астг,
«Пей понемногу, студеная...»
Разве такое забудешь?
Тогдашнее мое пристанище сейчас пустует, как и все старые дома в старом селе. Его новый хозяин тоже перебрался в новый поселок и тоже живет в новом доме. Жалкой кажется маленькая школа старого села, где я учил босоногих детишек.
То было в год, когда упала звезда...
Из камней, привезенных издалека, инженер Граче построил новую школу.
Село поднялось из ущелья, вышло на простор, обрядилось новыми садами, теперь в нем есть кафе и многое такое, чего не было в год, когда упала звезда. Сады поднимаются склонами к Цицернаванку.
ГИБЕЛИ СВОЕЙ НЕ СТРАШУСЬ...
Деревья разрослись и укрыли тенью каменистую тропку, по которой водила меня Астг, свет моей судьбы, в те далекие ночи.
Я ищу согретые солнцем следы моей Астг, ищу ее свет в этом осиянном звездами ущелье.
Нет их... Причудливые тени деревьев легли на тропу. Зазеленела и крыша давильни Хачипапа, той самой, где я пил молодое вино и где мы пережидали непогоду.
Садимся на могильный камень Хачипапа под тень бывших в те дни еще саженцами черешен. Кажется, что и этой черешне пятнадцать веков, так она стара. И кажется, что ничего уже не вернуть. Ни того, чему пятнадцать веков, ни того, что было пятнадцать лет назад.
Сижу понурый. Архитектор пытается рассказать козопасу Мамбре и другим все, что ему ведомо про чудо — Цицернаванк.
— Храм этот поначалу был местом, где поклонялись весне и любви...
Рот козопаса Мамбре, опушенный седыми усами, открывается словно лишь для того, чтобы больше не закрываться:
— Ба...
Я прошу воды. Интересно, сохранился ли прежний вкус у воды из каменного колодца?
Не свожу глаз с ущелья. Все ищу и ищу знакомую тропинку.
Мне протягивают воду в стакане. Я вижу только стакан, тарелку и руку с тоненьким серебряным колечком на пальце.
«Пей понемногу, студеная...»
Жгучая дрожь пронизывает тело. Не знаю, кто поднимает мою голову, я сам или та звезда-девочка.
Астг, как и Цицернаванк, одна-одинешенька.
«Пей понемногу, студеная...» — смотрит она на меня.
В волосах белые пряди, те хмельные нарциссы с горы Татан. Во взгляде все тот же зов и тот же блеск. Астг глядит на меня с былою нежностью и теплотой, но и с каким-то отчаянием.
«Пей понемногу, студеная...»
Архитектор все рассказывает собравшимся о Цицер- наванке.
— Пятнадцать веков, словно драгоценный алмаз, блистает в этом ущелье чудо — Цицернаванк...
Вот блеснула слеза в глазах моей Астг. Всего одна. Астг смахнула ее.
«Пей понемногу, студеная...»
В сердце звенит стон Цицернаванка.
Умолкший колокол жизнь моя.
Развалины храма,
И нет больше паломников...
Опускается ночь. С неба падает звезда. Она цепляется за кривой крест Цицернаванка и тотчас гаснет.
РАДУЙСЯ И ЛИКУЙ
Дремлет Цицернаванк под сенью дубов. Своенравный кустарник прижился и расцвел на его притолоке. Неподалеку давильня Хачипапа, чуть дальше его же чудо- груша...
Сидит, бывало, Хачипап, жмет сок желтой медовой груши на жареную рыбу, да еще вином приправляет, а сам рассказывает:
«Говорят, камень для постройки храма возил бык моего прадеда. Всего один бык. Вон из той каменоломни, что в лесу...»
В той лесной каменоломне сейчас ребята из нового поселка обтесывают сине-розовые глыбы туфа для своих сине-розовых домов...
«Быка похоронили неподалеку, у опушки. И могилу эту люди считают святой. Стоит какому-нибудь быку занемочь, приводят его туда и пускают кровь из уха, чтобы выздоровел...»
Я слушал Хачипапа разинув рот. Чтобы я закрыл его, старик протягивал мне ломоть хлеба с рыбой и приговаривал:
«Ешь, сынок. На свете еще и не такое бывает...»
Притолока Цицернаванка не замшела. Она взывает пышно-цветными письменами: «Да услышу я голос твоей радости».
Вчера съест в озере не подал мне голоса. А жаль.
Обжигая губы, я все повторял слова, начертанные на камне в глубокой древности: «Да услышу я голос твоей радости».
Глаза того, кто создавал этот храм, тоже, наверно, видели свет в водах озера. И свет этот стоном сердца излился в камне.
На притолоке высечен в камне еще и кудрявый крылатый ангел. Глаза и губы его смеются, взывают ко всему живому: «Радуйся и ликуй»,
В те далекие дни безвестный каменотес поделился своей радостью, изваял песнь-хвалу всему сущему: «радуйся и ликуй».
А чему мне радоваться?
Вернись, звезда Цицернаванка, дай свет моим глазам, и я буду радостным, как этот рассвет, и ликующим, как медведь, запустивший лапу в медоносный улей.
Мрачные дубы глухо шелестят, роняя желтые листья- слезы на крышу храма и мне на плечи.
Следы коня ведут меня в глубину леса. И за спиной мне чудится мольба:
Да услышу я голос твоей радости.
Да услышу!.,
Иссякшая тропа подступает к улице, и я неожиданно обретаю себя в новом поселке.
«Радуйся и ликуй».
Поселок, словно свешенный прямо с неба, навис над рекой.
Не поселок — лес садов. Золотя крыши и кроны деревьев, отдыхает солнце. На балконах лимоны в кадках и кошки с зелеными глазами, похожие на диких.
Свои тяжелые лапы опустила на плетень изнемогающая от ноши груша. Рядом рдеет румяными плодами яблоня. Чуть дальше нежит под солнцем свои алые кудри дерево кизила.
«Радуйся и ликуй...»
Женщина тянет на веревке упирающегося мула и ворчит:
— Чтоб обрушилось на нее небо, на председателя.
,..Со звоном рушится светлая молитва. Такое злое
проклятье в этом сине-прозрачном ущелье?
На муле перевешена пара корзин, а в них фрукты. Нет, не фрукты — осколки солнца, источающие мед сквозь плетенье корзин.
Из соседнего сада налетает Меликова Астг:
— Эй, кого это ты проклинаешь?
Женщина с мулом сердится:
— А что она нос задрала? Вот уже семь лет, как мой брат за ней волочится. Другого такого во всей Армении нет, а она, твоя родственница, отказывает ему. Вишь гордячка какая...
Женщина берет из корзины горсть инжира, нет, горсть солнца, протягивает мне.
— Полакомись, пришелец.
Она сует инжир мне в руки.
Астг подходит к плетню.
— Твоего брата мы и псом не держали бы в нашем дворе... — говорит и смеется.
Женщина с мулом отталкивает ногой щенка, чтобы мул не затоптал его. Астг протягивает мне два персика:
— Ешь. Не обращай внимания на ее брехню.
Я тотчас соображаю: не обо мне заботится Астг, просто освобождает руки, того и гляди, бросится на женщину с мулом.
— Пусть твое проклятье обернется на тебя!
— О ком это она, Астг? — спрашиваю я.
— О нас! — задыхается от злости звезда Мелика.—- О нашей Астг. Брат у нее, видишь ли, начальник. Думает, этого достаточно, чтобы за нашей Астг волочиться.
Кровь приливает мне в голову.
— Ну и что?
Астг не замечает волнения в моем голосе.
— А ничего. Она и глянуть на него не желает! — Астг оборачивается и гневно смотрит вслед удаляющейся женщине.—У, чертовка, пусть проклятье обернется на тебя!
Из глубины сада доносится голос девочки, той, что поила меня «кусачей» водой:
— Мам, Хачик дерется!..
Это новый поселок, здесь создают море, чтоб напоить распростертые от горизонта до горизонта земли Ладанных и других полей, извечно стонущих от жажды и безводья.
Это новое поселение: с электрической цепью в туннеле, со стеклянным кафе, со своим сельсоветом и председательницей Астг, которая не желает замечать влюбленного в нее начальника.
Фруктовый мед течет из сосков молодых деревьев нового поселка. Деревья запрокинули свои кроны на крыши, обвили стены.
Я вхожу в контору поселкового Совета. Моя Астг — председатель Совета. Есть ли у меня дело к ней? Нет у меня дел, но я вхожу. Может, раньше, чем я, войдет тот начальник? А вдруг Астг согласится стать его женой!
В конторе люди: бурильщик без традиционных усов и бороды, но в шляпе, женщина в туфлях на высоких каблуках, в нарядной блузке, подросток с сигаретой в зубах и...
«Радуйся и ликуй».
Это она! Та, что блистала в синем зеркале озерца, та, что вскочила на коня и, разбрасывая вокруг искры, исчезла, унеся с собой свет...
Сомнений нет. Это она. Но где же Астг, почему нет ее? Неужели и на этот раз нам не суждено встретиться? Наберусь ли я смелости еще прийти сюда?
Женщина сидит за письменным столом и, часто встряхивая самописку, что-то строчит, склонившись над бумагой.
Мне хочется, чтобы она подняла голову.
«Да услышу я голос твоей радости».
Но женщина продолжает писать. Что это? В ее темных волосах белые нити? Сердце в груди снова бешено колотится. В крепко сжатых губах ее молчаливое торжество, а глаза, опущенные на лист бумаги, мечут черные лучики с кончиков ресниц.
Но вот она протянула бумагу бурильщику:
— Отдашь Граче. Он выполнит твою просьбу.
Сказала и так посмотрела на меня, будто давно уже
знает о моем здесь присутствии.
Передо мной была Астг. Слышите, моя Астг!..
«Не покинешь, нет?»
Передо мной была моя Астг, да, да, моя Астг! Смуглолицая, черноглазая, чернобровая.
Все во мне кричало: «Я это, я!»
Господи! Как же я сразу не узнал ее! Вот и черная родинка в уголке рта, и ямочка на подбородке...
«Не покинешь, нет?..»
Астг! Звезда моих юношеских дней, звезда моей жизни! Как же я не узнал ее? Все тот же свет в больших глазах, только словно бы чуть повлажнели они. А я-то думал, годы унесли с собой все!
— Слушаю вас, товарищ.
Я мгновенно пришел в себя.
Она улыбнулась. Снисходительно, как ребенку.
Я не знал, что сказать ей в ответ, Что привело меня сюда сегодня? Не страх ли перед неведомым начальником, что домогался ее руки?
Глаза Астг спокойны. В них нет сочувствия и, кажется, нет и огня. Передо мной словно бы не солнечный луч, а лунный свет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12


А-П

П-Я