В раненой ноге не утихала боль; горел огнем и локоть правой руки. Но мучительное сознание собственной вины заглушало страдания тела, и Анвар, словно желая снять с души хоть самую малость угнетавшей ее тяжести, стремился понять, в чем была его ошибка. Наверное, сказалось отсутствие боевого опыта; наверное, не стоило с такой горячностью преследовать Усмон Азиза; наверное, надо было дождаться в Дизаке Шокира и, лишь посоветовавшись с ним, двигаться дальше, в Нилу... Но ведь Шокира не оказалось на месте, и неизвестно, сколько бы пришлось его ждать. И кто мог сказать Анвару, что один из всадников, за которыми они помчались,— Усмон Азиз! Конечно, если бы он знал это, то догадался бы, что их завлекают в ловушку.
Какая разница, устало подумал вдруг он. Знал, не знал, что толку теперь гадать. Он виноват — и нет ему никаких оправданий. И не столь уж дорога теперь ему собственная его жизнь, если погибли друзья. И Юнус, и
Каромат— ведь они тоже страдают по его вине, и по его вине могут проститься с жизнью. Глупость, с ненавистью к себе подумал Анвар, самая дорогая на свете вещь.
А ведь начальник милиции Каримов хвалил его и говорил Амонову, что пуля Анвара бьет в цель без промаха...
— Брат!— не выдержав, позвал Анвар,
— Слушаю тебя,— отозвался Юнус.
— Неужто нельзя нам спастись?
Юнус не откликался, и Анвар спросил:
— Отчего молчите?
— Не вижу выхода. Это не хлев, а настоящая тюрьма. Крепко строил Усмон Азиз...
— Неужто вот так и погибнем?!— почти крикнул Анвар.
Опять не отвечал ему Юнус, и снова обратился к нему Анвар:
— Скажите хоть слово, зять! У меня голова раскалывается...
— Крепись, брат.
— До каких пор?— в отчаянии промолвил Анвар,
— А кто сейчас сторожит нас?— спросил Юнус.— Курбан или тот громила?
— Не знаю...
— Курбан,—сказал Каромат.— Я только что слышал его голос.
— Та-ак...— протянул Юнус.
И снова воцарилось молчание. Не утихая, стучал по крыше дождь, и от этого дробного звука, от запахов сырости, слежавшегося, прошлогоднего сена и навоза У Анвара начинала медленно кружиться голова. Неужто он обречен? А Таманно? А мама?! Крик готов был вырваться из его груди, но он сдержался и позвал Юнуса:
— Брат! Что будем делать?
— Одно остается — уговорить Курбана, чтоб нам помог. Ведь неплохим человеком он был. Бедняк, как ты и я...
— Он продал себя!—воскликнул Анвар.— Охотничья собака он у стремени Усмон Азиза. Ему скажут— умри, он умрет; живи скажут — будет жить. И шага не ступит за черту, которую провел хозяин,
— И все-таки попробуем,— сказал Юнус.
Немного погодя он встал и, осторожно ступая в темноте, поправился к двери. Дождь не утихал, и по-прежнему гремел в небесах гром, но резкий свет молний уже не пробивался в щели. Гроза удалялась от Нилу.
— Курбан— тихо позвал Юнус. Ответа не последовало, и он позвал громче.— Курбан!!
— Что тебе?— сквозь шум дождя послышался из-за двери голос Курбана.
— Ты один?
— Какая тебе разница?
— Не скучаешь?
— С чего бы мне скучать?
— От одиночества...
— Я не одинок.
— Не одинок? Ты шесть лет на чужбине провел. И до сих пор, конечно, не женился... Хочешь сказать, что это вовсе не одиночество и что бывает одиночество хуже?
— Ты о себе побеспокойся.
— Ты прав, Курбан, надо мне побеспокоиться о моей участи. У меня ведь жена... Дитя родилось. Анвару побеспокоиться тоже надо... И Каромату... А вы нас тут заперли, даже по нужде выйти не даете. Омовение совершить негде! Мусульмане вы или нет?
— Хозяин так приказал,— буркнул Курбан.
— Много добра от него, наверное, видел — поэтому во всем слушаешься?
— Перестань болтать и скажи, чего тебе от меня надо?
— Для начала — открой дверь. Поговори со мной не через стену, как с пленником, а лицом к лицу, свободно...
— Нашел дурака,— засмеялся Курбан.
— Не бойся. Богом клянусь, ничего дурного мы не замышляем. Открой на минуту эту проклятую дверь. Два слова хочу сказать тебе, ничего более.
— Вот пристал,— сердито проговорил Курбан.
Но было слышно, как он повернул в замке ключ и откинул засов. Затем дверь приоткрылась, и Курбан уселся на пороге, держа в руках винтовку.
— Говори!
— Ты раньше таким злым вроде бы не был...
— Меня жизнь злым сделала.
— Жизнь? Ты сам виноват, а не жизнь.
— Это почему же?
— Потому что не надо было тебе, бедняку, идти за Усмон Азизом.
— И куда же я должен был пойти, если не за ним?
— Никуда.
Курбан рассмеялся.
— Мне, стало быть, надо было остаться в этом богом забытом селе и с торбой через плечо ходить от дверей к дверям. Ты уверен, что мне так было бы лучше?
— Нилу—колыбель твоя, а не богом проклятое село! И кто тебе внушил, что ты непременно ходил бы с торбой?
— А что бы я делал? Ни дома, ни земли... Всем обделил меня бог, и спасибо хозяину, что взял меня с собой. Сыт, одет, здоров...
— Неужто человек должен заботиться только о желудке? ,
— В этом подлом мире и сытый желудок — не так уж мало.
— Ошибаешься! Не ты один был такой в наших краях — без крыши над головой, жены и детей. Но другие, в отличие от тебя, не только о сытом желудке мечтали. Справедливости хотели они! Не желали пресмыкаться перед баями, по-человечески жить хотели. Они честь свою выше всего ценили и утверждали свое право быть людьми!
— Красивые слова говоришь... А на деле что вышло?
— Ты не видишь? Или ослеп?
— Почему? Я вижу: если раньше бедняки трудились на богатых, то теперь работают для неверных.
— Эх, Курбан,— вздохнул Юнус.— Жаль мне тебя... Зря покинул ты родину.
— А не покинул бы, так что — рога бы приобрел?
— Не приобрел бы ты рога, Курбан, не стал бы богачом — и никто из нас в богачи не вышел. Да мы вовсе не к этому стремимся. Мы обрели свободу, стали хозяевами земли и воды...
— Это меня не интересует.
— Отчего же?
Голубоватый свет проник через открытую дверь и на миг озарил весь хлев — от угла до угла. Затем свет померк, и низко над крышей пророкотал гром. Дрогнули стены хлева, и жалобно заскрипели балки. Анвар вздрогнул — и от резкого, слепящего света, й от исполинской силы грома. И снова вспыхнула молния, и снова голубоватый неживой свет выхватил из темноты бледные лица трех пленников. Прогремел гром — однако звучал он теперь не так сильно. Гроза уходила. Но дождь принялся колотить в крышу, казалось, с еще большим усердием, капли его, проникая сквозь щели, падали на пол.
— Небо словно продырявилось,— подал голос Анвар.
— Небо,— как эхо, откликнулся Каромат и, помолчав, добавил:— Горько плачет оно... нашу долю оплакивает.
— Пока корни в воде,— постарался утешить учителя Анвар,— есть надежда на урожай.
— Вырвали из воды мои корни!
— Не горюй. Не ты один.
— Не о себе я печалюсь, друг! Не влюблен ни в кого — значит, сердце спокойно. Жены и детей нет... Не придется, стало быть, мучиться, думать о том, как будут жить без меня. Я лишь о бедной моей матери горюю... об учениках... Славные они ребятишки. Ко мне привязались. И я их любил.
— Так говоришь, словно нож к твоему горлу приставили, и спасения нет.
— Эх, Анвар! Сердце горит... Бедная моя мама — что она будет делать без меня? О какую стену будет биться головой?! Я у нее один, и во мне — вся ее жизнь, вся ее надежда...
— Хватит,—оборвал учителя Юнус и окликнул Курбана, который поднялся с порога и собирался запереть дверь.
— Что тебе?— нехотя отозвался тот.— Неужели у тебя слова еще не иссякли?
— Не испугался грозы?— даже как будто с улыбкой спросил Юнус.
— Да-а... будто из пушки...
— Так вот, Курбан, я тебе снова говорю: зря ты покинул родину и зря стал хвостом Усмон Азиза. Разве ты богат, как он? Так почему же не думаешь о себе, а ему прислуживаешь — да еще с винтовкой?
— Он истинный мусульманин. А винтовка моя пусть тебя не смущает,— неуверенно пробормотал Курбан,— Я крови не проливал.
— Верю!— живо подхватил Юнус — Ведь мы односельчане и много лет знаем друг друга. Ты хороший, добрый человек, Курбан, с открытой душой и чистым сердцем. Но погляди получше вокруг себя. Вот ты говоришь, что Усмон Азиз истинный мусульманин. Так?
— Да.
— А мы кто—неверные?
— Хоть и мусульмане,— помедлив, сказал Курбан,— но дела ваши, как у неверных.
— Что же это за дела?
— А колхоз... разве он мусульманское дело? Безвинных людей притесняете только потому, что они богаты... Женщин с путей шариата сбиваете. Школы открыли, где вере не учат. Зачем гаам они? А мечети, наоборот, закрыть хотите и сжечь.
— Колхоз значит — дело неверных? Ничего ты не смыслишь в этом, Курбан... Что худого, если будем вместе, на общей земле трудиться? Соединим силы и добьемся достатка! Кроме того, у каждого из нас свой надел есть. Советская власть дала нам землю, не требуя, чтобы за это ей кланялись. Богачей тебе жалко? Не жалей, Курбан! Они мешали народу и получили по заслугам. Новые школы открыли и еще откроем. Пусть наши дети растут грамотными, пусть ни одна из сторон света не будет для них загадкой... Учить наизусть Коран — дело хорошее, да только не станет от этого садом наш мир. Вот так, Курбан. А про остальное — что мне тебе сказать? Сказки. И мечети никто закрывать не собирается, и женщины вовсе не беспутны... Понял?
— Понял я или нет,— желчно сказал Курбан,— тебе-то какая польза?
— Да ты подумай, упрямец! Не ушел бы вслед за хозяином, была бы у тебя сегодня земля, вода... Кибитка была бы, возможно, женился бы. Вступил бы в колхоз, трудился и жил как человек.
— И без этого хорошо живу,— не отступал Курбан.— И не нуждаюсь ни в вашей воде и земле, ни в вашем колхозе.
— Смотри — горько пожалеешь еще об этом. Сотни раз обольется кровью твое сердце, но...
— Моя забота,— оборвал Юнуса Курбан.— Тебе-то что?!
— Жаль, не сочувствуешь ты нам.
— Да какой тебе прок в моем сочувствии? Что я могу сделать?
— Если захочешь—сумеешь помочь.
— Чем?
. — Помоги уйти отсюда.
Курбан расхохотался.
— Вы уйдете, а мне отвечать!
— Да не будешь ты отвечать! Тут тысячу и одну причину можно отыскать, и каждой оправдаться... Сам подумай,— в чем мы виноваты?
— Хозяин знает.
— Значит, не поможешь нам?
— Нет!—твердо сказал Курбан.— И хватит об этом.
— А я-то, наивный, думал, что ты — человек. А ты — раб. Раб с кольцом в ушах и тавром на лбу.
— Если бы ты сказал это моему приятелю-пешаварцу, он бы твой язык через затылок вытащил. Благодари бога, что я из Нилу.
— Хоть ты из Нилу, но твою рожу я и в день Страшного суда не желал бы видеть!
— Да и твоей я сыт,— усмехнулся Курбан.— Спи лучше. Один бог знает, останешься завтра жив или нет.
— Мертвый мужчина в тысячу раз лучше живой куклы вроде тебя!
— Хватит,— прикрикнул Курбан.— Остальное доскажешь завтра в веревочной петле.
И он с грохотом закрыл дверь.
— Гиена ты! Хуже гиены!— в отчаянии закричал Юнус, обоими кулаками колотя в дверь.
Не переставая, лил дождь.
Слышно было, как Юнус с тяжким вздохом вернулся на свое место.
— Ни к чему было,— сказал в непроглядную темноту Анвар.
— Что делать, брат мой!— помолчав, отозвался
Юнус.— Неразумный человек обольщает себя надеждой.
— И вы поверили, что он не проливал кровь? Лжет он, проклятый! Вчера один из моих товарищей именно его пулей был убит. Такие, как он, ко всему безразличные, хуже врага. Прикажет ему хозяин — он ребенка в колыбели задушит!
— Не мучай себя, брат мой,— тихо проговорил Юнус.— Каждый пожнет то, что посеял.
Дробно стучал по крыше дождь месяца хамал, и рокотал вдали гром. Гроза продолжалась.
— Брат!—сказал Анвар.
— Слушаю тебя,— отозвался Юнус.
— Я все думаю... Как это Таманно под дождем и ветром пришла к вам, в Пойгахджо! Не испугалась...
— Любит она тебя.
— Сейчас, верно, места не находит. И мать ее больна...
— Хорошая она девушка, Таманно. И тебе хорошей женой будет.
— Хотел в начале лета сватов послать.
Юнус промолчал. И снова навалилась на Анвара тоска. Неужто не бывать ему никогда с Таманно?! И никогда он не пошлет к ней сватов, никогда не возьмет за руку и не приведет в свой дом? Какое страшное слово: никогда!
— Брат!—опять позвал он.
— Да,— ответил Юнус.
— Вы говорили, что Зариф Барака в райцентр отправится...
— Да, он должен был не мешкая выйти в дорогу.
— Через перевал?
— Конечно.
— Длинная дорога. Он через сутки, не раньше, будет на месте. Ущельем надо было идти.
— Я ж объяснял тебе: те скорпионы из-под циновки... Халил и Ато... перекрыли нижнюю дорогу. Из села никого не выпускают.
— Странно,— задумчиво промолвил Анвар.— Ну, я понимаю, Ато — он человек состоятельный. И Хомид — у него земля, скот, доходы... Но Халил? Ведь он не богат.
Юнус вздохнул.
— Ты же знаешь, Анвар,— мягко, как ребенку, сказал он.
— Из-за сестры? Но одно дело враждовать со мной из-за того, что Сабохат вышла не за него, а за вас, и совсем другое — служить Усмон Азизу!
— Есть люди с черным сердцем,— произнес Юнус.— Халил из их числа.
Тяжелое молчание наступило в хлеве, где томились пленники. Изредка между ними возникали короткие разговоры — о Шокире, например, который, узнав, быть может, о несчастных событиях в Нилу, сейчас спешит на помощь; о том, что если это так, то он уже к утру должен быть в селе; и о том, что обидно, что они, пролив столько крови, останутся безнаказанными. Юнус, правда, утверждал, что в этом светлом мире всякого творящего зло рано или поздно постигнет кара, и Анвар, поразмыслив, с ним согласился.
О многом надо было успеть подумать ему. Страшно представить, что эта ночь может стать для него последней... Раненая нога мозжила; Анвара бросало то в жар, то в холод, и, прикоснувшись ладонью ко лбу, он решил, что заболевает. Будь он дома, мама уложила бы его в постель и напоила горячим сладким чаем. Мама, мама! Как она будет без него?
«Мальчишка,— с презрением сказал он себе,— лучше бы ты обнял черную землю на том заброшенном выгоне. По крайней мере, не испытывал бы такого позора».
Он вспомнил Шафката Рамазанова, своего самаркандского учителя, подарившего ему кожаное пальто с теплой подкладкой, которое хоть немного согревает его сейчас, в затхлой сырости хлева.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25