В этот час им сообщили, что лейтенант Иваниди убит шальной пулей.
А вскоре вошел начальник штаба майор Кобуров. Он был мрачен.
Дементьев и комиссар вопросительно посмотрели на него. Кобуров протянул пакет командиру полка, дрогнувшим голосом проговорил:
— Приказ об отступлении.
Война не знала отдыха.
XI
В полный печали и слез дом Ивчуков пришла добрая весть. Вера Тарасовна получила письмо от мужа, воевавшего на Ленинградском фронте, и от Коли. Больше пяти месяцев не имела Вера Тарасовна вестей от мужа. Пришло письмо, и он как бы снова вернулся в семью, стал участником всего тяжелого, что выпало на долю Веры Тарасовны.
«Надеюсь, что вы все живы, целую и обнимаю вас всех. Миша, наверное, уже вырос и ждет отца. Очень стосковался по тебе, Мишенька, но мы с тобой еще не скоро увидимся, еще много дел впереди, еще не разгромили мы фашистов. Не унывайте, дорогие мои, будьте веселыми, бодрыми, и мы постараемся добить Гитлера, не задержимся»,— писал Ивчук.
Шура написала три письма — отцу, Коле, Ираклию — и отнесла их на почту. На почте она получила письмо от Коли. Он писал, что Ираклий ранен и находится в медсанбате.
Она вышла с почты, и знойное летнее солнце, дальние луга, ивы на берегу реки — все поблекло, словно покрылось пеплом. Она знала, что любит Ираклия. Сейчас он ранен, страдает, думает о Шуре. Шура должна его разыскать, где бы он ни был, должна! Придя домой, она сообщила матери о своем намерении. Она расспросила знакомых бойцов и узнала, что медсанбат находится у села Архангела. В Архангеле жила ее подруга Маша, до войны Шура часто навещала ее.
Дорога оказалась легкой — попутная военная машина подвезла Шуру. Через час она была в Архангеле. Мать подруги, увидев Шуру, заплакала и рассказала, что Машу угнали зимой в Германию. В комнате сидела невысокая девушка в военной форме, она пила молоко из глиняной кружки.
— Вы не можете сказать, где находится медсанбат? — спросила у нее Шура.
— А вам зачем? — девушка с любопытством оглядела Шуру.
— Я ищу своего родственника.
— Кто он такой?
— К чему этот вопрос? Не хотите говорить, и не надо. А допрашивать незачем.
— Ох, вы какая,— сказала девушка в военном,— может, я вашего родственника знаю, я сама работаю в медсанбате. Меня зовут Мария, Мария Вовк. Познакомимся.
И девушки улыбнулись друг другу. На улице Шура призналась, что она ищет не родственника, а знакомого, может быть, Мария знает его, он грузин — Микаберидзе.
Мария рассмеялась.
— Очень даже хорошо его знаю.
Шура волновалась. Ведь счастье ее рядом, через несколько минут она увидит Ираклия, она скажет ему, что после войны поедет с ним в Грузию. Пусть он позовет ее, она куда угодно за ним пойдет, пусть позовет...
— Давно вы знаете Микаберидзе? — спросила Мария.
— С осени.
— Любите его?
Странная девушка! Все ей хочется знать.
— Вы мне скажите — жив он, здоров?
— Жив, жив. Вижу, что любите его.
Марии стало немного грустно, она ведь сама мечтала о любви. А любовь не приходила. Перейдя на «ты», она сказала:
— Только знаешь, я должна тебя огорчить. Нет, нет, ты не пугайся. Он жив, чувствует себя неплохо, но часа два назад его эвакуировали в армейский госпиталь. Пришла бы утром, застала бы.
Шура горестно вскрикнула.
— Вы в Вовче живете? — спросила Вовк. Шура молчала.
— Если вы живете в Вовче, то он теперь к вам ближе. Наши машины все время туда идут. А он чувствовал себя хорошо, рана у него не тяжелая, так что беспокоиться нечего.
Через полчаса Мария усадила Шуру в грузовик к раненым.
Машина шла через березняк, проехала мимо маленького озерка, которое местные жители окрестили Монгольским озером.
Они добрались до Вовчинских хуторов лишь к сумеркам. В госпитале Шуру встретил любопытствующий рябой лейтенант, еще более настойчивый, чем Мария Вовк. Он не только обстоятельно и подробно расспросил Шуру, но и проверил ее документы. Ему надо было все знать. Почему ее посадили в медсан-батовскую полуторку, какие у нее отношения с бойцом Ираклием Микаберидзе, откуда она узнала, что он находится в армейском госпитале?
Шуре пришлось рассказать ему все, что было у нее на сердце. Но искренность Шуры не тронула лейтенанта.
— Возвращайтесь, девушка, домой,— сказал лейтенант,— сейчас не время Ираклиев разыскивать. Люди воюют, можно сказать, умирают за Родину, а вы...
— А я что? — перебила Шура.— Если бы вы были ранены, а жена бы вас разыскивала, в чем ее вина?
— То жена,— холодно ответил лейтенант,— в общем, возвращайтесь домой.
— Я обращусь к начальнику госпиталя!
— Только у него и делов,— сказал рябой лейтенант. Но начальник госпиталя нашел время выслушать
девушку. Он вызвал того же лейтенанта, приказал узнать, поступил ли сегодня в госпиталь сержант Микаберидзе.
Рябой лейтенант возвратился немного погодя и доложил, что Микаберидзе находился в партии раненых, отправленной полчаса тому назад в тыловой госпиталь.
Лейтенант посмотрел на Шуру взглядом, который говорил: «Видишь, и начальство тебе не помогло».
— Господи, господи, полчаса назад могла его увидеть,— повторяла Шура,— могла бы увидеть его. Куда же, куда его отправили?
Начальник госпиталя сочувственно проговорил:
— Далеко. Очень жаль... После войны разыщете, а может, и раньше, знаете, как говорится, кто ищет, тот всегда найдет.
Дома мать испугалась, увидев лицо дочери. Шура обняла мать и зарыдала. Мать стала утешать ее.
— Радуйся, что он жив. Он еще напишет, не потеряете вы друг друга. А не напишет — значит, не любит, тут уж ничего не поделаешь.
Ночью Шура спала беспокойно, проснулась до рассвета, лежала в темноте. Когда рассвело, Шура спросила:
— Мама, ты не спишь?
— Давно не сплю,— ответила Вера Тарасовна,— а ты всю ночь металась. Говорила во сне, стонала, вскрикивала. Зря ты мучаешь себя, Шура.
— Не понимаешь ты меня, мама.
— Успокойся, Шурочка. Встань, умойся холодной водой. В погребе нашем сыро, темно, ты выйди во двор, утро-то какое, солнышко, воздух свежий. Мишеньки нашего нет, а солнце светит. Что же делать — жить надо!
Вера Тарасовна открыла дверцу, и в подвал вошла свежесть летнего утра. Сели завтракать.
— Нельзя так, Шура, поела бы хоть немного,— умоляюще сказала мать.
Глаза дочери наполнились слезами. Она отвернулась, пряча заплаканное лицо от матери, встала, медленно направилась к двери.
— В библиотеку, Шурочка? Дочь остановилась в дверях.
— Мама, я сегодня подам заявление, пойду в армию.
Вера Тарасовна расширенными, неподвижными глазами смотрела на дочь. В это время на улице послышались голоса, тревожный шум.
У ворот стояло несколько человек — городское начальство, среди них был председатель райсовета Дьяченко.
— Готовьтесь выезжать, Вера Тарасовна,— сказал Дьяченко,— город эвакуируется. Возьмите с собой самое необходимое. Может, придут автомашины, а если нет — на подводах.
Вера Тарасовна и Шура от неожиданности обмерли.
— Как так, Вася?
— Приказ, Вера Тарасовна, сами не ожидали.
— Неужели немцы вернутся?
— Ничего не могу сказать, Вера Тарасовна, готовьтесь к выезду.
— У нас нет ни повозки, ни лошади.
— Готовьтесь, готовьтесь, через два часа надо трогаться.
Мать с дочерью молча стояли среди двора. Какой неожиданный, невероятный приказ. Шесть месяцев передовая находилась в семи-восьми километрах от города, враг обстреливал Вовчу из пушек и минометов, а об эвакуации никто не помышлял. А сейчас, когда фронт отдалился, ушел на запад, вдруг как гром среди ясного неба — приказ об эвакуации.
XII
Дьяченко вначале и сам не поверил, что город должен эвакуироваться. Ведь фронт ушел далеко, со дня на день ждали освобождения Харькова. На совещании актива освобожденных районов области секретарь обкома сказал: «Скоро будем в Харькове, теперь главная задача — восстановить хозяйство и помочь фронту».
И вдруг эвакуация. Приказ пришел на рассвете, а обещанных машин все еще нет. Надо вывезти работников районных учреждений, семьи, которым грозит опасность.
Сердце Дьяченко сжималось от тоски, когда он глядел на родной городок, где прошло его детство. Он старался казаться спокойным, даже шутил, улыбался.
«Уходим, чтоб вернуться, товарищи, вот почему мы уходим, другой цели нет».
«Тот, кто приказал эвакуироваться, больше нашего понимает, а мы тоже люди умные, знаем, что приказы надо исполнять».
«На войне отступление часто бывает залогом победы,— останемся живы, чтоб вернуться и увидеть поражение врага».
Он все хотел успокоить встревоженных людей, успокоить свою тоску и тревогу.
— Готовы в путь, Олесь Григорьевич? — спросил Дьяченко, войдя в дом почтенного и старого жителя города — Бабенко.
Бабенко мрачно насупился.
— Чей это приказ?
— Высокого начальства.
— А это долго?
— Что долго, Олесь Григорьевич?
— Долго будет продолжаться отступление?
Что мог ответить на этот вопрос Дьяченко? Старик помолчал, закурил трубку.
— Мы со старухой останемся, а они пусть уходят с вами.
Он показал на дочь и внука.
— Я тоже останусь с дедушкой,—сказал Митя,— надо здесь бороться против немцев.
— Ты герой, это мы знаем,— сказал председатель райсовета.
Старик сердито взглянул на внука.
— Не болтай.
Дьяченко сообщил, что в полдень он будет ожидать горожан в Белом Колодце, а оттуда все колонной двинутся по указанному военным начальством маршруту.
Город уходил. Люди в последний раз с великой болью смотрели на дома, где они родились, жили, гуляли на свадьбах, оплакивали покойников, растили детей. Скрип повозок, мычание коров, лай собак наполнили обычно тихие улицы. Покидали люди свои дома, сады, свою прожитую жизнь. А впереди ждала их новая жизнь,— в Сибири ли, на Урале? Дороги были неведомы, просторы огромны, а враг, вот он, близко.
Собаки выли у покинутых домов. А люди, что оставались в городе, большей частью старики и старухи, с еще большей тоской и тревогой, чем уходящие, думали о предстоящей им судьбе. Встретятся ли снова те, кто расставался сейчас,— кто знает!
Надежда запрягла лошадь, взялась за вожжи. Старики Бабенко подошли к дочери и внуку.
— Дмитро, береги мать... Старушка поцеловала дочь, внука.
— Смотри, Митя...
Не было слез в глазах Улиты Дмитриевны, не было слов, чтоб высказать боль разлуки.
Надя по-мужски взмахнула кнутом. Лошадь пошла рысью. Старики стояли у ворот, смотрели вслед повозке,— вот свернула она на соседнюю улицу и скрылась из глаз.
По дороге на Белый Колодец двигался поток беженцев,— пешеходы, машины, стада коров, овец. Знакомые без улыбки окликали друг друга. Гудки машин, скрип колес, мычание коров заглушали голоса людей.
Густая пыль стояла на дороге... И вот влилась в общий поток повозка Надежды Олесьевны. Митя уныло, по-старчески сутуля плечи, сидел рядом с матерью.
Навстречу беженцам ехал на двуколке Дьяченко. «Следите за воздухом!» Он, видимо, старался наладить движение колонны эвакуированных. Издали слышался его голос: «Следите за воздухом! Следите за воздухом!»
Мите казалось, что земля, деревья и холмы расстаются с ним, уходят на запад, а он ехал на восток. И страшно было, что танки и орудия, так же как Митя и его мать, двигались на восток.
Глядя на людей, шагающих по обочине дороги, мальчик потянул мать за рукав.
— Мама, Ивчуки идут пешком, с мешками, позовем их.
— Позови.
— Шура, Шура!
Среди толпы пешеходов, конечно, нашлось бы много Шур, но никто не оглянулся на кричавшего мальчика.
Митя спрыгнул с повозки, споткнулся и упал. На него едва не наехала грузовая машина, водитель резко притормозил, и Митя успел прыгнуть в кювет. Он выбрался на обочину и чуть не попал под повозку. Женщина изо всех сил натянула вожжи. Пожилой мужчина грубо дернул его за руку:
— Осторожно, парень, задавят!
Наконец Митя отыскал в толпе Ивчуков. Он позвал их:
— Скорее, к нам на подводу, мама ждет!
И вдруг гул воздушных моторов, вой авиационных бомб перекрыли все звуки на земле. Все смешалось. Грохот разрывающихся бомб заглушил крики бегущих в поле людей, конское ржанье, гул автомоторов. При каждом новом взрыве Митя прижимался головой к земле, в секунды тишины быстро озирался по сторонам. Казалось, поле пустынно: сотни людей, распластавшись, лежали на земле.
А германские самолеты пикировали над полем, с земли видны были головы летчиков.
Сильный взрыв сотряс землю, казалось, бомба разорвалась рядом с Митей. Потом наступила тишина. А через несколько мгновений замершее поле ожило — послышались голоса, люди вставали, отряхивались, шли с поля на дорогу. И Митя бежал по дороге, вглядывался в лица, подбегал к разбитым подводам, к убитым лошадям.
— Мама, мама! — звал он.
И десятки детских голосов кричали на дороге, звали матерей:
— Мама...
А матери звали своих детей:
— Коля, Коля!
— Вера!
— Дуся!
Девочка с окровавленной, изуродованной рукой, с лицом, забрызганным кровью, страшным голосом кричала:
— Дедушка Артем!
Никогда, никогда не забудет Митя Степной эту девочку, эту страшную дорогу.
Он шел в толпе — мать потерялась, исчезли Ивчуки.
Во второй половине дня шесть самолетов вновь появились над дорогой, которой шли беженцы. Покачивая крыльями, они сделали несколько кругов и улетели.
«Без бомб летели стервятники, только пугали!» — крикнул кто-то.
Вражеская авиация больше не появлялась. К вечеру Митя встретил председателя райсовета Дьяченко — он снова ехал на двуколке в сторону Вовчи. Рядом с Дьяченко сидел какой-то человек с забинтованным плечом. Когда двуколка поравнялась с Митей, он громко крикнул:
— Дядя Вася! Дьяченко натянул вожжи.
— Это ты, Митя? А твоя мать ищет тебя. Она вперед проехала, едет с Ивчуками. Беги быстрее, догонишь.
Значит, мама жива и Ивчуки с ней!
Дьяченко хотел поехать, но снова натянул вожжи.
— Садись, Митя, доедем до Вовчи, а потом повернем, нагоним твою маму.
Второпях, влезая в двуколку, мальчик задел раненого и заметил, как искривилось от боли его лицо.
— Извините, дядя,— проговорил Митя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101