В таком состоянии он безуспешно попытался отредактировать свое выступление, просмотрел его еще раз по дороге. А вечером в Бухаресте вопреки своему правилу зачитал текст Оанче, искренность, честность и здравомыслие которого знал и ценил давно, еще с подполья. Оанча посидел в задумчивости, энергично потер подбородок и спросил впрямую: «Это что, завуалированная просьба об отставке? Разве ты до сих пор не знаешь, что в партии в отставку не подают?» И сколько Догару ни спорил, ни доказывал, что чувствует себя в ответе за многие ошибки в уезде, Оанча отвергал все его доводы, сердился: «Думаешь, такое только у вас? Ошибки допускали и на более высоком уровне — признали же это на съезде!
И сейчас речь о том, чтобы их как можно быстрее исправить. А тон твоего доклада, постановка вопросов больше походят на жалобу, кое-где даже открытым текстом звучит неверие в то, что нам удастся исправить положение. И после всего ты еще хочешь, чтобы я согласился с этим?» Было ясно, что он не понял желания Догару втянуть и других в откровенную, искреннюю дискуссию о стиле партийной работы, о необходимости главное внимание уделять не плановым показателям, а людям, досконально знать морально-политический климат в коллективах, тщательно работать с руководящими кадрами. «Не хочешь ты, Димаке, понять, что мы не можем идти вперед, не избавившись окончательно от гноя, накопившегося за долгие времена. Вот говоришь, что этот мой доклад не самокритика, а самобичевание. А разве есть тут хотя бы одно преувеличение? Все правда!» Но Оанча настойчиво доказывал, что мало знать правду, нужно суметь сделать что-то с ее помощью, а для этого должны быть созданы условия. Иначе такие откровения кажутся признанием собственной немощи. Догару не соглашался: «Так что мне, молчать из-за того, что кому-то что-то покажется? Моя задача — поставить проблему. Если мы не уберем со своего пути все порождения старого стиля работы, дальнейшее движение вперед будет невозможно. Потому что это не отзвук старых времен, не инфекция, проникшая из другого мира. К сожалению, это наше, собственное. Оно принадлежит нам. Как принадлежит нам все хорошее, что мы сделали за годы после Освобождения. А твой подход к этому вопросу означает бездействие».
Оанча гневно заметался по комнате. Остановившись перед Догару, спросил: «Ты хочешь сказать, что таков был и твой стиль работы?» Догару вынес его пронзительный взгляд. «В значительной мере да. Я ведь, понимаешь ли, получал указания и распоряжения как нечто такое, что никогда и ни под каким видом нельзя ставить под сомнение...» Оанча рассмеялся: «Ну, не скажи, в Бухаресте до сих пор вспоминают, как ты разделал под орех инструктора, пожаловавшего к вам из сельхозсектора!» Догару невесело отмахнулся: «Одна птичка весны не делает».
Утром, уходя на работу, Оанча крепко пожал ему руку и сказал: «Задел ты меня за живое, старина, всю ночь глаз не сомкнул. Но прежде чем брать слово, подумай еще, взвесь все как следует. Не ради себя — ради дела»...
Город тонул в сугробах. Только главные магистрали были расчищены, хотя и здесь дома казались какими-то хмурыми, недовольными. На боковых улочках снег убрали только с проезжей части, тротуары же были сплошь покрыты льдом, и пешеходам приходилось проделывать акробатические трюки, чтобы удержаться на ногах.
Первое заседание продолжалось всего несколько минут. Один из секретарей Центрального Комитета, Михай, предложил собравшимся ознакомиться с заранее подготовленным докладом, выделив на эту работу четыре часа, и обсуждение доклада начать после обеда.
Доклад произвел на Догару сильное впечатление. Хотя основной акцент был поставлен на недостатках, достижения от этого не поблекли. Здесь были подвергнуты серьезной критике стиль и методы партийной работы, а также пропагандистская деятельность. Заставляли серьезно задуматься строки, посвященные нормам жизни партийного актива. Особенно запомнилась Догару фраза: «В конце концов, партия состоит из конкретных людей, из тех, кто на своем рабочем месте призван проводить в жизнь ее решения». За обедом он все время думал о соотношении между идеей и конкретным ее воплощением. Захотелось коснуться и этой проблемы. Он достал свое выступление, внес несколько поправок и опять перечел его — раз, другой... Да, вот теперь есть все, что надо.
Он вошел в зал, устроился по привычке в одном из дальних рядов. Заседание началось. Большинство ораторов говорили в духе казенного оптимизма, и это очень раздражало. Но особенно возмутил его первый секретарь соседнего уезда, с которым у них не раз возникали трения. Сосед бодро рапортовал об инициативах и успехах, вся его самокритика свелась к стереотипной формуле:
— Есть и у нас немало недостатков, однако не они характеризуют положение дел.
К удовольствию Догару, из-за стола президиума раздалась реплика Михая:
— А не кажется ли вам, что не мешало бы подробнее остановиться на них?
— Думаю, что о выявленных нами недостатках было самокритично сказано с этой высокой трибуны,— жизнерадостно ответил оратор.— А если что-то ускользнуло от нашего внимания, тогда вы, дорогие товарищи, нам на это укажете, для того мы тут и собрались!
В зале послышались смешки, заглушённые голосом Михая:
— Весьма любопытно! Есть и такой, оказывается, способ заниматься самокритикой. Похоже, вы не обратили должного внимания на то значение, какое придается в докладе именно стилю и методам работы.
Оратор сконфузился, пробормотал невнятно что-то вроде «возможно, вы правы» и быстро спустился вниз. На трибуну пригласили Догару.
Он положил перед собой текст доклада, достал очки и попытался читать. Но на первых же фразах споткнулся, взглянул в зал, повернулся к президиуму и, решительно отодвинув листки в сторону, сказал внезапно охрипшим голосом:
— Наверное, я нарушу правило, давно введенное в нашей партийной работе, но мне бы не хотелось зачитывать заранее приготовленный текст. Этот доклад, над которым работало все бюро уездного комитета, я передам в секретариат. Здесь говорится и о наших достижениях, и о наших недостатках, дан их анализ и конкретные предложения по их преодолению. Но сейчас, хотя я являюсь первым секретарем уездной партийной организации...
— И членом Центрального Комитета,— добавил в микрофон председательствующий.
— Да, но сейчас мне бы хотелось выступить простЪ как старому коммунисту и поделиться с вами некоторыми соображениями, которых я никогда еще публично не высказывал.
Зал замер в настороженном ожидании. Догару обвел взглядом знакомые лица в первых рядах, и вдруг все они слились в одно — лицо Пэкурару...
Он высказал все, что накопилось у него в душе. Кратко, но не упустив ничего существенного. Дважды Михай обращался к залу с предложением продлить время выступления, и дважды зал единогласно поддерживал его. Заканчивая, Догару извинился за нарушение регламента, передал в президиум текст своего непрочитанного доклада и сказал:
— Вот на основании чего я пришел к выводу, что не оправдал оказанного доверия. Считаю необходимым заменить меня другим товарищем, более соответствующим требованиям времени, способным отказаться от старого стиля работы. Думаю, что полученный урок и мой большой опыт позволят мне успешно выполнять другую работу, которую, надеюсь, мне доверят.
Зал молчал. Объявили получасовой перерыв. Потом совещание продолжилось, на трибуну выходили другие первые секретари, некоторые из них даже основывались на выступлении Догару, и не было уже этого бодрячества, этого фальшивого оптимизма. Разговор шел о конкретных недостатках, о путях исправления ошибок. С трибуны звучали серьезные, деловые предложения. К вечеру были подготовлены выводы и рекомендации.
У выхода из зала Догару остановил инструктор.
— Завтра в девять утра вас приглашает товарищ секретарь.
Догару молча кивнул. На улице было уже темно. Он не спеша направился к дому Оанчи, но все окна в квартире были темными. Не решившись беспокоить семью друга, он поймал такси и поехал в партийную гостиницу. Войдя в номер, сразу лег в постель и проспал мертвым сном до утра.
Товарища Михая он знал еще с 1949 года, когда тот работал секретарем парткома на одном из больших бухарестских заводов. Догару был председателем контрольной комиссии, в течение месяца проверявшей работу этого парткома. Его тогда поразило, как подробно рассказывал Михай о каждом коммунисте многочисленной заводской парторганизации. Он не только знал всех без исключения, но и имел собственное мнение о каждом, о его достоинствах и недостатках, о том, что его волнует и чем он живет. С редким тактом умел слушать, не торопился высказать свое мнение, но, когда спрашивали, говорил кратко, четко и по существу. Михай был тогда еще молод: среднего роста, черные вьющиеся волосы, большие глаза, волевой подбородок и длиннющие баки, вошедшие в моду гораздо позже. Через много лет в далекой заграничной командировке Догару повстречал его в ранге посла. Глаза искрились той же живостью, речь отличалась той же взвешенностью и остроумием. Однако чего-то недоставало. Догадавшись наконец, Догару спросил без обиняков: «А где же твои бакенбарды, Михай?» Посол расхохотался и не без лукавства ответил: «Когда я их носил, мало кто мог похвастаться такой роскошью. А теперь чуть ли не каждый малец из лицея отращивает. Да и послу как будто не к лицу». В тот день они снова увиделись на приеме в честь румынской делегации. И Догару был поражен, как свободно беседовал Михай с зарубежными дипломатами, легко переходя с английского на русский. Улучив минуту, полюбопытствовал: «И когда ты эти языки освоил?» Михай ответил просто: «Если бы только это... В общем, пришлось в свое время попотеть». На девятом партсъезде он был выбран в руководящие органы партии и вскоре стал секретарем Центрального Комитета. Они еще неоднократно встречались, но никогда ни один из них не вышел из рамок строгих официальных отношений. Только порою Догару чувствовал на себе его внимательный взгляд. Но как только поворачивался, взгляд Михая рассеянно скользил мимо, словно искал кого-то другого. За эти годы Догару ни разу не обратился к нему, не попросил личного приема, все деловые вопросы решал только через помощников и инструкторов. Ему казалось, что инициатива должна исходить от самого секретаря. И вот теперь наконец Михай пригласил его. Догару не сомневался, что причиной тому его выступление.
Из приемной секретарша сразу провела его в кабинет. Михай встал с кресла, шагнул навстречу и протянул руку.
— Рад тебя видеть, товарищ Догару,— сказал он с улыбкой и пригласил к столу. Сам сел напротив, внимательно и испытующе разглядывая гостя.— Все в порядке, здоров?
— Вот вопрос, который я слышу впервые за последние двадцать лет,— с грустью ответил Догару.— Когда-то, еще в подполье, и потом, после Освобождения, он был таким естественным. И шел он от души, поэтому никогда не казался пустой формальностью.
— Хочешь сказать, что я...
— Нет, товарищ Михай. Если бы мне казалось, что и для тебя это формальность, я таких слов не говорил бы.
Михай вздохнул с облегчением:
— Слава богу! По-моему, между нами всегда были по-настоящему дружеские отношения.
— Рад это слышать. Честно говоря, в последние годы мне казалось, что ты уже так не думаешь.
— О-о, товарищ Догару. В нашей работе все личные чувства надо держать в узде, чтобы никто не усомнился в нашей трезвой и взвешенной политической оценке.
Догару с удивлением поднял глаза.
— Неужели кто-то серьезно считает, что личные симпатии и антипатии могут влиять на объективность центральных органов?
— Люди разные... Для тебя ведь не секрет, что твое вчерашнее выступление для одних прозвучало как искренняя и глубокая озабоченность будущим партии, а для других — как жалобы человека, застрявшего в эпохе революционной романтики и потерявшего компас.
Догару смотрел на Михая и думал: «А ты, Михай, к кому себя относишь? Впрочем, какие могут быть сомнения, Михай всегда с теми, кто смело смотрит вперед, честно анализирует прошлое». Словно угадав его мысли, Михай сказал твердо:
— Да, знаю, ты не сомневался, что мыслями я с тобой. Больше того, считаю, что в твоем выступлении прозвучали те передовые идеи, которые все глубже проникают в массы, но еще не завладели умами везде и повсюду. На всех уровнях. Нам удалось закрыть рот бесстыдным лгунам, но управу на самых изощренных обманщиков мы еще не нашли... А на мой вопрос ты так и не ответил.
Догару замешкался — он забыл вопрос. Но дружеская улыбка секретаря была такой заботливой, что Догару вспомнил:
— Ах, да. Здоровья еще хватает. Хотя, если говорить честно, устал. Не столько физически, сколько душевно. Трудновато пришлось.
Лицо Михая посуровело. Между черными бровями пролегла поперечная гкладка, какой раньше не было.
— Да. «Короткое замыкание». Я все знаю из отчета Петре Даскэлу. Даже о Кристине знаю, дочке Виктора Пэкурару. Кое-что рассказывал и Оанча.
— Оанча? — удивился Догару.
— Он же мне шурин. Я женат на его младшей сестре... Но вернемся к твоему вчерашнему выступлению. По существу, как я уже сказал, ты был прав. Но по форме — не совсем. Наверное, зал заседаний не самое подходящее место для таких разговоров. А вывод: замените меня — нарушал логику всего твоего доклада, он резко диссонировал с твоими продуманными, реалистическими предложениями. Отсюда и неуверенность, в которой тебя, естественно, обвинили.
— Ну и что!
Михай смотрел с какой-то незнакомой Догару жесткостью, наконец улыбнулся, но в голосе еще слышался металл:
— Когда говорит политик с твоим опытом и прошлым, он обязан рассчитывать на сотни километров вперед эффект каждого сказанного слова. Пойми меня правильно. Я отнюдь не призываю к замалчиванию ошибок и недостатков. Но всему свое время.
— Так что же, ждать следующего века?
— Зачем? Надо разложить все по полочкам, рассчитать свои силы, посмотреть, что можно сделать сегодня, а что оставить на завтра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50