Едиге продолжал лежать и, считая себя отдыхающим, пытался размышлять о чем-нибудь приятном, погружаясь в сладостные мечты. Однако с мечтаниями, да еще и сладостными, как-то не получалось. Видимо, нужен предмет для мечтаний, нужна цель, нужен смысл. Без этого мысли его разбредались в стороны В конце концов его утомило это н и ч е г о-н е-д е л а н ь е, а точнее —- н и ч е г о-н е-д у м а н ь е. Он устал, как от тяжелой работы. Какой дурак сочинил пословицу: "Хорошо лентяйничать, если есть, что поесть"?.. Выходит, будь у человека в достатке хлеба, он бы с радостью ничего не делал? И это радость — ничего не делать?.. Ну, нет, — решил Едиге, — невеликая это радость... Кстати, — подумал он, — я хочу есть. "Не хлебом единым жив человек", это верно, однако, и без хлеба нельзя. Другое дело, если кто-нибудь подавал бы еду тебе в постель. Как в фильме "Рапсодия". Там одна красотка все носила по утрам кофе в постель своему возлюбленному, скрипачу... Кажется, там... Но музыка была в этом фильме отличная. Чайковский, Рахманинов... Тренировка. Не только музыкантам — в любом деле необходима тренировка, постоянный, упорный труд. Это как в спорте. Если стайер всерьез думает добиться успеха, он каждую неделю, готовясь к соревнованиям, пробегает по триста—триста пятьдесят километров Хороший штангист ежедневно поднимает над головой десятки тонн. Ну, а путь, который должны одолеть мы, длиннее любой дистанции. И груз куда тяжелее самой тяжелой штанги! Даже прославленный спортсмен примерно в тридцать лет прощается со спортом. А мы до конца своих дней в строю. Попробуй выдержи такой марафон! А не выдержишь — спрячь в карман поглубже свое пустое тщеславие, зажми рот и не называй себя Человеком. Ты не человек тогда -жалкое двуногое... Однако всякое двуногое нуждается в еде. Пора вставать...
Едиге только сейчас почувствовал, что на улице зима, и не первый день. Стволы дубов и тополей так и потрескивают от мороза. Студеное небо хмурится — низкое, серое, оно похоже на засаленное полотенце Снег, припорошенный копотью заводских труб и газа, сброшенного множеством проносящихся по улице машин, приобрел какой-то буроватый оттенок. Может быть, от того, что без солнца воздух тускнеет, Едиге кажется, будто и стены домов, и деревья, и столбы под проводами покрыты налетом сажи.
На Никольском базаре, рядом с общежитием,—• издавна облюбованная студентами столовая национальных блюд. Мясо, манты, лагман, плов. Готовят здесь вкусно и недорого, перца и уксуса не жалеют. К тому же обслуживают быстро, не задерживая посетителей... Едиге, собиравшийся заказать в превосходной этой столовой, где так сытно и дешево кормят, сразу два вторых, уперся в заколоченную неоструганной доской дверь. Закрыто. Пожалуй, насовсем закрыто — здание идет под снос... Да, он слышал, на этом месте построят новую столовую, большую, современную, — стекло, электрические плиты, разнообразное меню... Эх...
Едиге свернул в тихую улочку, на которой почти не было машин, и направил свои стопы к центру. Прохожих мало, лишь изредка пробегут мимо девушки, пересмеиваясь на ходу, все почему-то парочкой, или юноши прошагают деловито — с раздутыми портфелями в руках, с тетрадками под мышкой. Это — университетские, кто на лекцию, кто с лекции. Идут себе, как ни в чем не бывало, уверенной, легкой походкой. Едиге вспомнилось какое-то стихотворение о молодежи — такой, как эта: ей уютно в шумном городе, словно ребенку в тихой колыбельке...
Едиге не спешит, все, кто движется с ним в одном направлении, без усилий обгоняют его. Но вот и он догнал и сейчас опередит кого-то, еще более неторопливого... Худая, костистая спина, с которой свисает долгополое пальто с мятыми, потерявшими форму плечами; под стать пальто и поношенная кепка с махрами по краям; человек тащится с трудом, словно превозмогающий себя пьяный — то вдруг рванется вперед, как бы стремясь кого-то настичь, то едва-едва, как в замедленных кинокадрах, переставляет ноги, плотно припечатывая каблуки к земле. Со стороны может показаться, что идти ему мешает длинная, чуть ли не волочащаяся по земле нитяная сетка, набитая какими-то свертками. Он то и дело ее перекладывает из руки в руку, из левой в правую, сетка лишает его спокойствия... Но вдруг он распрямляет сухую спину, кончиками пальцев приглаживает на затылке давно не стриженные буровато-серые завитки, бормочет что-то, размахивая свободной рукой. И, пройдя немного, сникаеть снова, голова уныло опускается, спина сутулится../Так повторялось несколько раз. Наконец, поблизости от гостиницы "Алма-Ата", он внезапно свернул в сторонку, остановился, сунул руку в свою сетку, порылся среди свертков, раздобыл там заточенный с обеих сторон карандаш, листок бумаги и, пристроив его на полусогнутом колене, начал писать. Это был, как уже догадался Едиге, тот самый старик, с которым он постоянно сталкивался в библиотеке. Не задерживаясь больше, проголодавшийся Едиге направился к пельменной на углу улицы Мира — "вожделенной цели своего путешествия", как было бы сказано в старинном романе.
В этот час, между завтраком и обедом, пельменная была пуста. Но едва Едиге собрался выбить в кассе чек, как чье-то острое плечо оттеснило его в сторону.
— Простите, — услышал он, — вы шли следом за мной, так что моя очередь первая.
Едиге удивился, но спорить не стал. Это был все тот же старик.
Он выбил стакан чая за две копейки.
Попросив у мойщицы посуды два чистых стакана, он разделил свой чай на три части. Каждую он разбавил кипятком. Получилось три стакана, до краев наполненных чуть желтоватой жидкостью. Вряд ли можно было назвать ее чаем.
Дождавшись, пока Едиге сядет, старик присел к его столику.
— Вы не обиделись на меня?
— Что вы... — пожал плечами Едиге.
— Вот так-то, милый мой, — сказал старик, распутывая узел, который стягивал сверху сетку. — Во всем нужен порядок.
Он вытащил из сетки что-то, многократно завернутое в газету. Пока он, шурша, разворачивал сверток, газета накрыла почти весь стол, словно распущенная чалма правоверного мусульманина. Из середины свертка старик извлек надкушенную баранку. Положив ее поверх одного из стаканов, он снова с той же аккуратностью сложил газету и вернул ее в сетку, к остальным сверткам.
— Вы много читаете, подолгу засиживаетесь в библиотеке, — сказал он, пристально взглянув на Едиге. — Вы что-нибудь слышали о поэте Кульдари?
Едиге напряг память.
Старик беззубыми розовыми деснами отгрыз-отломил краешек баранки, глотнул из стакана. Чай был, видно, слишком горячий, стакан обжигал пальцы — старик опустил его на стол.
— Так вы не слышали о Кульдари? Поэте и ученом?
Едиге по-прежнему пытался что-нибудь вспомнить — и не мог. Кульдари, Кульдари...
— Вы должны 6 нем знать. Стыдно, стыдно не знать о нем ничего, мой милый. — Старик не сводил с Едиге тусклых бесцветных глаз.
— Карсыбаев? — неуверенно проговорил Едиге.
— Вот! — вскинув палец вверх, старик торжествующе рассмеялся. — Молодцом, юноша, молодцом! Новое поколение не должно... — Он оборвал себя на полуслове и, приняв степенный, достойный вид, молча принялся за свой чай.
У Едиге ком застрял в горле. В подшивках за двадцатые годы ему встретились две-три статьи и несколько информации —- о казахском фольклоре, об акынах и сказителях — за подписью студента Кульдари Карсыбаева. Судя по всему, от автора можно было ждать кое-чего в будущем... Ну и ну! Так это и есть тот самый Кульдари!..
Едиге приходилось и раньше немало слышать о людях, чья судьба в прошлом сложилась незавид-% но. Впоследствии погибшим вернули доброе имя, живые заняли принадлежащие им по праву места. А там начинали сбываться нарушенные когда-то планы, исполнялись давние замыслы; работа, творчество, жизнь — все шло своим путем... В голове у Едиге не укладывалось, что могло случиться иначе. Кульдари, жидкий чай в стакане, баранка, которую он грыз... Едиге и верил, и не верил собственным глазам.
Кульдари доел свою баранку. Допил чай. Встал, накинул засаленную кепку на макушку. Затянул сетку — на два или три узла. Широко ступая, словно вдавливая в пол каблуки, дошел до двери, повернулся, ломанил Едиге. И, когда тот приблизился, шепнул, едва не касаясь губами уха.
— Вы мне понравились, юноша. — Голос, обмякший было, тут же посуровел. Слезящиеся глаза сощурились, он погрозил Едиге пальцем.
— Вы должны помириться с девушкой, — сказал старик. — Непременно! Обязательно! — Голос его звучал теперь строго, даже сердито. — Такая симпатичная девушка, воспитанная, скромная... И все заглядывает в дверь. А вы ничего не замечаете. Так не годится!..
7
Едиге не понимал совершенно искренне, как это могут существовать люди, которые не посвятили своей жизни какой-нибудь возвышенной цели, — как они могут при этом спокойно есть, пить и спать.
В голову ему не приходило, что молодости отпущен довольно короткий срок, и жар ее со временем гаснет, мечты — бледнеют, желания — увядают.
Чего стоят, в конце концов, все приносимые в юности жертвы, какой смысл в том, чтобы посвящать ее цели яркой, но весьма отдаленной и вряд ли полностью достижимой, — об этом он не задумывался.
Едиге многого еще не знал. Весьма многого.
Не знал он и того — мы уже упоминали об этом, — как освободить свое сердце от постоянных тревог и забот, если впереди несколько свободных дней, которыми можно распорядиться по собственному усмотрению.
Обычно ему бывало не до того, чтобы отправиться в горы покататься на лыжах или встать на коньки и смешаться с озорной, смеющейся, летящей по льду толпой. Кафе и рестораны?.. Он заглядывал сюда, но лишь в торжественных случаях, отмечая, скажем, день рождения, свой или близкого приятеля.
Нечаянные знакомства, встречи, будоражащие кровь и забывающиеся спустя пять минут?.. Они его не привлекали.
В таком городе, как Алма-Ата, многолюдном и шумном, полном всяческих искушений и соблазнов, имелось, по его мнению, лишь два-три места, где стоит бывать.
Одно из них — опера.
Впрочем, как бы ни старалась пышнотелая, гренадерского роста женщина, весом вряд ли меньше девяноста—девяноста пяти килограммов, с довольно заметными, несмотря на солидный слой грима, морщинами на лице изобразить юную кокетку, играя кончиком подколотой к затылку косы, как бы ни был звучен и сладок ее голос (меццо-сопрано), Едиге не мог внушить себе, что там, на сцене, трепещет от первого чувства сама невинность, и аплодировал весьма вяло. Когда же замолк пронзительный, писклявый голосок (тенор!) певца-коротышки, с тоненькими ножками и широченной, выпуклой, словно кузнечный мех, грудью, Едиге присоединился к рукоплещущей публике: .коротышка только-только исполнил арию и начал раскланиваться, как в его улыбающийся рот попал
2* бьющий из софита луч, и весь рот засверкал — из тридцати двух зубов больше половины наверняка были золотыми. Едиге стало смешно... Хлопал он, однако, совсем не в насмешку. Как говорил Абай, "достоинство человека узнается не по тому, как он кончил дело, а по тому, как начал". Это значит: главное — замысел, намерение; результат же по разным причинам, в том числе и не зависящим от нас, может оказаться иным, чем предполагался. Ну, а эти двое — разве они весь вечер не надрывались, не пели до хрипоты, стремясь воскресить перед сегодняшними слушателями историю трагической любви юноши и девушки, которые жили в семнадцатом веке?..
Кино?..
Он побывал на нескольких сеансах, дневных и вечерних, — смотрел все подряд.
В отличие от оперного театра, где на сцене изображалась прошлая жизнь, киноленты дышали современностью. Он почерпнул немало сведений о нынешнем обновленном ауле, о преобразуемых по последним проектам селах, о перевыполняющих плановые задания рудниках. Были интересные фильмы, как правило, — документальные, были неинтересные, плоские по замыслу, как правило, — художественные... Так ему, во всяком случае, казалось.
Что же дальше?.. За трое суток, похоже, он успел увидеть и вникнуть во все, что считал достойным внимания.
На четвертый день он бродил по улицам без всякой цели. И к вечеру, словно вспомнив о чем-то неотложном, остановился, подумал немного и, внезапно повернувшись, куда-то заспешил.
Он чуть не бежал. Он перевел дух лишь в пяти или десяти шагах от библиотеки.
Открывая входную дверь, он почувствовал обретенное наконец облегчение. И вместе с тем — досаду: столько времени погублено зря!..
8
Здесь ему показалось еще многолюдней и тесней^ чем прежде. Сколько суеты, толчеи!.. Когда он сдавал в гардероб пальто, утомленная ожиданием очередь заволновалась: "А нам почему говорили, что нет мест?.." Но казашка-гардеробщица, хорошо зная Едиге, который еще в студенческую пору просиживал здесь целые дни, сказала: "Наушный работник!" — и очередь, на три четверти из студентов, перестала роптать. Возмущались несправедливостью только двое-трое, однако после того, как гардеробщица добавила: "Дохтыр! Прапесыр!" — их негодование тоже улеглось и, чувствуя неловкость, они потупились, будто сами того не ведая совершили нечто постыдное, но были тут же разоблачены с позором у всех на виду.
Едиге благодарно кивнул гардеробщице и направился в свой зал.
Единственное свободное место, на которое остался номерок, было тринадцатым.
Принято думать, что вера в приметы, да и вообще в потусторонние, сверхъестественные силы, свойственна людям темным, необразованным. Едиге заметил, что мнение это верно лишь отчасти. История человечества, как известно, развивается по спирали. То же можно сказать и о человеческом сознании. Чем больше научных сведений о мире оно накапливает, тем глубже бездны, открывающиеся перед ним. У людей с высоким интеллектом, убедившихся в существовании бессчетных загадок и тайн, хранимых природой, нередко возрождаются качества, свойственные первобытному сознанию, наивному и примитивному. Этим объясняется, считал Едиге, парадоксальная для нашего времени боязнь перед черной кошкой, перебегающей'дорогу, или тринадцатым числом, — боязнь, свойственная людям хорошо образованным, культурным. Да что там!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29