Да и в самом деле, не сноха ли нашла причину ее хворей, пониженное давление, и, чтобы избавить от недуга, посоветовала пить крепкий кофе.
Сальме встала с табуретки и поспешила к столу.
«Как же это моя сношенька этак сильно простудилась помаленьку поправляется здоровье стало получше аппетит хороший каждый день хожу гуляю порой захожу в лавку купила в лавке пачку настоящего кофе варю его твой кофе который ты из Таллина прислала кончился».
На этом месте Сальме остановилась.
О чем еще писать? Чего же нового было в Кивиру? Никто не родился и никто не умер, никто не сгорел спьяну, никому не заехали топором в голову.
Для Сальме самым важным было ее собственное здоровье. Здоровье — это была главная тема ее разговоров, пища для раздумий ночью и днем, летом и зимой; наверное, и снохе было интересно слушать или читать об этом, раз она была врач. Только не сыну, инженеру, для него ничего интересного в письме матери не было. Письмо почти целиком было для снохи, хоть вначале она и написала: «Здрасьте сынок и сношенька!»
Да, что она хотела спросить у снохи? Ах да, сколько класть этого незнакомого кофе на кружку: полную ложку, полторы или целых три? Но как это выразить в письме, чтобы сноха сразу все поняла?
Когда она ломала над этим голову, внезапно пришла новая мысль: что толку спрашивать об этом в письме, нужна по крайней мере неделя, чтобы письмо ее дошло до снохи и сноха ответила ей. Неужели это время она должна обходиться без кофе и пусть кружится голова?
Она отодвинула лист бумаги и встала из-за стола. Не отрываясь смотрела Сальме на часы, хотя толку от этого не было никакого. Время, когда надо было пить кофе, давно прошло; сноха говорила, что кофе надо пить каждый день, за завтраком, тогда она будет чувствовать себя целый день здоровой и крепкой. Она села на табуретку и замерла, пытаясь почувствовать — не сказалось ли уже то, что она сегодня не пила кофе. Но голова была свежая.
Голова была свежая, и на ум Сальме пришла другая мысль: в адулаской лавке, возможно, есть кофейные зерна и в этот час лавка наверняка открыта, если только не на учете.
Картошка еще не разварилась, когда она слила воду. Сальме не захотела даже есть и собралась идти: в который раз уже сегодня взяла с вешалки пальто и сняла с него простыню. Перед тем как выйти, Сальме достала из ящика, что под кроватью, тусклый осколок зеркала и посмотрела в него. Своим видом она осталась довольна, только надо было состричь два- три волоска на подбородке. Она стала искать ножницы, нашла их в ящике из-под мин. Волоски эти росли у нее на подбородке еще с тех пор, когда она была девушка, два подлиннее и один короткий, завитушкой. Она воевала с ними всю жизнь, ну не то чтобы воевала, а подрезала каждую неделю, но они быстро отрастали. Эти волоски вынуждали ее считать себя некрасивой. В зеркале смотрели на нее серо-голубые недоверчивые глаза, беззубый, ввалившийся рот, длинный нос и бородавка на подбородке. Нет, Сальме вовсе не была высокого мнения о своей внешности, даже в молодости не была.
«Ишь ты»,— пробормотала она и, стыдливо улыбаясь, спрятала зеркальце; она редко пользовалась им.
Второй раз за этот день в печь плеснули холодной воды; брикет, шипя, затух. Только на этот раз не пришла Хильдегард и не принялась честить соседку: Хильдегард, видимо, была в телятнике.
Затем началась вся эта процедура с ключом, хотя Сальме и не считала, что такой замок спасет от вора. Как-то однажды у нее пропали три рубля, лежавшие в ящике из-под мин. Сальме не знала, на кого и подумать, но, когда у них с женой Орешкина зашел разговор, Серафима сказала, что это наверняка дело девчонки Налимова. Налимовы жили наверху, в мансарде особняка, и в дни получки потолок колыхался от танцев до полуночи. Только сам Орешкин, у которого после работы был крепкий сон, мог спать в этом содоме.
Пока Сальме возилась с ключом и застегивала пуговицы пальто, ее вдруг озарила неведомо откуда явившаяся мысль: «Живу как на седьмом небе, все как надо». И она сочла эту фразу столь удачной для письма снохе, что даже не поленилась расстегнуть пальто, отпереть дверь и вернуться в комнату, только бы вставить в письмо эти необыкновенные слова; Сальме, правда, как обычно, не поставила знаков препинания. Фраза заняла полторы строки, и она, опираясь на палку, думала, что, если ей снова придет в голову подобная мысль,
листок бумаги будет заполнен и письмо написано. Конечно же она вставит в него и свой вопрос о купленном кофе, не может ведь она выбросить покупку в помойное ведро. Все должно быть известно, со здоровьем шутки плохи.
«На седьмом небе!» — засмеялась она, идя в сторону адулаской лавки. Эта мысль радовала ее всю дорогу. Да и в самом деле: чем плоха ее жизнь?! Она получает пенсию, правда небольшую, но Сальме привыкла жить скромно; у нее отдельная комнатка с плитой, да и на здоровье жаловаться грех. «Проживешь ты, по крайней мере, до восьмидесяти, — сказала на крещение сноха,— выглядишь хорошо, позавидовать можно. Если бы мы все в городе так выглядели!» Сальме понимала, что сноха преувеличивает, но ей все-таки было приятно слышать это.
Между тем поднялся ветер. Вьюга гнала пылинки серого, как зола, снега. Сальме прошла мимо Мастерской и повернула на пастбище. В лицо бил северо-западный ветер, щеки горели от жестких снежинок, глаза слезились, но ради здоровья можно перенести все.
ПРОДЕЛКИ УСАЧА
Сальме вспомнился странный сон, который она видела не так давно.
Ей приснился негус. Сперва она не знала, кто этот смуглый человек, но кто-то вдруг произнес: «Гляди, негус выходит из машины!» Только тут узнала Сальме, кто это восседает за спиной шофера в черном автомобиле.
И еще кто-то невидимый прошептал на ухо Сальме:
— Негус приехал на свадьбу.
Сальме все еще ничего не поняла, и этот невидимый сказал:
— На свою свадьбу. Он женится на Мерле.
Теперь и Сальме стало ясно, зачем этот черный человек приехал в Кивиру. Приехал издалека искать себе невесту, и неизвестно, кто направил его стопы в здешние края. И казалось вроде бы, что он понимает по-эстонски, во всяком случае он сказал шоферу на чистом эстонском языке «спасибо!» — когда тот выскочил из машины и открыл дверцу высокому гостю.
Затем этот необыкновенный человек забренчал шпорами, и появились два неизвестных черных человека и провели негуса в совхозную контору — там должна была состояться регистрация брака.
Сальме никому не рассказывала о своем сне, только думала и гадала, что бы это должно означать. Может быть, стоило написать снохе; она, человек образованный, снам не верила, но, пожалуй бы, посмеялась. Вот ведь какие сны снятся свекрови! Вообще-то надо бы написать ей и о завтрашней свадьбе и о том, что невеста накануне свадьбы стоит за прилавком, будто ей никакого дела нет до предстоящего торжества. Да, работа и работа первым делом, случись хоть свадьба, хоть смерть. А ежели подойти так, то это современная невеста; о чем ей еще хлопотать и что готовить, приданого у нее все равно нет. Что ей, продавщице, все приданое ее лежит вокруг на полках, знай бери что пожелаешь! Ни ткать, ни прясть не надо, приедет негус, только расписаться — и все в порядке, зарегистрированы.
Адулаская лавка была у шоссе, в желтом доме, много раз перестраивавшемся и перекрашивавшемся. Сюда то и дело заходили люди, проезжавшие по шоссе. От Кивиру до лавки было не так уж и далеко, пройдешь пастбище и магистральную канаву — и ты в Адуле.
Сальме стояла на краю канавы, не решаясь ступить на мостки. Мостки вроде жидкие, удержат ли? Вдруг обвалятся или сама она поскользнется и упадет в глубокую канаву, сломает руку или ногу, чирикай тогда, жди, когда срастутся кости, и срастутся ли вообще...
Она поразмышляла еще немного и пошла вдоль канавы к шоссе. На шоссе был аккуратно выстроенный мост. «Стану я еще грохать по этим мосткам»,— пробормотала она.
Пригнувшись, с длинной палкой от метлы в руке брела она торопливым шагом к шоссе и дальше, к Адуле. Ветер рисовал узоры на снегу, круги и волны, солнца не было, небо подернула мгла, был февраль, дни стали светлее и длиннее.
В лавке было несколько человек. Когда Сальме вошла, продавец, которого прозвали за его густые черные усы Усачом, как раз отмерял одной женщине кусок ткани, все прочие тихо разговаривали между собой. Сальме встала в очередь, вытащила откуда-то из-под пальто пеструю ситцевую тряпицу, которая заменяла ей носовой платок, и высморкалась.
Усач был похож на гусара, прядь черных волос спадала на глаза, нос был прямой, и конечно же усы, густые черные усы наползали на рот. Хотя выглядел он серьезным, все же казалось, что то и дело усмехался про себя. Все считали его хитрецом и затейником, хотя никто никогда не видел и не слышал, чтобы Усач хитрил или затевал что-то. И девушки и молодухи частенько краснели, когда он смотрел на них из-под своего черного чуба. Еще была у него привычка, считая деньги, громко щелкать на счетах: одна, две, три, десять, шестнадцать, как будто не мог он подсчитать все эти копейки в уме. Покупатель при этом смущался, не знал, что и подумать. По правую руку от прилавка была открытая полка для хлеба, и каждый брал с нее, что ему было нужно. Но для иных покупателей Усач сам, своей рукой доставал с полки черный хлеб или булку. Хотя Сальме не пробовала этот хлеб, она все же считала, что булки, которые доставал Усач, были гораздо свежее и мягче. И вообще она была уверена, что Усач продает товар пристрастно, глядя на лица. Разве не стало это особенно ясно прошлой весной, когда в лавку привезли мало масла! Усач тогда отвечал всем, что масла нет, а кое-кому приносил из заднего помещения завернутые в бумагу свертки.
А вообще-то лавку Усача снабжали лучше, чем чью-либо в округе. Усач был расторопным и энергичным продавцом. Осенью здесь можно было купить даже помидоры, которые сноха велела Сальме есть. Она говорила, что Сальме надо побольше есть зелени и овощей в свежем виде. Сальме считала это излишней тратой денег и кривлянием, но, когда ощутила во рту вкус помидора, стала покупать сама. Есть помидоры было вкусно, к тому же они были мягкие, по зубам Сальме. Это не яблоки, которые ей было не угрызть и которые приходилось тереть. Этому научила ее сноха, раньше Сальме варила яблоки в супе. Когда дело касалось здоровья, Сальме не жалко было времени.
В лавке у Усача вроде была в продаже хорошая жирная ветчина, однако сноха запретила Сальме есть ветчину. Все какие-то городские выверты, подумала Сальме. Вот уж и ветчины не поешь! Весь свой век она ела все, только ветчину не так часто, хотя тогда у нее были зубы. А теперь гляди да облизывайся. Сноха говорила ей: «Вырви ты эти свои старые корни и вставь новые, искусственные». Упаси боже, еще и вырывать? К зубному врачу Сальме никогда не ходила. А сноху тоже не тянет к зубному, даром что сама доктор, злорадно подумала Сальме. Ей вспомнилось, как помрачнела сноха, когда у нее однажды вечером разболелся зуб, и как побледнело ее лицо, когда вернулась домой от зубного. Ничего не сказала, но Сальме и так поняла, каковы дела.
— Вот ведь несчастье, такой молодой...— сказала стоявшая рядом с Сальме женщина в красном пальто.— Теперь жена покрутится, ребенок у нее да скотина.
— Да, тяжко сейчас, посреди зимы, копать могилу, земля твердая как кость,— отозвалась другая женщина, повыше ростом и тоньше.
— Да уж, земля глубоко промерзла, снег выпал поздно.
— У жены и без того хлопот много, а тут еще...
— Да, не простое это дело,— вздохнула та, что в красном пальто.
— О ком вы говорите? — поинтересовался Усач, складывая ткань.
— Бригадир из Кивиры, говорят, помер.
— Тальвинг, что ли?
— Тальвинг, да,— кивнула высокая женщина.
— Значит, теперь жене придется поискать себе нового мужа или вернуться к старому,— просто рассудил Усач.
— А ты, Сальме, не слыхала, живешь же там рядом? — повернулась к Сальме женщина в красном пальто.— Ты бы должна лучше всех об этом знать.
— Ничего я не знаю,— буркнула Сальме.— Когда же он помер?
— Сегодня утром вроде,— сказала высокая.— Пришел из конторы, в руке листок, там написано, где кто будет работать. Шел мимо конюшни домой. Да и присел, значит, на кровать, это дома, значит, в своей комнате. Сын его, четырех годов, спал в кровати. Тальвинг и говорит: «Юллар, я умираю». И в ту же минуту помер. Привели врача из Харалы, тот осмотрел и сказал: «У него, мол, лопнул кровеносный сосуд в голове...»
— Утром он и вправду был чудной какой-то,— закивала головой Сальме.
— Что? — заинтересовалась высокая.— Чем же он был чудной?
— Ну был все-таки... Сказал, что умирает.
— А ты, Сальме, должна была бы в контору сбегать и вызвать врача.
— Мне-то что, живу я в своей квартире и под ногами у других не путаюсь. Кто для меня побежал за врачом, когда я прошлой весной при смерти была? Хильдегард - как-то вошла ко мне в комнату и говорит: «Здесь ты, паскуда, и помрешь...» Кто знает, помер ли Тальвинг, может, он сам пустил этот слух. Я никому не верю.
— Да уж, кто знает,— засмеялась женщина в красном пальто.— Несколько лет назад выпивал он с мужиками у ха-
ралаской лавки, и подумать только, вздумалось одному трактористу позвонить домой жене, что муж умер. Жена с плачем в контору, просит машину. Приехала в Харалу, а Тальвинг лежит на обочине и похрапывает.
— В Тарту подменили одного покойника,— вмешался в разговор Усач.— Жена и дети пришли посмотреть перепугались. Жена сказала, что носки не ее мужа и пиджак чужой. Потом пошли слухи, оказалось, что человек и не умер вовсе, а дал деру из-за недостачи в кассе.
— Кого же они тогда хоронили? — спросила женщина в красном пальто.
— А почем я знаю,— засмеялся Усач. — Меня там не было. Кто знает, кого им из анатомички выдали. Кого-нибудь из дома престарелых, пожалуй.
«Упаси боже, неужто из дома престарелых?» — испуганно подумала Сальме и спросила:
— Есть у вас кофейные зерна? Настоящий кофе?
— Нет, все забрали на свадьбу.
— Какая тут еще свадьба, если покойник в доме,— заметила высокая женщина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9