— Хорошего решенья послушаюсь, а нехорошего — не буду.
— Нет, будешь слушаться! Мельник топнул ногой.
— Ладно, Гицэ. Ты знаешь, я из твоей воли не выхожу, только делай по-моему.
— Сделаю как лучше.
— Верю.
— Сделаю по совести, а ты помолчи.
— Молчу. Когда муж говорит, жена да убоится. Постой, Гицэ, ведь я еще не все сказала. Теснимся мы в домишке при мельнице, а нам бы что-нибудь попросторней надо. Жить там больше невозможно. Переедем-ка в родительский дом. Здесь и стойла хорошие. И сад. Все жаловалась бедная свекровушка Агапия, что дармоед этот черешни да сливы у нее обрывает.
— Замолчишь ты или нет? — осмелел после цуйки мельник.— Сам я так, стало быть, обмозговал, совета у тебя не спрашивал. Значит, мы сюда переезжаем — вот мое решенье. На мельницу его не можем принять — там чересчур тесно будет. Сюда принять не можем, потому сами переедем. Посмотрим, стало быть, что делать.
Митря мрачно взглянул на него и решительно сказал:
— А ведь есть и моя доля родительской земли.
— Хе-хе! — засмеялся мельник.— Доля, верно, твоя, да что ты с ней сделаешь? Нет у тебя ничего, чтобы землю обрабатывать, да и сам ты еще мал. Вот отбудешь солдатчину, получишь свою долю. А до той поры я, стало быть, на ней сам работать буду.
— Но ведь земля, что мне полагается, урожай дает. Значит, и в нем моя доля есть.
— Вия^у, считать ты умеешь.
— Считать не умею. Но из той доли, что мне полагается, я бы мог на ученье деньги брать.
Станка вскочила как ошпаренная.
— Да парень разорить нас хочет!
— Погоди, погоди. Молчи, жена. Дай я скажу. Он повернулся к мальчику.
— Слушай ты, бестолковый! И отец грамотеем не был, и меня в школу не отдавали, а он был честным хозяином, да и я, стало быть, хуже. Откуда взять еду, одежу, книяши и всякое другое, что для школы надобно?
— Так что же мне делать? По дорогам побираться?
— Эй, братишка, не смотри волком, есть у тебя такая привычка, как, бывало, и бедная матушка говаривала. Слушайся меня, ведь я старший брат и хозяин. Я придумаю, как поступить.
Митря замолчал. Слезы потекли двумя ручьями и закапали на рубашку.
Он рывком уткнулся лицом в стену, шмыгнул носом и проглотил рыданья. Затем обернулся и глянул исподлобья.
— Жалко мне тебя, бедненький! — вздохнула Станка. Он злобно проскрежетал:
— Значит, из-за брата быть мне разбойником на большой дороге!
— Ах, вот ты как! — кинулся на него мельник.— Погоди, я тебе покажу! Сдеру с тебя шкуру! — яростно заорал Гицэ, дергая себя за волосы и злобно выпучив глаза.
Мальчик выскочил за порог и заложил за собой щеколду. Гицэ стукнулся лбом о дверь, словно баран.
— Подлая твоя душа! На куски разорву! Граблями собирать придется.
Он рванул дверь, так что она грохнула об стенку. Пригнув голову, Гицэ бросился вперед. Бежал он, тяжело дыша, потирая левой рукой шишку, вскочившую от удара. В правой была прихваченная в сенях палка. Никого не было, чтобы удержать его,— все уже разошлись.
Митря стоял на дворе у навеса возле лошадей. Длинными железными вилами он подгребал свежескошенную траву. Когда показался запыхавшийся Гицэ, он бросил работу, чуть поднял вилы и в упор посмотрел на него с притворным удивленьем.
Мельник остановился, храпя, как взнузданный жеребец. Он смерил Митрю с головы до ног, потом с ног до головы, посмотрел на блестящие вилы, мальчишка был сильней его — широкогрудый и плечистый.
— Бросим, братишка, шутки да глупости,— пробормотал Гицэ уже другим голосом. Потом ухмыльнулся, обнажив черные зубы.
Растрепав на бегу волосы, выскочила на двор и Станка. Она сразу же вцепилась в палку, которую держал муж.
— Гицэ, Гицэ.— завопила она,— оставь мальчишку в покое, прости ему.
— Ладно... Только пусть он меня больше не злит,— забубнил мельник.— У меня больное сердце, печень больная, и когда меня донимают, вся желчь у меня разливается.
— Пускай Митря живет здесь, пока все наладится,— просила жена,— пускай присматривает за скотиной и за птицей. Я буду ему с мельницы еду посылать — вот и довольно с него. Ведь, правда, Митря?
Митря молчал, не спуская с них глаз. Тут и Станку пронял страх. Она шепнула:
— Что делать, Гицэ?
— Поглядим,— пробормотал мельник.— Справлю ему сапоги и одежу. Пойду поговорю с господином Кристей, чтобы взял его работать в именье.
Мальчик кивнул головой. Гицэ сипло засмеялся:
— Ну что, так будет хорошо?
— Хорошо.
Возвращаясь домой, Гицэ сказал жене:
— Избавимся от него. Сдам его старому черту, туда, в именье. Боярин Кристя пристрелит его из ружья.
— И напугалась же я,— заохала Станка.
— Чего пугаться? Видела, чем его можно взять? Простофиля он, весь в отца, а горяч — не хуже матери. Теперь я знаю, какая нужна бычку веревочка. Наобещаю ему с три короба. Одену его. Заключим с барином контракт. Промается парень там лет пять, а тут его, глядишь, и в солдаты заберут. Уж тогда — точка. Станка забормотала, крестясь:
— Дай, господи, избавиться от него. Матерь пречистая, спаси нас от лукавого.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
МЫ ЗНАКОМИМСЯ И С ХОЗЯИНОМ ПУСТОШИ ДРОФЫ —БОЯРИНОМ КРИСТЕЙ ТРЕХНОСЫМ
Усадьба Хаджиу была расположена в четырех километрах от Малу Сурпат, среди редких старых акаций, на холме, раскинувшемся у края пустоши Дрофы,— пустоши, потому что не селился на этой земле ни один крестьянин. Только дикие звери рыскали по равнине, присоединяя свой вой и рев к завываниям ветра, да в воздухе плавно кружились орлы-стервятники, высматривая падаль поблизости от коровьих стад и овечьих отар. На всю степь только и было что три глубоких колодца с журавлями, один от другого на большом расстоянии, да еще ручей, похожий больше на болотистую низинку. После пятнадцатого декабря зима выпускала здесь на свободу дикий табун метелей. Весна наступала раньше времени. Расцветали цветы и быстро увядали. В разгар лета под белесоватым небом стояла немилосердная жара. Между хлебами время от времени появлялся, словно вырастал из-под земли, всадник — господский приказчик. По укромным местам бродили осторожные дрофы. На юге поднималось марево.
Старый помещик Мавромати, вооружившись подзорной трубой, имел обыкновение осматривать с вышки усадьбы свое богатое поместье. Особенно внимательно наблюдал он во время пахоты и жатвы. Иногда что-нибудь ему не нравилось, тогда он вздрагивал, как ужаленный змеей, бросал подзорную трубу и кричал:
— Вот я пойду к ним! Покажу этим голодранцам, как надо господскую землю обрабатывать. Я плачу деньги за жатву и молотьбу, а не за то, чтоб они в Адынкате угрей ловили. Вот пойду и пальну в них из ружья.
Никуда он не шел. Не под силу ему это было: он едва передвигал ноги.
Так же, бывало, обрушивался Мавромати и на своих сыновей за то, что они сорили золотом за границей. Он и им угрожал ружьем в ответ на бесконечные письменные просьбы о деньгах и опять о деньгах. Даже несколько раз в луну стрелял, но все напрасно: сыновья как уехали, так больше не возвращались.
Нынешний владелец имения, Кристя, купил поместье у наследников старика. Он их даже и не видел. Купчая была совершена их поверенным, и Кристя через банк выслал деньги в Париж, все равно что на луну. От этих барчуков-наследников больше не было ни слуху ни духу. Жили они, пока не промотали то, что получили за землю в Дрофах, политую потом и кровью тружеников.
Всем, что было в Хаджиу, стал пользоваться Кристя — и вышкой и подзорной трубой. Но он-то не шутил, когда угрожал ружьем. Он и вправду заряжал его мелкой дробью или солью.
Кристя был жесток и неутомим. Взгромоздившись на беговые дрожки, разъезжал он по всему поместью, имея всегда при себе ружье. Возил его размашистой рысью вороной жеребец. Еще издалека Кристя начинал орать и угрожать хриплым голосом, выбрасывая вверх руку, будто поршень. Был он уродливым и старым, безбородым и жирным. Из-за того, что между щек торчала у него какая-то картошка нелепой формы, люди из Малу Сурпат прозвали его Трехносым. Иначе его и не называли, даже фамилию забыли. Счастье, что он передвигался с трудом и быстро задыхался, так что люди могли спасаться бегством от его гнева. Он смотрел, как они удирали, осыпал их бранью и оставлял в покое, зная, что рано или поздно он их настигнет, а то и сами они придут к нему. Настигал он людей с помощью старосты и жандармов. Приводила их к нему нищета и нужда.
К Кристе Трехпосому и повел Гицэ своего младшего брата. Застали они его па вышке, откуда через открытые окна осматривал он в подзорную трубу свои владения.
— Подождите немножко,— приказал он им.— Вон там, я вижу, новый кучер ударил жеребца. Нет, это уж никуда не годится! Я ему вышибу зубы, бездельнику!
Они стояли и слушали, как он ворчит. Митря тайком поглядывал на него своими быстрыми глазами.
Он удивлялся. Трехносый с мельником были похожи друг па друга, как родные братья. Только помещик был жирнее и выше, а мельник едва доходил ему до плеча. Трехносый казался старшим братом, а Гицэ — младшим.
— Чего тебе, Лунгу? — вдруг обернулся к Гицэ хозяин именья.
— Привел меньшого брата, барин, как докладывали вам...
— Да, мне говорил управляющий. Погибли, значит, старики. А тебе самому он не нужен?
-— Нет, барин, и других хватает па мою шею. Я хотел бы отдать его к вам — пускай поучится работать, чтоб вышел из него дельный землепашец, получше меня. Уж будьте милостивы, возьмите его к себе лет на пять, пока не подойдет время солдатской службы. А там посмотрим. Может, и своим домом заживет.
Трехносый с сомнением покачал головой п долго смотрел па подростка.
— С виду паренек не плох,— заговорил он.— Если и голову на плечах имеет, из него что-нибудь может и выйти. Только работников у меня и так довольно.
— Мы многого не просим.
— Знаю. Про это и речи нет. По работе и плата. Потом посмотрим, чего он заслуживает. На первый год хватит ему одежи да стола. Для детей у меня такой порядок. Только я ведь тебе сказал, нет у меня надобности в работнике. Слуг у меня больше чем нужно.
Мельник с досадою почесал затылок, а Митря обрадовался. Помещик снова взял трубу и навел ее на конюшню, затем, опустив ее, приказал Гицэ:
— Когда спустишься, скажи внизу, чтоб прислали ко мне Чорню. Кучера Чоршо.
— Слушаюсь, барин,— подобострастно поспешил ответить мельник.
Он вздохнул и снова полез в затылок.
— Барин, прошу, не оставьте нас.
— Что же тебе ответить, Луигу? — сказал Трехносый.— Слышал ведь — мне не нужно. Разве только ради тебя, ты, я знаю, человек исправный.
Лицо у мельника просветлело. Митря смотрел в потолок.
— От души вас благодарим...— поклонился Гицэ.— Целуем ручку, и я и братец.
— Хорошо! Хорошо! Барии улыбнулся.
«Видно, сговорились...— подумал мальчик.— Будь что будет, не помру».
С этого же дня Митря остался в Хаджпу. Гицэ вернулся в Малу Сурпат.
«Что и говорить, славно быть слугой у барина,— вскоре стал размышлять Митря.— Знай гни спину и работай как вол. Будят еще до света. А замешкаешься, так приказчик хлыстом подгонит. Утром и сухой корки не успеешь проглотить. Зато в обед, наоборот, в фасолевой похлебке и боба не найдешь, огурцы вялые, мамалыга из гнилой муки. Скажешь:
— Ей-богу, прогоркла!
— Не нравится? — спросят со смехом.
— Да нет, нравится. Еще получше барского калача.
— Как бы живодер не услышал,— предупредят,— а то услышит, вырежет у тебя из спины ремень, чтобы было ему чем подпоясываться.
Другой спросит:
— Может, тебе, постреленку, и вина хочется?
— Да нет,— скажу,— есть для меня вода в реке, а иной раз н луковица. С меня хватит.
— Ишь ты какой, черт тебя подери.
— Так оно и есть, он и дерет! Засмеются работники на мои слова.
— Эй, Митря, как бы не услышал Ницэ, управляющий, что ты про хозяина говоришь.
— Ай-яй-яй, если расскажет ему, ведь я службы лишусь! И снова все захохочут.
— Не так службы лишусь, как порку заработаю!»
«И правда»,— думал Митря, припоминая все, что видел,— хлыст приказчика по утрам казался легким дуновением, лаской по сравнению с расправой Трехносого. Митря видел, как производили экзекуцию над Чорней, тщедушным, чахоточным цыганом. Трех-иосый дал ему пощечину, и тот повалился влево, помещик тут же трахнул его справа, а когда сунул кулаком в лицо, кучер рухнул навзничь. Трехносый топтал его ногами, пока не почувствовал, что скользит в крови. Тогда ему стало противно, и он отпустил цыгана.
Больше всего и боится этого Митря. Поэтому он и вертится волчком. Везде старается, где бы пи был: пашет ли, сеет, молотит — везде первый. Трехносый наблюдает за ним издалека. Сначала все смотрит через подзорную трубу. Потом спускается и останавливается где-то рядом. Митре не до разговоров. По пебу бегут осенние облака, подгоняемые ветром. У него дела в конюшне: нужно законопатить щели, чтобы не дуло, а то зимой будет еще холодней. Ему жалко скотину, что же ей мучиться! Еще больше жалко самого себя, ведь и он спит вместе с волами на охапке соломы. Даже прикрыться нечем. Вот была бы у него теплая одежда... Будет, дожидайся, ведь здесь живется как у Христа за пазухой. Но пока он носит какие-то лохмотья.
Как-то повстречался он с госпожой помещицей. Это молодая барынька, третья жена Трехносого. Она обратила внимание на мальчика с живыми черными глазами, высокого, складного. Что это он все сторонится? Ему неловко, он старается закутаться поплотнее.
— Как тебя зовут?
— Митря.
— Что это ты все прячешь? У него заколотилось сердце. Он ответил с ненавистью, чувствуя, однако, что может быть дерзким: на это поощряла улыбка барыни.
— Что есть, то и прячу!
Она вздрогнула удивленно. Потом рассмеялась и не рассердилась. И вот на следующий день Митря получил новую одежду, а барыня пришла снова посмотреть на него.
— Что скажешь, Митря, так лучше?
— Лучше.
— Только это и можешь сказать?
— А что говорить?
— Скажи: «Целую ручку».
Митря отвел глаза в сторону, еще более смущенный, чем накануне.
— Целую ручку.
— Вот так. Учись не быть таким медведем. И когда разговариваешь, гляди на меня.
Она ушла, светловолосая, в большой соломенной шляпе с голубою лентой.
Разное говорилось про госпожу Дидину между людьми в имении.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20