Она стояла, прислоняясь к косяку двери, не в силах нажать кнопку звонка. С какой бы легкостью сбежала она сейчас по ступенькам и вернулась к нему, на темную улицу. И пошла бы за ним, в его дом. Разве не мог он быть и ее домом?..
Она вспомнила, как он протянул ей пачку папирос, и подумала: «Значит, она курит».
Теперь эта мысль не причинила ей боли. И вслед ей пришла другая, похожая на молитву: «Господи, унести бы мне отсюда ноги...»
Бородин не любил митинговать. Особенно не любил он митингов в начале дела. Поэтому большей частью он ограничивался торжественным нарядом.
Так было и в день объявления скоростной проходки. На утренний наряд они пришли в полном составе — Бородин, Забазлаев, Величкин и парторг гидрорудника Андрей Цуканов.
Цуканов работал машинистом углесоса. Он знал людей и умел говорить с ними, умел поднять настроение и настроить на боевой высокий лад этот трудный, грубоватый и независимый народ — шахтерскую братию. Потому что он сам был шахтером. И Бородин часто думал о том, что парторгом на шахте может быть только шахтер.
Подхалимов среди шахтеров не водилось. Им была свойственна гордость людей, делающих самое тяжелое дело на земле.
Шахтер по натуре бунтарь. Он работает на совесть, но и сам зорко следит за тем, чтобы его ненароком не обидели, не обошли.
Цуканова слушали напряженно. Парторг говорил о предстоящем Двадцать втором съезде партии. О том, что вся страна готовится встретить съезд трудовыми успехами. О том, что гидроруднику пора сделать рывок и осилить наконец проектную мощность. Для этого с сегодняшнего дня решено начать поход на запад, бросить туда лучшие бригады и объявить по всей шахте скоростную проходку.
— Не знаю, как вам, а мне, например, даже интересно: сможет бригада Басюка продвигаться на западе с той скоростью, как на востоке, или нет,— говорил Цуканов.— Посмитный, например, считает, что все успехи Басюка от более устойчивого пласта. Он, дескать, Посмитный, на востоке тоже давал бы тридцать погонных метров среднесуточных. Вот теперь мы переводим Посмитного на восток, на легкий пласт, и пусть он оправдает свои слова...
По нарядной прокатился гул. Дух соревнования и задора отодвинул мысли о заработке и премии, которые промелькнули у каждого в голове.
Поднялся Посмитный. Он сказал, что его бригада будет проходить столько же, сколько бригада Басюка. Были б условия! Посмитный — приземистый шахтер лет сорока, с рыжеватыми усами на бледном лице, с необветренной, гладкой и от этого казавшейся выхоленной кожей, какая бывает у тех, кто много проработал в шахте.
Человек обидчивый, самолюбивый, он был рад переводу на восток, потому что искренне верил, что сможет работать так, как работал Басюк. Басюка он недолюбливал, считал, что тот зазнается.
Он закончил тем, что вызвал бригаду Басюка на соревнование. Басюк принял вызов. Синие глаза его, подчерненные углем, искрились спокойной насмешкой.
Потом слово взял Бородин. Он говорил о будущем гидродобычи. О том, что, освоив проектную мощность, гидрорудник сможет перейти на работу в две смены. О том, что уже есть решение о строительстве клуба.
Он был немногословен. Тем более что не считал себя хорошим оратором. В нем не было той легкости общения с людьми, которую трудно нажить, если она не дана от природы.
Стоило заговорить Забазлаеву, и в нарядной становилось весело.
— Прежде всего будем перестилать желоба,— говорил он, стоя впереди стола и слегка покачиваясь с каблуков на носки.— Телефонограмму послали на Боковский завод, обещают выполнить наш заказ впереди дыма паровоза. У нас есть желоба, но мелкие. Двадцать сантиметров по борту. По ним, сами знаете, сметану гнать, а не пульпу!..
Все смеялись. Смех рождал доверие, роднил людей. Бородин тоже улыбался против воли.
«Тебя любят,— думал он.— Это облекает особой ответственностью. А ты хотел выдать этих людей. Бросить их на дело, обреченное в конечном итоге на провал. Ради чего? Ради минутного фейерверка?.. Ты артист. Верней, спортсмен. Помню, ты примчался в институт с газетой, где был снят на верхней ступеньке почетного пьедестала. Шла лекция, и газета ходила по рукам. В спорте, если сорвешься, ну так что ж! Можно повторить попытку...»
Новый график вошел в силу. Три дня все шло как по маслу. Но, видно, не зря кто-то сказал, что всякий график составляется для того, чтобы можно было выходить из графика. На четвертые сутки полетел углесос.
Цуканов — это была его смена — звонил из шахты наверх и просил прислать слесарей, а также главного механика. Цехновицер спустился в шахту. Вместе с ним в шахту пошел Угаров. Они поднялись на-гора грязные и злые. Все, чего удалось им добиться, это выяснить, что углесос полетел по вине завода,— были раковины в литье. Но от этого им не стало легче. Пока меняли углесос, прошло шесть часов. Шесть часов шахта стояла.
Этот новый углесос был последним. Гидрошахта без запасного углесоса — как человек с одним легким. Это уже не жизнь, а так... существование.
Неприятные вести застали Бородина на фабрике. Был четверг. Один из трех дней недели, когда он принимал народ у себя в кабинете. В течение двух часов, отведенных для приема, он выслушивал просьбы и разбирал заявления шахтеров и рабочих. Таков был порядок. Но, пожалуй, меньше всего обращались к нему в эти, предусмотренные расписанием, часы. Он выслушивал людей везде — в шахте, в автобусе, просто на улице. И теперь в приемной было пусто. Только машинистка Раечка, она же секретарша, стучала на машинке.
Бородин нервничал. Он стал дозваниваться на завод. Потребовал главного инженера.
— Вы нас режете без ножа. Срываете нам скоростную проходку. Я так и доложу управляющему трестом...
Он добавил это для вескости. К Савве Григорьевичу теперь не побежишь. После того, как Бородин отказался выдать рекорд в июле. Холодный тон, каким управляющий разговаривал с ним в тот раз, как бы давал понять: «Я обязан говорить с тобой, но это не значит, что мне этого хочется. Отныне я буду общаться с тобой только по обязанности, но не по душе. Ты не помог мне и от меня помощи не жди...»
«А ты, друже, плохой дипломат,— сказал тогда Павлик.— Ссориться с прямым начальством не годится. Уж лучше сразу — с министром угольной промышленности».
«Может быть,— сказал Бородин.— Не знаю. Не кончал дипломатического...»
Павлик здорово злил его в последнее время. Он вечно пропадал где-то среди дня со своей «Волгой». Вот и сейчас, когда поломался углесос, его не было на шахте.
Бородин снял трубку диспетчерского телефона, нажал желтую клавишу. Его связали с камерой углесосов. Трубку взял Угаров. Его голос, отдаленный толщей земли, звучал глухо. «А может быть, у меня слух притупился от волнения»,— подумал Сергей.
— Громче можешь? — крикнул он, прикрыв трубку ладонью, как прикрывают от ветра горящую спичку.
Нет, он не ошибся. Угаров подтвердил, что углесос заменили и опробовали. Пока что тянет неплохо. Забои уже затребовали воду,— шахта продолжает работу.
«Молодцы ребята,— думал Бородин.— Сколько проторчали в шахте, но не зря... А с Забазлаевым я сам виноват. Сам».
Бородин вспомнил фразу Павлика: «А ты, друже, плохой дипломат», и его опять покоробило это «друже», перенятое Забазлаевым у Саввы Григорьевича. И что за должность — ходить в зятьях у начальства!
Ты учишь меня дипломатии, Павлик. Может быть, ты прав. Я плохой дипломат. И поэтому я выскажу тебе в лицо все, что я о тебе думаю... А вечером ты придешь ко мне домой как ни в чем не бывало. Как это было однажды, когда я объявил тебе строгача за срыв капитального ремонта. Тогда ты тоже пришел к нам. И ел пирог с орехами, который испекла Ольга.
Я сам позвонил тебе и позвал. Тогда мне казалось, что это и есть настоящая, принципиальная дружба. Как в известной пословице, только переставить слова. «Служба службой, а дружба дружбой» Перемена слагаемых, а сумма изменилась. И смысл пословицы превратился в свою противоположность.
Дружба дружбой, несмотря ни на что! Мне казалось это прообразом новых человеческих отношений. Объявить человеку выговор и позвать его в гости пить чай!..
Я хотел отделить труд от быта, служебные отношения от личных. Но это неотделимо, потому что давно стало личным все, чем мы живем.
Я сам виноват. Я стеснялся вести себя как начальник. Я все время помнил, что когда-то, в студенческом общежитии, мы кусали от одной булки и даже галстук у нас был один на всех.
Я помнил об этом все время и чаще просил, чем приказывал...
— Войдите,— сказал он.— Кто там?
Вошла пожилая женщина, одетая с той строгой нарядностью, с какой одеваются простые люди для официального визита. На ней был синий шерстяной, не по погоде, костюм, сшитый лет десять назад и купленный где-нибудь в скупке, в клонове, где продаются вещи с чужого плеча. Голова повязана пестрым платком. На блузке у ворота голубая брошка.
— Садитесь,— сказал Бородин. Он бы мог поклясться, что видел эту женщину впервые. И в то же время ее лицо было ему знакомо. Знакомы были эти черные глаза с нависшими, скошенными веками. Знаком был рот и подбородок. Лишними казались только морщины, и было странное чувство, как будто он знал эту женщину молодой. Он, годный ей в сыновья.
У него была привычка — стирать нанесенные временем штрихи, чтобы представить себе лицо человека, каким оно было в молодости. Это было похоже на кропотливый труд реставраторов, снимающих наслоения краски со старых холстов. Бородин проделывал это в своем воображении. Мгновенно. Но, видно, на этот раз память сыграла с ним злую шутку. Женщина, присевшая на край стула в его кабинете, не только помолодела. У нее выросла борода. Черная борода, единственная на весь поселок!..
— Чем могу служить?
— У вас мой сынок работает. Бородатый такой, как черт. Проходчик. Стамескин Федя...
— Фидель,— Бородин улыбнулся.— Знаю такого. Хороший шахтер. Он дня три назад был у меня. Заявление оставил насчет квартиры. Вы об этом?
— Да.
— Обещал ему. Парень женился, работает хорошо. Дадим квартиру. Только в конце лета. Раньше никак нельзя. Я же ему объяснял.
— А в конце лета, значит, дадите? — спросила женщина. Губы ее дрожали. Большие, потрескавшиеся, до красноты отмытые руки гладили край стола.— Не давайте вы ему ничего,— сказала она.— Никакой квартиры ему не давайте... У нас свой дом, слава богу, жить есть где. Места всем хватает...
Голос ее окреп. Слезы и злость перемешались в нем. Бородин смотрел на нее слегка оторопев. Именно «слегка», потому что, работая с людьми, привыкаешь к любым неожиданностям.
— Блажит Федька,— говорила Стамескина.— Поверь те мне, матери, товарищ начальник...
— Меня зовут Сергей Дмитриевич,— сказал Бородин.
— Не давайте вы ему ничего, Сергей Дмитрич. Как мать вас прошу. Людям жилья не хватает, а он со стариком поругался — и уже... из дому долой! Набаловала их советская власть. Молодых. Вот что я вам скажу. А чтобы родителей своих уважать, так этому не научила!
Бородин знал и Стамескина - старшего. Это был приземистый мрачноватый человек. В его повадках было что-то от солдата, но солдата старой, еще царской армии, какими изображают их в кино. Он работал в шахте лесодоставщиком и несколько раз приходил к Бородину и требовал ведомость,— ему все казалось, что он заработал больше, чем ему заплатили.
— Ладно, мамаша,— сказал Бородин.— Разберемся. Пришлем комиссию, поглядим, что за дом. Советская власть хоть и добрая, но не через край. Лишних квартир у нас пока нет. А там и сын с отцом, глядишь, помирятся.
Она ушла успокоенная, а он еще некоторое время думал о странной просьбе и о том, что в жизни есть много сложного и удивительного. Что привело сюда эту женщину? Любовь к мужу? Желание насолить непокорному сыну? Или водворить тишину в своем доме? Или все, вместе взятое?..
Окна рудоуправления выходили на фабричный двор. Было видно здание обогатительного цеха с высокой трубой. Фонтан посреди двора. Сейчас он был без воды, и внутри его, помещаясь с трудом, кружил на велосипеде балбес лет семнадцати, из фабричных.
Вечером того же дня в доме Стамескиных вспыхнула громкая ссора, о которой долго потом говорили в поселке. Одни осуждали отца, другие сына...
Есть зимние ссоры. Зимой окна и двери закрыты наглухо и даже щели в них заткнуты ватой. Зимние ссоры остаются между своими. И есть летние ссоры — при открытых дверях и распахнутых окнах. Они как грозы полыхают в тишине вечерней улицы, пугая робких и радуя любопытных, собирая зрителей и свидетелей.
Не сразу вспыхнула ссора между отцом и сыном. Был обычный будничный вечер. Мать и жена Тася, сидя на высоком крыльце, чистили шпильками вишни для варенья. Старший Стамескин читал газету. Читая, он усмехался чему-то, крутил головой или тянул: «Эх-хе-хе!», как бы желая выразить свое несогласие с прочитанным. Возможно, он ждал, что сын спросит отца: «Ты что, батя?» Но сын молчал. Молчал Стамескин-младший, молодой бородач, известный в поселке под именем Фидель. Молчал Федор Стамескин, шахтер, парень, выросший без отца...
В первый год войны проводила Мария Стамескина своего мужа на фронт. Осталась с годовалым сыном на руках. Все узнала — и немецкую нагайку, и голод, и стужу. Потом сама удивлялась,— как сберегла мальчишку. А все же сберегла. Вырастила, выучила. Мужа оплакала, пропавшего без вести. Об одном только горевала: не дожил Семен до победы, не порадовался на сыночка. А Семен с довоенной фотокарточки смотрел на нее молодецки, посмеивался. Над чем посмеивался? Над трудной жизнью ее? Над ее слезами?..
Мария пошла по призыву партии шахты восстанавливать. Работа тяжелая, не женская, но женщин брали. Война только что кончилась, мужчин по-убивало. Вот женщин и брали на подземные работы. А Мария была рада этому: платили хорошо, по совести. И одеться и обуться можно как следует. А главное — питание. На питание она никогда не жалела. Хотела, чтобы сын здоровым рос, крепеньким. Чтобы хватило ему здоровья этого на всю жизнь. Одна только радость и была у нее в жизни, одна забота — сын. Сватались к ней двое, она отказала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23