Усыновит в том смысле, что будет незаметно, но пристально следить за их дальнейшей жизнью, попытается деликатно и ненавязчиво поддерживать с ними дружескую связь, готовый прийти на помощь в случае нужды. Одним словом, попробует и дальше действовать в духе того нравственного обязательства, какое берет на себя учитель, впервые входя в класс: не только учигь, но и воспитывать, исподволь внушая ученикам главные принципы этики, основы того, что возвышает биологическую особь до уровня человека, совокупность чего обуславливает его характер: чувство гражданской ответственности, крепкий хребет, честность в труде, терпимость к другим и так далее, а еще — не на последнем месте — чувство юмора, помогающее преодолевать беды и невзгоды...
— Пью за то, чтобы вы, дети, удались мне,— сказал он и залпом осушил свой стаканчик.
I. Любови
Ивонна элегантно взнесла себя на высокий табурет, с такой непринужденностью, словно делала это ежедневно ей вовсе не хотелось показывать своему спутнику, какое наслаждение доставляет ей атмосфера светскости, которая постепенно завладевала ею.
— Главное, не мандражируйте, они такие же люди, как я или вы,— проговорил Борис Шмерда.— Что будете пить?
— Скажем, джин с содовой.
Борис Шмерда заказал две порции у барменши, пани Норы. Без лишней деликатности, с удовольствием оглядел Ивонну. Пускай второй ассистент еще не режиссер — все равно работникам кино дозволено больше, чем обыкновенным жеребцам, которые за грудью, ногами и лицом не видят душу женщины. Работники кино имеют право визуально оценивать внешность, и даже второй ассистент — чертовски важная птица: в случае сомнения он может весьма и весьма повлиять на выбор режиссера (не говоря о том, что со временем сам станет первым ассистентом, а там, глядишь, и режиссером).
— Позвольте один вполне частный дружеский совет,— Шмерда на миг накрыл своей ладонью руку Ивонны.— Для пробы голоса оденьтесь не слишком броско. Понимаете, профессионалы — народ ушлый, они сразу поймут, что вы хотите произвести впечатление, а это скорее повредит вам, чем поможет. У вас такая фигура, что, появись вы хоть в дерюге, все равно любой поймет, какая перед ним драгоценность.
Такая прямота понравилась Ивонне; подобные грубоватые признания скорее доходят до сердца, чем меланхолические поэтичные восхваления Камилла Герольда.
— А что за человек Куриал? Почему-то у меня заранее дрожат колени, как подумаю о нем...
— Напрасно. Иногда он действительно бывает угрюм, замкнут, но поймите, это крупный режиссер, и он имеет право на различные настроения, зато в деле он разбирается, как никто другой,— и без сомнения объективен в отборе кандидатов. Вот вам еще совет: не смотрите на него, ни на кого не смотрите, вообразите, что там никого нет, и оставайтесь самой собой. Тем более что Куриал бывает очень занят, возможно, его там и не будет.
Шмерда повернулся на вращающемся табурете к Ивонне и очень внимательно рассмотрел ее лицо. Нахмурился.
Ивонна забеспокоилась, быстро оглядела себя в том кусочке зеркала, что проглядывал между бутылками на полках бара, но, не найдя в себе ничего такого, что могло бы омрачить настроение, вопросительно обернулась ко второму ассистенту.
— Деточка, вы так потрясающе молоды...— произнес тот неестественно низким голосом.
— Это серьезный недостаток для кино?
Шмерда притворился, будто не слышал, — такого вопроса, как видно, не было в его сценарии; продолжал он тем же мрачным тоном:
— Ведь это грех — беспечно играть столь роскошной весной... Да знаете ли вы вообще, что такое грех?
Ивонна рассудила, что он желает несколько просветить ее на сей счет, и лишь загадочно улыбнулась. Ей нравилась игра. Она чувствовала себя вполне на уровне и сознавала в себе способности, которых никогда не могла развернуть в общении с Камиллом.
— Вы понятия не имеете о том, что такое джунгли кинематографии. И не следовало бы вам никогда узнавать их...
Пан Шмерда, не узнать эти джунгли я могу и без вас. Нет, дорогой, за такого рода спасение я вас не поблагодарю.
— Но вы говорили, у меня есть данные... точнее — именно такие ноги и такие данные, чтоб не пропасть в жизни. И знаете, мне очень хочется заглянуть в эту вашу «Книгу джунглей» для взрослых.
Второй ассистент нерешительно засмеялся с таким видом, будто Ивонна несколько вышла из роли.
— Вдобавок остроумна... Но с этим осторожнее! Остроумие могут позволить себе только уже известные актрисы.— Он опять легонько положил ладонь на ее холеную руку, чтоб отчасти смягчить резкость слов. — Но ничего! Все это войдет в норму. Ну что, поехали, как говорят пивохлебы? Пани Нора, еще две рюмки!
Оркестр заиграл послевоенную новинку — лембет-уок. Борис Шмерда и Ивонна пересели за столик на двоих под
— Я хочу еще предупредить вас о довольно важном деле, Ивонна — разрешите мне так называть вас? Завтра вам могут предложить сыграть какую-нибудь маленькую, очень простую сценку. Например, будто звонит телефон и вы услышали нечто очень приятное, скажем, звонит человек, которого вы ждали с нетерпением. Положив трубку, вы должны мимикой, жестахми выразить радостную реакцию, допустим, пройтись по комнате, показывая одними движениями, как вы счастливы предстоящим свиданием. Одним словом, надо обладать известной культурой движения, элегантностью, обаянием. Я мог бы показать вам несколько жестов — как правильно повернуться, чтобы юбка слегка колыхнулась, чтоб это выразило ошимизм, очарование молодости...— Шмерда обвел взглядом бар. — Конечно, здесь это трудно сделать. Жалко, что мы не могли встретиться вчера, времени было бы больше... Но мы еще успеем: давайте сейчас уйдем отсюда и заглянем ненадолго ко мне...
Ага, наконец-то выложил свои карты. Ивонна немножко растерялась, но проглотила слова протеста, и Борис Шмерда подозвал официанта:
— Счет, пожалуйста!
За окнами такси проносился ночной город, угловой дом на верхнем конце Вацлавской площади еще лежал в развалинах, обгоревший во время майского восстания фасад радиоцентра еще хранил пробоины от снарядов.
Видишь ли, приятель с начинающейся плешью (много любишь — прическу губишь), насквозь я вижу тебя с твоей «культурой движения»; вообще элегантность и обаяние женщины лучше всего оценишь, когда она, например, в купальнике, ты ведь намекнул об этом? Ну, а мой купальник еще не вынут из рюкзака после той удачней экскурсии в Татры с Робертом Давидом, и где мне взять другой в два часа ночи, да еще в твоей холостяцкой гарсоньерке? Однако— взялся за гуж...
Борис Шмерда великодушно оставил таксисту сдачу с сотенной бумажки (женщины, которых провожают в такси, рассматривают королевские чаевые как эквивалент заинтересованности кавалера) и достал из кармана ключи
Не очень-то это честно по отношению к Камиллу — сколько чувства отдал мне бедняга поэт, и бессонных ночей вдобавок, тогда как этот рутинер расщедрился всего на пару рюмок джина да на такси... Но так уж оно водится на свете, высокая цель достигается куда менее высокими средствами... Не бойся, Камилл, я не стану тебе об этом рассказывать, чтобы лишний раз не ранить твое страждущее сердце; да ведь ничего и не случилось, день-другой — и я забуду, а ты прочтешь мне на скамейке в Страговском саду свои новые стихи. А вообще-то впредь тебе следует знать: все бабы сволочи.
Крчма безуспешно искал у себя в кабинете затерявшиеся листки с заметками к начатой литературоведческой статье. Впрочем, он не очень и торопился: дома сегодня очередной траурный день, как в каждую годовщину смерти Гинека. С утра у Шарлотты — чего и следовало ожидать— разыгралась мигрень, лежит теперь пластом в темной комнате, освещаемой лишь двумя свечками перед большим портретом Гинека,— сама как мертвец. И ничего не ждет Крчму дома, кроме укоризненных взоров жены.
Он не нашел нужных листков даже на самом дне ящика. Вместо них вытащил групповую фотографию: сорок зторой год, выпускники восьмого «Б». Который же это по счету класс, доведенный мной до выпуска? Всмотрелся в знакомые лица, и легкая меланхолия овладела им. Бывают не очень удачные классы, ни рыба ни мясо, если брать их как целое; в них нет искры коллективизма, нет ярких личностей, будущих деятелей — а я дерзаю угадывать их опытным глазом знатока юных душ, своей интуицией, которую с гордостью считаю безошибочной. И бывают другие классы, выше среднего уровня; они врезаются в память, а некоторые ученики — и в сердце. И впереди всех четко рисуется выпускной класс сорок второго года.
Крчма обводил взглядом эти юные лица — всего три года прошло с тех пор, а какая необычная судьба выпала некоторым из них! (Бедный Цирда со своим лихим чубом — он погиб первым, и так нелепо, безвременно, где-то в Дортмунде, когда после налета убирали бомбы замедленного действия... Мариану повезло больше — остался невредим, пробыв два с половиной года в концлагере Ораниенбург...) Но больше всего тянет Крчму к этой недавно избранной им Семерке, а среди них — он поймал себя на этом с легким чувством стыда —к девочке Миши. Теперь он живо представил ее себе: ведь все восемь лет устремлялся к нему с первой парты —словно символичной была эта близость к учительской кафедре — ее серьезный, немного грустный взгляд. Шли годы, и во взгляде этом все возрастала особая, тихая и {да простится мне мое тщеславие) восторженная привязанность ко мне. Какой странный контраст между ее мальчишеским — иной раз нарочито мальчишеским — обликом и непритворной девичьей нежностью! Нет, она не просто кажется нежной, такова она и на самом деле. Глядя на Мишь, невольно подумаешь, что она и в семьдесят лет останется такой же девически-нежной. С первого класса она нередко играла на урокрх, но, если других я легко мог одернуть за невнимательность, делать замечание Миши я просто не находил в себе решимости. Девочка, бездумно как-то, умела создавать из подручного материала совершенно неожиданные вещи. А на подлинный талант, надеюсь, у меня отличный нюх! Временами у Миши появлялся какой-то отсутствующий взгляд— быть может, она пребывала в каком-то ином мире... Зато, если кто-то нуждался в ее помощи, Мишь мгновенно оказывалась рядом, как всегда участливая. И в участии этом не было и тени эгоизма.
А через два ряда от нее — рыцарь Мариан Навара. Словно некий суверен, он выше всякого обращенного к нему девичьего интереса, равнодушный, немножно снисходительный и в то же время ласковый и внимательный ко всем. Силой своей личности — некоронованный король класса, всеми уважаемый юный мужчина (да, уже и в седьмом, и в восьмом классе — мужчина!) — вдобавок с ореолом героя после недавней экскурсии в Татры (а волосы его едва отросли на три сантиметра после возвращения из концлагеря). В чем-то, впрочем, Мариан походит на Мишь: тоже часто «пребываете где-то в другом мире, хотя это и не мир фантазии: от Мариана так и веет чувством реальности. И это лучше всего проявилось, когда война сыграла с ним довольно жестокую игру: родители Мариана в тридцать девятом эмигрировали в Англию, какой-то родственник должен был отправить мальчика следом за ними, но уже не успел. Целый год Мариан самостоятельно добывал себе средства на пропитание (достойно уважения для ученика пятого класса гимназии). Потом, стараниями своего однокашника Пирка, Мариан был фиктивно усыновлен одним человеком, но попал из огня да в полымя: приемного отца, коммуниста, схватило гестапо, а вместе с ним и Мариана, только что закончившего гимназию.
Во втором ряду, третье слева — продолговатое лицо с медлительно-задумчивым взором: Камилл Герольд (не только его тонкое лицо, но даже само имя как бы предрекает ему гарцевать на Пегасе). Углубленный в себя поэт класса и сочинитель поздравительных речей; в паре с Мишью дважды в год преподносил мне букет гвоздик: первый — в день святого Франциска (мои именины, это чтоб я не вызывал к доске праздника ради) и второй —в конце учебного года. Красота Камилла не должна внушать сомнение типа «so schon, so blod»!1 Для своего возраста Камилл весьма образован и интеллигентен, наделен чуткой мыслью. В несколько беззащитном выражении его глаз ясно читаю, что бывают у него мгновенья, когда сам он видит себя рыцарем Печального Образа. Печаль затаилась где-то в глубинах его души, и эту сущность не закрывает даже внешний налет светскости, который Камилл носит в качестве защитного панциря для своей ранимости.
По каменным плитам школьного коридора близились знакомые шаги, слегка прихрамывающие в ритме синкопы — следствие ранения в первую мировую войну. Действительно, в кабинет вошел пан Понделе.
— Чего я к вам зашел,— объяснил он свое появление.— Вскорости должна заглянуть девчонка Мандёускова из вашего бывшего класса. Потому как я знаю, вам приятно будет повидаться с ней, а она, поди, торопится, как всегда, то я и сказал жене, пускай присылает ее прямо сюда.
Фамилия «Мандёускова» прозвучала как-то чуждо: для Крчмы в классе всегда были только Ивонна или Ма-риан, Камилл или Руженка и так далее; он обращался по имени к некоторым из них, даже когда они на выпускных экзаменах предстали перед комиссией, возглавляемой немецким инспектором школ. Исключение — никто не знает почему — с самого начала составлял только Пирк. Его фамилию Крчма произвел в дружеское обращение, как если б это было просто имя.
— Да вы садитесь, дядюшка. Что же это за дела у вас с Ивонной?
Пан Понделе через плечо Крчмы скептически глянул на фотографию класса.
— Оно и видать, в точку попал. Вы ведь досель не можете забыть свой знаменитый восьмой «Б».
(Из всех преподавателей к одному только Крчме пан Понделе обращался без отчужденного и безличного «пан профессор», и Крчма ценил это.)
— Так ведь и вы их не забываете, пан Понделе; а то не пустили бы их в свою квартиру, не отдали бы свое вино для выпускной вечеринки!
1 Красив, но глуп {нем.)
— Положим, и следующим выпускам от меня кое-что перепало,— нахмурился служитель.—А что касается дел,— вернулся он к вопросу Крчмы,— то дела — это когда выгоду получают обе стороны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16