Что, если, каждый вечер некий таинственный гость посещает нас, какая-нибудь неприкаянная душа, которую точно магнитом притягивает эта мелодия? Не будет ли невежливым с нашей стороны обмануть ее ожидания, не исполнив произведение, которое доставляет ей такое наслаждение? Не оскорбим же ее неучтивостью, порадуем нашего гостя.
И они заиграли гальярду с особым чувством, и тотчас же послышался знакомый звук — скрип кресла под тяжестью садящегося человека. В тот вечер Джон, устремив пристальный взгляд на кресло, увидел — или ему это почудилось — не то смутное пятно, полутень, не то дымку, в зыбких очертаниях которой будто бы проступала человеческая фигура. Джон остановился и провел рукой по глазам, но дымка уже исчезла, и в кресле никого не было. Когда замолчала скрипка, мистер Гаскелл тоже оборвал игру и спросил, что случилось.
— Так, померещилось что-то, — ответил Джон.
— Давай на сегодня закончим, — предложил мистер Гаскелл. — Я опоздаю в колледж.
Он закрыл фортепьяно, и тотчас же часы начали бить двенадцать раз. Мистер Гаскелл чуть не бегом кинулся из комнаты, но не успел до закрытия, и был наказан за опоздание — ему на неделю запретили покидать колледж. В те годы оказаться в полночь за стенами колледжа считалось серьезным проступком.
Так что поневоле в музыкальных занятиях наступил перерыв, и возобновились они сразу же как закончился срок заключения мастера Гаскелла. В тот вечер друзья сыграли несколько сюит Грациани и по обыкновению закончили «Ареопагитой». Когда отзвучала последняя нота, мистер Гаскелл погрузился в глубокую задумчивость. Наконец он произнес:
— Не могу передать, какое необъяснимое Бездействие оказывает на меня старинная музыка. Нам иногда пытаются доказать, что сюиты, отдельные части которых носят названия различных танцев, писались как самостоятельные произведения и предназначались для инструментального исполнения, а не как танцевальный аккомпанемент, что естественно предположить, судя по названиям. Но, по-моему, критики заблуждаются, по крайней мере, когда речь идет о некоторых произведениях.,Не могу поверить, что такое сочинение, как, например, жига Кореллы, которую мы с
юбой не раз играли, не служила прежде всего сопровождением к танцу. Мне так и слышится топот ног в такт музыки, ведь, насколько я знаю, во времена Корелли на балах танцевали гораздо более вольно — хотя и не в ущерб изяществу, — чем это допускается приличиями в наши дни. Вот и в гальярде, которую мы постоянно играем, заключена некая удивительная сила, вызывающая в воображении картину далекого прошлого. Не знаю почему, но передо мной возникает одно и то же видение, быть может, в памяти оживает когда-то виденное живописное полотно. Мне чудится, как несколько пар свободно танцуют в длинной зале, освещенной свечами в серебряных низких канделябрах по моде конца XVII века. Быть может, виной тому впечатления, полученные мной во время недавнего путешествия по Италии, но мне представляется, что у танцующих смуглая кожа, 1емные волосы, яркие глаза. На дамах и кавалерах пышные одежды из богатых тканей. Воображение причудливо рисует мне и саму залу, вдоль одной ее стены тянется галерея, построенная в том фантастическом стиле эпохи Возрождения, на котором сказалось влияние языческой культуры. Галерея заканчивается балконом для музыкантов, на его резном фронтоне изображен необычный герб — на золотом поле щита голова херувима, грубящего, как в фанфары, в три раскрытые лилии. Я, несомненно, видел его во время путешествия по Италии, вот только не могу припомнить, где именно. Для меня эта картина столь неразрывно связана с гзльярдой, что едва зазвучат первые ноты, как она тут же возникает перед моим взором и день ото дня все явственней. Вот танцующие сближаются, замирают на месте, отступают назад, движения их столь вольны и развязны, что мне неловко их вспоминать. И странное дело, среди чужеземных лиц мне видится молодой человек, похожий на англичанина. Я хочу вглядеться в него, но черты его всегда ускользают от меня. Вероятно, вступительная тема композиционно образует некую вершину гальярды, поскольку только первые шестнадцать тактов это видение из прошлого предстает моему взору. С последней нотой шестнадцатого такта внезапно падает занавес, все исчезает, оставив ощущение какого-то непоправимого несчастья. Я могу объяснить это лишь тем, что вторая тема гальярды уступает по замыслу первой и, создавая дисгармонию, разрушает то волшебство, которое придает вступлению такую магическую силу.
Мой брат с интересом выслушал мистера Гаскелла, однако ничего не высказал в ответ, и разговор на этом закончился.Тем же летом 1842 года, где-то в середине июня, я получила письмо от брата Джона с приглашением приехать в Оксфорд в День поминовения на торжества, посвященные памяти основателей колледжей. Я тогда гостила у миссис Темпл, нашей дальней родственницы, в ее имении Ройстон в Дербишире. Джон и ее просил приехать в Оксфорд, чтобы сопровождать свою дочь Констанцию и меня на балах и прочих увеселениях, которыми отмечается окончание летнего триместра. Из-за того что Ройстон находился в двухстах милях от Уорта, поместья Малтраверзов, наши семьи нечасто навещали друг друга, но в тот раз, когда я жила в усадьбе миссис Темпл, я всем сердцем привязалась к этой добрейшей женщине и искренне
полюбила ее дочь Констанцию. В ту пору ей минуло восемнадцать лет. Ее редкая красота сочеталась с высокими добродетелями и замечательными душевными качествами, что во мнении людей здравомыслящих ценится неизмеримо выше самых неотразимых прелестей. Констанция была начитана, остроумна и воспитана в правилах истинной зеры, она не изменила им до самого конца своей слишком короткой жманм, полной самоотречения и тихого благочестия. Смерть унесла твою мать,дорогой Эдвард, когда ты был еще крохотным малюткой, и, естественно, ты не можешь помнить ту, что дала тебе жизнь, ее облик и черты, и потому в двух слезах опишу тебе ее портрет. Она была высокого роста, со слегка удлиненным овальным лицом, темно-каштановыми волосами и карими глазами.
Миссис Темпл с удовольствием приняла приглашение сэра Джона Малтраверза. Ей не случалось бывать в Оксфорда, и она обрадовалась возможности отправиться с нами в столь восхитительную поездку. Джон снял для нас удобные комнаты у известного в городе торговца гравюрами на Хай-стрит, и мы прибыли в Оксфорд а пятницу вечером 18 июня 1842 года. Не буду описывать тебе, какими торжествами отмечается День поминовения, ибо с той поры они почти не изменились, и ты хорошо с ними знаком. Скажу только, что брат позаботился, чтобы мы побывали на всех праздничных церемониях, и мы действительно прекрасно провели время и веселились от души, как может веселиться только молодость, еще не пресытившаяся удовольствиями. От меня не скрылось, что красота Констанции Темпл произвела огромное впечатление на Джона, и она со своей стороны, хотя держала себя с подобавшей сдержанностью, явно не осталась к нему равнодушной. Я ужасно гордилась своей наблюдательностью, позволившей мне сделать столь важное открытие, и в то же время радовалась тому, что оно сулило в будущем. Как особа романтическая, я в свои девятнадцать лет полагала, что моему двадцатидвухлетнему брату давно пора подумать о женитьбе. И если бы он остановил свой выбор на моей подруге, наделенной столь высокими достоинствами и красотой, то я бы обрела нежную сестру, а Джон любящую жену. Что касается миссис Темпл, то она вряд ли стала бы возражать против такого союза, ибо помимо того, что молодые люди казались созданными друг для друга, Джон был полноправным владельцем Уорта Малтраверза, а Констанция — единственной наследницей поместья Ройстон.
В завершение праздничных торжеств университетская ложа франкмасонов давала большой бал в Музыкальном собрании на Холиуэлл-стрит.. Джон и мистер Гаскелл — а мы с удовольствием познакомились с ним
сразу же по приезде в Оксфорд - появились на балу в шелковых голубых шарфах и белых фартуках. Точно так же были одеты все их друзья, которым они представляли нас, и эти исполненные загадочного значения символы нисколько не казались неуместными при взгляде на юные лица студентов. Бал удался на славу и продолжался допоздна. Мы решили, что останемся в Оксфорде до следующего вечера, уедем в половине одиннадцатого, в Дидкоте пересядем на почтовый дилижанс и отправимся дальше на запад. Утром мы встали поздно и после завтрака бродили по городу, любуясь колледжами и парками этого красивейшего из городов Англии. Вечером мы устроили прощальный обед на Хай-стрит, а затем брат предложил в этот чудесный вечер погулять в парке колледжа Святого Иоанна. Мы с радостью согласились и тотчас же отправились туда. Джон шел
впереди с Констанцией .и миссис Темпл, а мы с мистером Гаскеллом следовали за ними. Как сказал мне мой спутник, этот парк считается самым живописным в университете, но обыкновенно вечерами посторонних сюда не пускают, и тут мистер Гаскелл многозначительно процитировал латинское изречение. И с понимающим видом улыбнулась, словно прекрасно знала латынь, но, по правде говоря, сама догадалась, что Джон заплатил привратнику, чтобы он пропустил нас. Вечер был теплый и очень тихий, луна еще не взошла, но в светлых сумерках отчетливо проступали силуэты зданий, за которыми начинался парк. Это были невысокие дома, построенные в эпоху Карла I, — их красивая панорама и поныне стоит у меня Перед глазами, хотя с тех пор мне больше не довелось увидеть эти изящные окна эркерами и увитые плющом стены. На лужайку легла обильная роса, и мы гуляли только по дорожкам. Все хранили молчание, очарованные окружавшей нас красотой, но в то же время удрученные предстоявшей разлукой, которая казалась еще горше после такой чудесной прогулки. Весь день Джона не покидала тихая задумчивость, мистер Гаскелл тоже больше помалкивал. Констанция и мой брат, немного отстав от нас, шли сзади. Мистер Гаскелл предложил мне, если я не боюсь росы, пройти через лужайку и обозреть оттуда всю панораму парка. Миссис Темпл, не рискуя промочить ноги, осталась поджидать нас на дорожке. Мистер Гаскелл не зря привел нас на свое заветное место, оттуда действительно открывался восхитительный вид, нам даже посчастливилось услышать чарующие трели соловьев, которыми этот парк славился с незапамятных времен. Мы внимали им, замерев в молчании, и, когда вдалеке в небольшом эркере зажгли свечу, освещенное окно еще больше подчеркнуло романтическую прелесть картины.
Час спустя экипаж увозил нас по темным безлюдным улочкам в Дидкот. Я заметила, что Констанция и мой брат нежно простились, и когда карета отъехала, мне показалось, что моя подруга всплакнула, но я могла и ошибиться, поскольку была занята своими мыслями.
С каждым мгновением мы удалялись от спящего города, оставив в нем наши сердца, и тем не менее, мне кажется, события, о которых я собираюсь сейчас рассказать, происходили у меня на глазах — так часто я слышала о них из уст моего брата. Проводив нас, двое молодых людей отправились по домам. Когда Джон вернулся к себе, стрелки часов приближались к одиннадцати. Два чувства равно владели его душой — грусть и в то же время радость. Опечаленный разлукой с нами, он вместе с тем пребывал в состоянии неизъяснимого блаженства. Да, мой брат страстно полюбил Констанцию Темпл, и доселе неведомое ему чувство, нахлынув, как волна, увлекало его за собой далеко от обыденной жизни. Любовь подняла его над землей и вознесла в те возвышенные сферы, где ему открылись одухотворенные стремления и благородные помыслы. Джон запер тяжелую дубовую дверь, чтобы никто ненароком не нарушил его уединения, и бросился на диванчик у раскрытого окна. Он просидел там довольно долго, высунув голову наружу, так как лицо его пылало словно в лихорадке. В голове теснились возбужденные мысли, а в душе рождались столь отрадные мечты, что он совершенно забыл о времени и лишь потом припомнил, как из сада напротив доносился до него запах жасмина да
летучая мышь неторопливо кружила над лужайкой. Когда он очнулся, часы пробили три. Первый слабый отблеск зари едва заметно высветлил ночное небо, стали видны древние статуи на крышах колледжей, и серый свет проник в темный полумрак комнаты. Он блеснул на полированной поверхности футляра со скрипкой, на кувшине с водой и хлебом, который каждый вечер слуга, уходя, оставлял на столе. Джон отпил из кувшина и направился было в спальню, но внезапно вернулся. Он достал скрипку и, настроив ее, начал играть «Ареопагиту». В голове его была та пронзительная ясность, какая наступает с приближением рассвета у тех, кто всю ночь бодрствовал за чтением или в раздумьях, а брат переживал упоение первой любви со всей страстью впечатлительных натур. Никогда еще не играл он эту сюиту с таким вдохновением, и, казалось, даже без сопровождения фортепьяно мелодия звучала как-то иначе, обретала небывалую, доселе, скрытую глубину. Когда началась гальярда, по обыкновению скрипнуло кресло, но Джон стоял спиной и даже не оглянулся на привычный звук. И лишь когда начался повтор темы, у него вдруг возникло новое отчетливое ощущение. У всех нас бывали моменты, когда вдруг чудится, что ты не один в комнате. Брат продолжал играть, но через несколько мгновений ощущение чужого присутствия сделалось столь сильным, что он оцепенел от страха и не смел оглянуться. Понемногу овладев собой, он, не отрывая смычка, повернулся в пол-оборота и посмотрел через плечо. Тусклый серый свет занимавшегося утра струился в комнату, придавая всем вещам странную прозрачность, словно набрасывал на них серебристо-перламутровую пелену. И в этом холодном, но уже ясном свете брат увидел в кресле мужскую фигуру.
Джон помертвел от ужаса и был неспособен разглядеть детали — черты лица, одежду, внешний облик. Его просто ошеломило сознание, что вместе с ним в закрытой комнате, где, кроме него, никого не могло быть, присутствовал кто-то еще.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18