Пан учитель, вы уж не утомляйте ее, а то сразу всю охоту отобьете. Хоть на первый раз немножко пощадите!
По дороге домой я принялся весело насвистывать. Сначала тихонечко, про себя, потом все громче и громче. Вроде и торопиться-то было некуда, а все равно получался быстрый и веселый марш. Мать честная, какие я выводил фиоритуры! Не меньше семи маршей сочинил тогда и даже сделал инструментовку. Ну и вышагивал я под них, под эти марши собственного сочинения, а какова была инструментовка! И играл их настоящий военный оркестр, инструменты все надраены, на каждый ушло не меньше трех банок «Сидола». Р-р-раз! И оркестранты застыли навытяжку в парадном строю, на груди у них поблескивали накладки на белых тесемках. А я шагаю себе, хоть бы что, словно на параде, и сам я как будто уже лет двадцать ношу генеральские погоны. И тут гляжу, корчма у дороги, а настроение у меня — лучше не бывает, по такому случаю не грех и стопку рома пропустить. Правда, заглянув в кошелек, я несколько поостыл, но потом — эх, была не была — взял маленькую кружку пива — его и больше, и дешевле оно. И от этого пива, ей-богу, так захмелел, что засвистал еще громче.
Вот те на! Хозяйка заперла калитку, а ключа у меня нет. Если она спит, стучать бесполезно, впрочем, если и не спит — тоже!
Калитка не больно высокая, но и не из самых низких. Может, все же рискнуть? Вокруг никого нет, никто не увидит. Надо только подпрыгнуть — и все, а вдруг ручка сломается? Осторожненько, осторожненько! Ну — по-солдатски! Раз-два-три! И мы уже во дворе — ух! Ага, звезда упала! О чем это я думал? Кажется, о хозяйке. Да бог с ней, все это чушь собачья, похоже, жизнь мне начинает улыбаться...
Договорился я приходить раз в неделю. По пятницам. Ну а поскольку первый раз заявился в среду, то уже через два дня снова был там. Адрика, я это сразу понял,
занималась усердно. И я хвалил ее, по всякому поводу восторгался. Столько комплиментов отвесил, что и настоящему музыканту не зазорно было б их выслушивать.
— Смотрите не перехвалите,— унимала меня Адрика, и я спохватился, черт, нельзя перегибать палку, ей это только во вред пойдет.— Я знаю, что не стою ваших похвал.
— Да ладно, зачем скромничать. В самом деле, если так и дальше пойдет, мне скоро нечему будет вас учить. Сможете без меня обойтись. И даже обогнать в два счета.
— Ну что вы, где уж мне.
— Я ведь и сам в этом деле не бог весть как разбираюсь. Учиться начал поздно, да и халтурю много, хотя и не стоит. И не только на валторне, а йа любых духовых, а этого уж совсем ни под каким видом делать нельзя. Потому что у валторниста портится атака. И вообще я не знаю, зачем учусь. Приличного музыканта из меня все равно не получится.
— Не говорите так. Что же тогда остается мне? Если уж у вас не получится, то у меня и подавно.
— Нет, я не это .имел в виду. Вы научитесь. Но для этого нужно каждый день хотя бы немного заниматься. И главное — руки. Все внимание — на руки! Будете заниматься регулярно, увидите, как в пальцах появится чуткость.
— Вы мне это еще позавчера говорили.
— Ну и что же, знаю, что говорил, да ведь так оно и есть. И руки красивее станут, и играть будете правильно...
— ...и звучание улучшится! — добавила она и рассмеялась.— Все это я уже позавчера слышала, но когда вы ушли, меня что-то сомнения взяли.
— Но это вовсе не я придумал. Честное слово. И руки станут красивее, и звучание будет лучше.
— Не надо про мои руки, а то мне прямо неудобно. А вот насчет звучания, мне почему-то не верится, что оно лучше станет.
— Про руки ваши я ничего особенного не говорил, правда, и плохого о них сказать нечего. А то, что от правильной игры они станут лучше,— это точно.— И я опять машинально пошевелил пальцами, то ли, чтобы их показать или просто с удовольствием убедиться, что бородавок уже и след простыл.— Правда, правда, руки станут красивее и звучание тоже.
— Вот, вот, давайте вернемся к звучанию. Непонятно мне это. Ведь звучание зависит от музыкального инструмента. Можно играть тише или громче, по-моему, какую клавишу нажмешь, такой и звук получится.
— Так, да не совсем.
— Но ведь я нажимаю на клавиши. Допустим, играю я точно по нотам, правильно выдерживаю ритм и темп. Никто на меня не смотрит, только слушают мою игру, им же неизвестно, криво я ставлю пальцы или нет. И кто тут узнает, напрягала ли я запястье?
— Как это не узнают? Сразу узнают. Есть такие, что не могут узнать, а другие еще как могут. И не хотели бы, а сразу узнают.
— Кажется, я поняла. Вы, наверное, хотите сказать, что музыку надо уметь чувствовать. Например, скрипач должен каждый звук услышать заранее, должен его пальцем найти, как можно точнее нащупать, чтобы и высота и окраска были, какие надо. Только ведь на фортепьяно, да и на фисгармонии тоже, звуки прямо в инструмент заложены, каждый со своей высотой, так что здесь все проще, надо только нажать клавишу...
— Вообще-то, да. Но чем красивее мы до нее дотронемся, чем правильнее нажмем, тем лучше прозвучит. Когда постоянно занимаешься, рука становится лучше. И у пианиста и у органиста. Даже если и были у него некрасивые руки, так станут красивыми. Их делает такими музыка, и сама она становится прекрасной, если ее творят красивые, чуткие, терпеливые и старательные руки.
Она улыбнулась.
— Видно, придется заниматься. Мне это нравится.
— Конечно, тут дело не только в руках. Рука, она, ну как бы составная часть инструмента. Нет, пожалуй, не совсем так. Как бы это лучше объяснить? Вот палочка у барабанщика или, к примеру, палочка у цимбалиста — это продолжение его руки. Через нее передается все, что человек чувствует, что его волнует, что, в сущности, уже звучит в нем, и рука, когда она передает все инструменту, иной раз может будто сама по себе вдохнуть в инструмент чувство и через него выразить себя, чтобы это дыхание, этот вздох, этот крик и другие услышали. Для настоящего музыканта музыка — это все. Он как бы сливается с ней, и она звучит в нем вечно. Обо всем этом можно сказать лучше и красивее. В конце концов музыкант, он и есть музыкант, правда, разные попадаются. Одни играют сами для себя и довольны уже этим. Другие играют для публики, публика довольна, а сам музыкант — нет. И ансамбль может играть так, словно это один музыкант. Десять пальцев на клавишах фортепьяно — это десять звуков, красивых, может быть, звуков. Прекрасный аккорд. Прекрасный инструмент фортепьяно, но играть уметь нужно. А если соберется десяток хороших музыкантов, каждый со своим инструментом, насколько неразрывно слитное звучание они могут создать — один-два слаженных аккорда объемны будто скульптура. Музыканты уже убирают инструменты — а звук все еще живет у тебя в душе. Или вот композитор. Когда он пишет музыку для большого оркестра, то воспринимает всех музыкантов со всеми их инструментами как единое целое, как один большой инструмент, и пробует на нем то одни, то другие регистры. Ну а что, к примеру, случится, если один из регистров вдруг закапризничает? Скажем,, контрабасист встал боком перед контрабасом и как попало заколотил по струнам смычком: велика важность — контрабас, ну и ладно, и форте есть и пиано, все твои ноты на месте, я свою партию отыграл. А вот нет же — в оркестре контрабасист уже не просто контрабасист. Оркестр — это нечто единое, и контрабасист, да и любой другой музыкант, в нем как палец на руке. Ведь в здоровой руке каждый палец на своем месте и все они одинаково важны. И музыкант знает, что пальцы должны соображать, как чередоваться, двигаться, помогать друг другу, иногда ударить вместе, дружно, но при этом так, чтобы звуки не заглушали, не забивали друг друга. И мизинцу нельзя опаздывать, отговариваясь тем, что он самый маленький, а большой палец только потому, что он самый толстый, не должен лезть на клавишу и долбить: ведь я всего лишь палец, я всего лишь контрабасист...
И меня, наверное, понесло бы и понесло. Я ведь не устаю долго разговаривать. Но, к счастью, Адрика стала зевать, может быть, просто проголодалась:
— Ой, как есть хочется! И устала я, похоже. Думаю, достаточно на сегодня, мама нам полдник обещала.
Я сразу очнулся. Правда, несколько поздновато. Дошло наконец, что Адрика от этих разговоров притомилась. Только недолго я переживал, потому что стоило нам войти в кухню, как Адрика снова повеселела.
— Угощайтесь, пожалуйста! Вы у нас гость, так что берите первым, хоть я и умираю от голода.— С этими словами она придвинула мне ватрушки.
Мы оба отдали должное угощению, и Адрика с ватрушкой во рту вытянула подбородок, сложила губки бантиком, слегка прикрыла глаза и мечтательно произнесла:
— Вот увидишь, мамочка, как я буду стараться, какая музыкантша из меня получится. Буду заниматься и заниматься. Ты мне никогда не веришь, а я буду такая прилежная...
— Хотелось бы поглядеть! Любопытно, надолго ли тебя хватит? Слышите, молодой человек? Это вам она может наплести с три короба, а мне что-то уже не верится. Столько мы этих обещаний слышали! Но вы должны ее заставить.— Потом снова обратилась к дочери:— А ты бы попридержала язык! Тебя постоянно надо заставлять. Во всем нужна погонялка.
Адрика, набив рот ватрушкой, лукаво кивала головой, закатывала глазки и гримасничала.
— Вот видите, она не верит. Но ты увидишь, мам, на этот раз я тебя удивлю. Стоит мне получить задание, как я тут же сажусь заниматься.
Убеждая мать, Адрика продолжала трудиться над ватрушками и еще успевала мне подмигивать, словно желая сказать, что, мол, все запомнила, желание учиться имеется, а сейчас ей просто весело и хочется малость пошутить.
— Никто мне не верит, а я так люблю всех вдруг удивить. Это, наверное, от излишнего гонора. Вот теперь хочу, чтобы у меня были красивые пальцы, чтобы перед всеми воображать!
Она вытянула руку, словно приготовилась играть, и сделала легкое волнообразное движение, ах, как хорошо это у нее получилось, во время игры никак не выходило, а здесь — просто загляденье, аж завидки берут, до чего хорошо, ну как тут не похвалить.
— Хочу, чтобы пальцы стали длинные. Как у карманной воровки. Потому что я такая и есть. Буду заниматься!— И она продолжала эти движения рукой, и вся как будто парила в воздухе, но лицо ее оставалось серьезным.— Рука свободна, запястье расслаблено, не торопитесь, надо считать, все время считать, внимание на мизинец, не забывайте про контрабасиста, следите за всеми пальцами.
Хочу, чтобы у меня были красивые руки, вот увидите, недели не пройдет, как глаз не оторвете, и пальцы станут жутко длинные!
Конечно, за неделю ни пальцы длиннее, ни руки красивее не стали, но это и не важно, у нее и так все было в порядке. Да что там говорить, Адрика была так хороша, что дальше некуда. И прекрасно об этом знала. Дураку понятно, что она все знает, только виду не хочет подавать.
И до меня тоже наконец дошло, что втрескался я в нее по уши. Раньше еще можно было сомневаться, а теперь, как ни крути,— дело ясное.
Но сейчас надо было ее учить. Что я и начал делать. Правда, относился я к этому делу не так, чтобы очень серьезно. Я к себе-то самому не относился серьезно. Ну какой из меня педагог? Да мне и не стать им никогда. Тут хоть бы в мало-мальски приличные ученики вылезти, а чтобы стать педагогом, этого я и в мыслях не держал. Об этом и думать не стоило, пригласили — я и пришел. И отнесся к этому совсем не так, как они, просто хотелось куда-нибудь пойти, по крайней мере, сейчас я именно так думаю. Мне тогда казалось, что я им делаю одолжение, на самом же деле мне просто-напросто хотелось в гости, а то живу один как сыч столько времени. Потому и тянуло меня, хотя бы из чистого любопытства, посмотреть, как живут другие люди. Проще говоря, в чей-нибудь дом заглянуть. Назови они любую другую причину, и подумай я тогда или сейчас, что угодно, все равно согласился бы прийти просто из интереса. Когда же я увидел, что попал в семью Адрики и меня прочат ей в учителя, я был несколько ошарашен, но в приятном смысле, даже в более приятном, чем сейчас позволяю себе признаться. Ну а то, что у нее способности не чета моим, мне стало ясно сразу, хотя, правда, и я не хуже других в нашем училище, но если брать вообще, то где уж мне...
В разговорах о музыке, перед музыкантами, глядишь, я и за умного сошел бы. Тут все на равных, интересы общие. Но стоило завести речь о чем-нибудь другом, даже о самых примитивных вещах, как волей-неволей приходило в голову, что такое вот специальное заведение, куда многим страшно хочется попасть, может научить виртуозности и терпению, но вместе с тем
заставляет забыть обо всем остальном и в этом смысле обедняет душу. Ибо здесь студент, если хочет чего-то достичь, вынужден забыть про все кроме музыки и в конце концов начинает ощущать свою ущербность, ведь времени-то не хватает. Я понял это, общаясь с Адрикой. Порой мне казалось, что я могу от нее многому научиться, расширить кругозор. Ведь Адрика мне нравилась. И по дороге к ней или, возвращаясь домой, я всегда весело насвистывал.
Чем дольше я ходил туда по пятницам, тем сильнее меня к ним тянуло, но одновременно таяла вера в себя. Кроме неоспоримых внешних достоинств, Адрика обладала незаурядными способностями, и, по моему мнению, они существенно превышали мои собственные. Чем я мог ее заинтересовать? Да только музыкой. Но это меня не устраивало. Ведь ее способности во всем остальном, по крайней мере, мне так казалось, были явно выше. А что касается музыки, то на первых порах я еще мог ее кое-чему научить, но резонно опасался, что при таких успехах она если и не научится играть как следует, то меня во всяком случае обойдет или просто разберется в моих способностях, выявит слабинки и в один прекрасный день заявит:
— Да ты и сам в этом не силен!
И я прекрасно понимал — да, многого я не знаю и, пожалуй, не узнаю никогда. Потому что заниматься мне было все еще не на чем, даже валторны приличной нет, валторна, впрочем, ее вряд ли волнует, но у меня нет и пианино тоже, господи, да будь у меня пианино или, на худой конец, просто возможность каждый день где-то упражняться, в костеле, например, если бы пан священник разрешил, господи боже, как бы я тогда себя изводил, как бы старался, как занимался, и все, что приобрел, с благодарностью отдал бы людям, уж я бы им отслужил сполна, развеселил их, развеял, рассмешил, петь бы заставил, а то и помог бы своей музыкой в трудную минуту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12