— закричал я ему.
— Куда же как не на репетицию? — ответил он.
— На репетицию? На какую?
— Нашего оркестра.
Засмеялся и дальше зашагал. Я за ним.
— Дядя Тауберт, а мне можно с вами?
— Со мной? А тебе что там делать?
— Я трубить стану,— отвечаю я.
— Тру-у-бить? Много таких найдется1 Купи трубу и труби на здоровье.
— Дядя Тауберт, так ведь я учусь уже...
— Это хорошо, что ты учишься. Учись, пока молод! Доживешь до моих лет — поздно будет учиться.
— Дядя Тауберт, так ведь я уже две недели учусь. Вы не знаете? У меня геликон!
— Гелико-он? А ты, малыш, понимаешь, что такое геликон? Такую большую трубу тебе не поднять.
— А я поднимаю!
— Еще кому расскажи!
— Он у меня дома. Это Рудо Кеменеша геликон.
— Ты что! Где ты его украл? — Старик даже остановился.
— Мне дядя Загрушка дал.
— Загрушка? Он тебе на время дал. Геликон-то общественный. Посмотрим! Так, значит, у тебя геликон Рудо? Хе-хе! И ты уже кое-что играешь?
— Гамму.
— Это хорошо. Хе-хе-хе! Но хватит у тебя силенок?
— Я играю гамму снизу вверх и сверху вниз.
— Ишь ты! Далеко уже пошел. А какую? Какую гамму ты сыграешь?
— Си бемоль мажор!
— Си бемоль мажор? А до мажор еще не сыграешь?
— Нет. Но ми бемоль мажор тоже сыграю.
— Две гаммы? Ну, тогда беги домой, и пойдем вместе репетировать. Беги домой, я тебя подожду.
РЕПЕТИЦИЯ
Репетиции оркестра всегда устраивают в пожарной части. Помещение невелико и вдобавок еще всяким хламом завалено. На стенах пожарные рукава, запасные брандспойты, а у дверей сигнальные трубы. На длинный стол посередине музыканты кладут ноты. Табуреток нет. Но это даже удобнее. С табуретками-то в пожарку не все музыканты влезут. Неподалеку от двери маленькое окошечко с решеткой. Ребятишки, живущие поблизости, музыку как заслышат, прибегают и лезут к окошечку, заглядывают внутрь. Дядюшка Томашович или дядюшка Загрушка то и дело выскакивают наружу и шугают ребятишек, замахиваются на них шапкой. А те всякий раз врассыпную. Но стоит дядюшке Томашовичу уйти, как они снова в окошко лезут. Дядюшка Томашович стоит возле вторых голосов и роется в нотах. Вы не знаете, что такое вторые голоса? Второй голос —это музыкант, который вторит. На нотах написано: «Труба 8», но старые музыканты называют инструмент не «труба 8», а «втора». Об этом я узнал на первой же репетиции. Дядюшка Тауберт познакомил меня со всеми музыкальными инструментами, только одного не сумел объяснить: какая разница между бас-корнетом и эуфониумом. Это такие две довольно большие трубы, только эуфониум чуть побольше. Непосвященный человек это едва ли даже заметит. Бас-корнет называют еще тенором.
— Какая же между ними разница? — спросил я у дядюшки Тауберта.
— Никакой, — ответил он.
— Тогда почему же их называют по-разному?
— Почему? Слишком много от меня хочешь. Я тебе не композитор или вроде того. Я музыке нигде не обучался и ровно столько же знаю, что и прочие.— И он показал на остальных музыкантов.
— Бас-корнет играет мелодию, а эуфониум — терцию,— вмешался в наш разговор дядюшка Рачко, отец Марьены Рачковой.
— Корнет играет мелодию еще больше, на то он и корнет,— добавил еще дядюшка Томашович.
— Именно поэтому,— сказал дядюшка Рачко.
— А терция что такое? — спросил я у дядюшки Томашовича.
— Терция — это и есть втора, — ответил тот.
Плохо ты ему объяснил,— хотел его поправить дядюшка Тауберт.
— Объяснил, как умел. Не жди от нас объяснений, с нами ведь никто теорией никогда не занимался. Пришел однажды покойный Сланинка из Омпитала и сказал ребятам: «Эта нота половинная, и ее играют на два счета. Поняли, ребята?» — «Понимаем, не такие уж дураки». — «Ребята, сыграйте вот это!» Вот мы и начали играть.
— Больно ты скорый!— перебил его дядюшка Алексин, кларнетист.
— Я только хотел сказать, что у нас в ту пору времени не было теориями заниматься, — возразил дядюшка Томашович.
— Хочешь не хочешь, а играть надо. А этим поросятам учиться неохота,— сказал дядюшка Рачко, показав на меня.
— А мне как раз и хочется! — перебил я.
— Сегодня хочется, а через две недели, глядишь, и расхотелось.
— Нет, не расхочется!
— Посмотрим,— сказал дядюшка Томашович и покачал головой. — Ты, значит, учишься на Рудовом геликоне? — спросил он еще.
— Да, на Рудовом,— ответил за меня дядюшка Тауберт.
— Учись же смотри! — сказал дядюшка Томашович. — У меня книжечка специальная есть. На время, если хочешь, дам тебе.
— Хороший геликон,— повторил дядюшка Алексин.
— Внимание, ребята! — скомандовал дядюшка Загрушка и строго поглядел на музыкантов.
Все стихли, и тогда подал голос самый старый музыкант — дядюшка Яно Слинтак.
— Грянем? — спросил он.
— Грянем,— ответил дядюшка Загрушка.
— Что сыграем?— спросили вторые голоса.
— Давайте сыграем «Возле Орешан...».
Музыканты приготовились.
— А ты пока не играй, только вид делай, что играешь,— шепотом посоветовал мне дядюшка Тауберт.
Я кивнул.
— Винцо, ты только ногой отбивай, привыкай такт держать,— сказал мне и дядюшка Загрушка.
Так я и сделал.
ВИНЦЕНТОВ ДЕНЬ
Я уже говорил, что в нашей деревне много Винцентов. Столько ни в одной деревне не сыщется. Только на одной нашей улице почти в каждом доме свой Винцент: Винцо Яворка, Винцо Белуш, Винцо Грзнарик, Винцо Дрнай, дядюшка Винцо Овечка, Винцо Фиала. Я всех могу назвать. На Винцентов день у лесорубов праздник. Они сидят в трактире, обсуждают, у кого какая пила, какой топор, какой клин.
— Лучше всех пила у дядюшки Винцо Штебеля,— говорит Винцо Белуш.
— Нет! — возражает дядюшка Овечка.— Самая лучшая пила у Оливера Дубана.
— А у Грзнарика? — вмешивается Дрнай.
— Хоть у Грзнарика и хороша, а у дядюшки Оливера и дядюшки Алексина все-таки лучше,— утверждает дядюшка Овечка.
— Какой это Алексин? — спрашивает Штебель.
— Он у луга живет,— отвечает Овечка.
— У него, значит? У меня тоже недурна,— говорит Грзнарик.
— Твоя пила и Алексина — это все равно что деревня Грушковец и город Кошице,— говорит дядюшка Овечка.
— Что-о?
— Да. Не веришь — у Белуша спроси.
— У дядюшки Алексина и киянка хороша,— говорит Винцо Белуш.
— О киянке и говорить нечего,— возражает Винцо Дрнай.
— Вы сказали: Грушковец и Кошице. Разве это унижает Грушковец? — спрашивает Винцо Штебель.
— Кто сказал, что унижает? Мы о пиле и киянке говорим.
— Грушковец по плану городом станет.
— Грушковец? А что можно из Грушковца сделать? Парк есть, только и всего. По-моему, из Грушковца никогда города не будет, — возражает дядюшка Лукач.
— Лет этак через сто будет,— говорит Винцо Штебель.— Как вы думаете, почему дорогу нам починили?
— Винцо, ты просто глуп, — обрывает его дядюшка Лукач.— Дорогу нам потому отремонтировали, что нужна нам она.
— И раньше она нам требовалась, хоть бы и просто булыжником вымощенная,— снова возражает Винцо Ште- бель.
— А может, это и правда,— говорит Грзнарик.— Асфальтом дорогу покрыли, захотели с Грушковцем что-то сделать.
— Нам думать об этом нет смысла,— говорит дядюшка Овечка.
— Нет, есть,— возражает Винцо Белуш.— Асфальтовая дорога денег все-таки стоит.
— Вот увидите, годиков через сто будет приличный городок из Грушковца,— отвечает Винцо Штебель.
— Что через сто лет будет, мы все равно не увидим, нас уже на свете не будет,— возражает дядюшка Лукач.
— У нас и площадь будет, как в Модре или Пезинке.
— Дожидайся! Если бы задумали мы площадь сделать, надо найти какого-нибудь знаменитого человека. В его честь и площадь назвать,— говорит дядюшка Овечка.
— В Модре был Штур вспоминает дядюшка Лукач.
— Так это в Модре,— соглашается Грзнарик.
— Стало быть, великий человек, раз ему такой памятник поставили.
— Это известный писатель был.
— И писатель и политик.
— А разве он не генерал был? — спрашивает Винцо Штебель.
— Ты путаешь его с Штефаником ,— отвечает Грзнарик.
— А ты тут что делаешь? — вдруг обращается ко мне дядюшка Овечка.— Поглядите только, какие сопляки в трактир ходят! Марш отсюда!
— Что тебе? — спросила меня трактирщица.
— «Быстрицы».
— Смотри-ка! Этакий щенок — и уже курит.
— Я не курю.
Я заплатил за сигареты и вышел вон. На улице меня остановил дядюшка Загрушка.
— Винцо, дорогой, я тебя с самого утра ищу.
Он говорит со мной как со взрослым.
— Меня?
— Ведь я говорю с тобой. Представь себе, сегодня Винцентов день. Здесь, в Грушковце, ими хоть пруд пруди. Я ребятам говорю: «Нам следует играть в честь Винцентов». А как можно играть без геликона?
— Без геликона?
— Геликониста нет! Рудо Кеменеш в Остраву уехал, и приходится всякий раз из Частой геликониста звать. Подумай, кто сейчас побежит за ним в Частую? Да ему, может, на работу надо идти, а нам музыку начинать с самого обеда. Вот я сразу же о тебе и подумал.
— Обо мне?
— Ведь ты, надо полагать, кое-чему уже научился?
— Песенки играть?
— Не в песенках дело! Будешь делать вот так: хр, хр, хр, хр...
— А я сумею?
— Ну тогда, по-моему, ты чистый болван! Целый месяц музыкальный инструмент терзаешь, хрипеть-то на нем можно бы уже научиться. Станешь делать: хр, хр, хр, хр... А не сумеешь, так для виду хоть надувай щеки. Беги сейчас же за геликоном, а через полчаса будь у меня.
РУДО КЕМЕНЕШ ВЕРНУЛСЯ
Совсем запыхавшись, я влетел в дом. Мама сидела за столом и щипала перья.
— Не пыхти так, все у меня сдуешь, — сказала она.
— Да я сейчас уйду...
Не договорив, я вбежал в комнату.
Что такое? На шкафу, где всегда лежал геликон, ничего не было.
— Геликон где? — спросил я, бросаясь в кухню.
— Геликон? Я только тебе сказать собиралась. Был здесь этот Кеменеш и взял трубу.
— Рудо?
— Он самый.
— Ведь Рудо в Остраве?
— Нет.
— Он там!
— Он третьего дня вернулся.
— Третьего дня? -Да.
— И у нас был?
— Был у нас, дома тебя не застал.
— А что ему понадобилось?
— Да ничего. Взял геликон и ушел.
— Он взял геликон?
— Ну да.
— Зачем вы ему отдали?
— Отец отдал.
— Зачем?
— Рудо сказал, что труба его.
— Чья?
— Рудова.
— Совсем не его!
— Так он сказал.
— Дядя Загрушка говорил, что все трубы общественные.
— Не знаю.
— Зачем же вы отдали!
— Что ты на меня кричишь? — сердито спросила мама.
— А зачем вы ему отдали?
— Иди к нему и спрашивай с него!
— Он мне не отдаст.
— А почему он отдать должен?
— «Почему, почему»! Кому ее дядя Загрушка дал?
— Он тебе на то время дал, пока Рудо в Остраве находился. Вернулся Рудо, значит, и труба опять к нему перешла.
— Она ведь не его!
— Его... Вон там ведро, сходи-ка лучше к Ризику за водой.
— Не пойду!
— Что еще за «не пойду»? Ты у меня только не послушайся!
— Не пойду!
— Ну, без разговоров! — приказала мама.
— А вот и не пойду!
— Ах, вот как?!
Мама встала и пошла за отцовским ремнем. Я схватил ведро и выскочил на двор. Там с досады и от злости я швырнул ведро в снег и пнул его изо всех сил. Этого делать как раз и не следовало: из сарая вышел отец.
— Ты что делаешь? — удивленно спросил он.
— Ничего!
— Мариша, подай-ка мне ремень! — воскликнул отец, обращаясь к маме, и направился в кухню.
В ту же минуту я оказался на улице.
Я УШЕЛ ИЗ ДОМА
Я вздумал было пойти к дядюшке Загрушке, да одет был совсем не по-праздничному. Приду к нему в будничном, а дядюшка Загрушка ругать меня за это начнет. Да и чего я туда пойду? Раз Рудо вернулся, дело и без меня обойдется, Рудо старый музыкант, а я еще ничего играть не умею.
Я отправился бродить по деревне, но пробирался от дома к дому так, чтобы ни отец, ни мать меня не заметили. Как теперь я домой вернусь? Отец меня непременно выдерет. Правда, можно вечером прийти, когда отец на работу уедет. Мама треснет разок-другой, на том дело и кончится. Может, и просто за вихор дернет. А вот отец не помилует. Пойти домой сейчас, так мне и от мамы и от отца влетит.
Я встретил Юро Ванду и Милана Футко. Они шли кататься на лыжах.
— Пойдем с нами,— позвали они меня.
— Мне что-то не хочется.
— Да у тебя и лыж нету! — воскликнул Милан.
— Я тебе свои покататься дам,— предложил Юро Ванда.
— Нет. Неохота мне.
— Просто на лыжах не умеешь кататься,— ухмыльнулся Милан и оттолкнулся сразу двумя палками.
Не пойти ли мне к Лацо Гельдту? Но мама, уж конечно, будет там меня искать. И я не пошел к Лацо.
— Винцо, Винцо! — окликнул меня кто-то.
Я оглянулся.
— Винцек, ты разве не пойдешь с нами? — Мне улыбался дядюшка Тауберт с барабаном.— Гм... Чего ты тут ходишь? Ты именинник сегодня, мы в твою честь играть к вам придем.
— Правда придете?
— Ну, понятное дело! К каждому Винценту зайдем. И не только к Винцентам, но и ко всем лесорубам. Ты чего надутый?
— Да нет, я ничего.
— Ну да, я по лицу вижу.
— Озяб немножко,— отвечаю я дядюшке Тауберту.
— Озяб? Разве так холодно? Ты просто плохо оделся. Почему ты не надел зимнее пальто?
— Нету. Как так?
— Дома оставил.
— Я и говорю, что плохо оделся. Мы придем к тебе сегодня, сыграем в твою честь.
А когда? Когда придете-то? Вечером?
— Вечером. Сегодня славный такой денек,— говорит дядюшка Тауберт.
— Где там славный! Холодно!
— Это тебе кажется. Зиму через месяц поминай как звали. Ты погляди, воды-то сколько на дороге!
— Дождик идет.
— Никакого дождика нет. Такое тепло — хорошая примета. Примету знаешь?
— Нет, не знаю.
— На Винцентов день воды много — вина будет много.
— А почему?
— Оттепель сегодня.
— Но почему же вина будет много?
— Люди опытные уж знают.
— Но неправда это, наверное.
— Как бы не так! Если на Винцента курица из лужи воды напьется, значит, в тот год вина много будет... Так ты, значит, не пойдешь с нами?
— Рудо Кеменеш вернулся,— еле выговариваю я, потому что у меня в горле стоит какой-то ком.
— Что с тобой?
— Ничего.
— Набедокурил, что ли? Признайся.
— Да нет, ничего.
— Ну, я пошел.
ГОЛУБЕЙ МНОГО
А я все брожу по деревне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10