Она сильнее сжала ноги, Мрак ощутил, что в девчонке больше силы, чем она выказала на том берегу.
— Вот ты какая, — сказал он горько. — Почему со мной все женщины... вот так?
Она ответила гордо и независимо:
— А потому, что мы все такие. Женщин надо любить, на руках носить, а на шею мы и сами залезем. Скинуть же нас непросто...
Он вздохнул:
— Да я знаю... Мне так и идти в хлюпающих сапогах? Голосок над его головой прозвучал задумчиво:
— Ты выглядишь таким простым, безобидным... что даже страшно. Ладно, рискнем. Сядь на тот пень, задирай ноги. Но если попробуешь перекатиться на спину, чтобы меня задавить, то это напрасно, уразумел? Я успею сдавить шею раньше. К тому же... меня не так просто задавить.
Он покосился на загорелые ноги на своей груди. Под тонкой кожей с золотистым пушком чувствуются молодые сильные мышцы. Когда она ёрзала, устраиваясь на его плечах поудобнее, её ноги касались его щек, а когда он повернул голову, стараясь увидеть её хотя бы краем глаза, его губы упёрлись в нежное пахнущее травами колено, тёплое и словно бы светящееся изнутри.
— Как у тебя колотится сердце, — сказала она удивлённо. — Мою пятку просто подбрасывает!
— Это от страха, — объяснил он.
— Не боись, — успокоила она. — Я не стану грызть тебе голову. Чего её грызть? Голова как валун, литая! Мне нужно, чтобы ты носил меня по этому краю. Ручьёв слишком много, болота на каждом шагу... Тебе все нипочём, а я воды боюсь. Мне сверху видно всё, я хоть оленя, хоть кабанчика подстрелю. И тебе дам поглодать косточки, я ж всего оленя не съем!
— Косточки? — переспросил Мрак. — Гм... ладно, я люблю кости. Кстати, я тоже не зря ношу лук. Когда завидишь оленя, дай знак. Поглядим, кто быстрее всадит в него стрелу.
Оленя первым учуял он. Хотел смолчать, пусть она заметит первой, но подходили все ближе, уже и олень поднял голову, тревожно принюхивается, вот-вот даст деру, а мавка все хвастается, какого хорошего коня отловила, разомлела на солнышке, уже и колени раздвинула, и Мрак сказал тихонько:
— Олень... Вон там, за орешником...
Она вздрогнула, пробуждаясь от своих мавкячих дум. Ноги стиснули шею с излишней поспешностью, он снова ощутил обеими щеками её нежную кожу.
— Где?.. Ух ты, какой красавец!
Он чувствовал, как она поспешно сорвала со своей узенькой спины лук. Над головой послышался едва слышный скрип сгибаемого дерева. Он схватил свой лук, наложил стрелу и выстрелил, почти не целясь, ибо над головой уже щелкнула тетива.
Его стрела исчезла в зелени. По ту сторону затрещало, в стороне колыхнулись кусты, потом ещё и ещё. Когда он, побуждаемый мавкой, проломился через заросли, олень ещё бился, успев сделать всего три прыжка. Её стрела торчала в горле, а его стрела пробила левый бок.
Её маленькая ладошка погладила его по уху.
— Присядь. Я разделаю зверя... Ты в самом деле стреляешь неплохо. Прямо в сердце! Но это случайно. Ты не мог его видеть. А я прямо в горло...
Он присел, буркнул:
— Давай я сам. Это мужское дело. Если женщина разделает, то и есть будет противно.
Над головой прозвенел серебристый смех.
— Я не женщина, чужеземец! Я мавка... Но разделай, если сумеешь. Только будь осторожен с ножом, если понимаешь, о чём я... Я успею сломать шею раньше.
Он покосился на нежное колено, чувствуя сильное желание коснуться его губами. Сглотнул, пообещал осипшим голосом:
— Я буду осторожным.
Оленя он и разделал, и жарил на углях, а мавка всё ёрзала в нетерпении и приговаривала:
— Ну, уже готово!.. Уже!..
— Ещё не уже, — сказал он. — Щас будет готово... Он сунул руку в мешок, мавка насторожилась, но он на ощупь выдрал из-под спящей жабы узелок, мавка распахнула глаза в великом удивлении:
— Соль?.. Как здорово!
— И ты соль любишь?
— А кто её не любит?
— Тоже верно, — сказал он. — Я видел, как козы сотни верст проходят, только бы полизать глыбу соли... Вот щас посолю... а потом вот здесь... и всё, можно есть... коза.
— Сам ты... Ты знаешь, на кого ты похож?
— Знаю, — ответил он. — Но ты лучше помалкивай.
Он разделал оленя целиком и зажарил все куски. Поблизости росли жгучие травы, молодое мясо с готовностью дало сладкий сок, мавка чавкала и восторгалась, он ел быстро и жадно, чувствуя, как в груди нарастает радостное рычание большого и сильного зверя. И хотя он умел несколько дней бежать вообще без крошки во рту, но когда выпадает вот такая возможность, то надо жрать, жрать от пуза, лопать вволю и в запас, распускать пояс и снова жрать, пока не полезет из ушей.
После сытного обеда мавка возжелала малость отдохнуть, а то у неё от тряски заболит переполненный живот, но, похоже, как и Мрак, отдыхать не умела и не любила: тут же указала на выглядывающие из кустов острые рыжие мордочки:
— Им тоже поесть надо, пойдём отсюда.
— Да, — согласился он, — хотя после тебя там остались только копыта.
— После тебя, — уличила она. — Ты ж кости грыз, зверюга!
— В костях самый сладкий мозг, — возразил он. — Вон у тебя хоть и тоненькие, а, знаешь, сколько в них сладости?
— Но-но, — сказала она предостерегающе, — поднимайся!
Через четверть часа заросли остались далеко позади, мавка жадно присматривалась к новым для неё рощам, заросшим лесом холмам.
Дорога постепенно стала шире, протореннее. Мраку почудились запахи дыма, окалины железа, угля, но ветерок стих, и он не был уверен, что ему не почудилось.
— А что там? — спросил он. Голос пояснил словоохотливо:
— Там уже веси одна возле другой, а ещё дальше — стольный град Барбус. Так говорят, я там не бывала. Но мы, конечно же, туда не пойдём...
— Почему? — удивился Мрак.
В голосе мавки прозвучала насмешка:
— Ну и туп же ты, чужеземец... Тебе идти туда тоже не стоит. Пропадёшь, тебя и куры лапами загребут. Там народ злой, быстрый.
Он пожал плечами, с удовольствием чувствуя, как её нежные колени елозят по его щекам.
— А что такого? Девка сидит у мужика на плечах!.. Невидаль? Женщины и так все ездят на нас. Это ж так привычно. Никто и глазом не поведёт... Впрочем, ты девка красивая, на тебя будут заглядываться... Ну и пусть смотрят. Мы еще и деньги за показ будем брать. Там ещё будут драться за честь тебя самим поносить на шеях.
Она слушала, колени чуть расслабились, затем опомнилась, под кожей напряглись крепкие мышцы.
— Нет. Поворачивай налево.
Мрак продолжал двигаться прямо. На душе стало печально, он сказал с сожалением:
— Может быть, пойдем, а?
Колени начали сжиматься. Голос мавки прозвучал сдавленно:
— Поворачивай...
— Мне надо в город, — сказал Мрак со вздохом. — А так бы я лучше с тобой бродил бы в лесу. Я сам человек лесной...
Колени стиснулись с такой силой, что стало трудно дышать. Её голос, неузнаваемый и прерывающийся, донесся с хрипами:
— По... во... ра... чи... вай!..
— Не, — сказал он сожалеюще. — Эх, надо ж было мне, дурню, пообещать жабе! А еще на Таргитая: дурак, дурак... Но слово не воробей, надо идти. А ты чо там пыхтишь? Мы ж договаривались на голову не гадить... А то уже что-то горячее бежит по спине... Как думаешь, что?
Её колени бессильно разжались. Мрак осторожно снял её с шеи, и, всё ещё держа на руках, в задумчивости осмотрелся, не зная, куда посадить: ни пенька чистого, ни валежины без лишайника или кусачих муравьев.
Она обречённо лежала в его руках, как в колыбели. Зеленые глаза были полны страха и безнадёжности. Даже не пыталась сопротивляться, ибо в руках, что держат её, теперь чувствуется крепость толстых древесных корней. Голосок её был тихим, как у мышонка:
— Мне была предсказана смерть от руки героя... Простого мужика я бы уже удавила..
— А мне от женской, — ответил он. — Может, от мавкячей? Ладно, прощай, зеленоглазка...
Он бережно опустил её ноги на землю. Она выпрямилась, глаза неверяще обшаривали его хмурое лицо.
— Ты... отпускаешь?
— Да, — сказал он с сожалением. — Мне надо в город. Барбус, так Барбус. Лишь бы побольше.
Он тяжело сделал шаг к главной дороге. Ее голосок, прерывающийся от удивления и негодования, как стрела, кольнул в спину:
— Но почему... почему ты целый день позволял сидеть на своей шее?
Мрак пощупал шею, что еще хранит её тепло и запах, улыбка его была грустной.
— Не знаю. Наверное, мне самому понравилось.
— Почему?
— Не знаю. У меня еще никто не сидел на шее.
Деревья двигались навстречу, а когда расступились, начал расти и раздвигаться в стороны простор ухоженных полей. Справа заливной луг, медленно двигается стадо тучных коров, а дальше ровными рядами вставали белостенные хаты, крытые соломой. Мрак шагнул из тени под солнечные лучи, но едва сделал два шага, сзади зашелестело, тонкий голосок крикнул:
— Удачи тебе, герой!
Он оглянулся, мавка высунула голову из кустов, глаза зеленее молодых листочков. Он помахал ей рукой, жаба зашевелилась в мешке и что-то проворчала.
— Я просто чужеземец, — крикнул он.
— Герой, — прокричала она упёрто. — К тому же от тебя странный запах... люди его не чуют, но меня он тревожил... Очень! Я даже ноги сдвинуть как следует не могла... Кто ты?
Он засмеялся:
— Если я обернусь тем, кто я есть, под тобой будет лужа побольше того пруда, малышка. И заикой станешь!
И, не оборачиваясь, зашагал к далёким хаткам. Успел подумать, что хорошо, что не обернулся волком, когда она сидела на его плечах. Бедная мавка окочурилась бы с перепуга. Вон жаба покрепче, и то пугается.
В мешке шевельнулось, потом требовательно задёргалось, заскреблось. Хрюндя словно услышала его мысли, карабкалась наверх. Он помогать не стал, она сама вылезла, взобралась на плечо, но там так топталась и пыталась слезть, даже делала вид, что вот-вот прыгнет и, конечно же, разобьется в лепешку насмерть, пусть ему будет стыдно, что он снял и опустил на теплую, прогретую солнечными лучами землю.
Жаба сразу же шмыгнула за куст, там присела, выгнула спинку. Вид у неё был в это время уморительно серьёзный и сосредоточенный. А потом он неспешно спускался по тропинке, а Хрюндя неутомимо шныряла по кустам, он слышал, как гремят камни, жаба с охотничьей страстью переворачивала валуны, её узкий язык молниеносно хватал нежнейшее лакомство: мокриц и сороконожек, не успевших убежать от прямого солнечного света. Мрак покрикивал, старался не упускать жабу из виду, а она тоже хитрила, подпрыгивала над кустами, вот я, не потерялась, а сама старалась пробежать так, чтобы между нею и Мраком оставались кусты, тогда можно незаметно ухватить гроздь незнакомых ягод.
Однажды раздался истошный визг. Хрюндя неслась к нему с раскрытой пастью, по морде катились крупные слёзы, в глазах стояла горькая обида.
— Что стряслось? — спросил Мрак раздраженно.
Он присел, Хрюндя покарабкалась к нему на колени. Пасть держала широко раскрытой, язык высунула. Мрак отшатнулся, язык был черный, а во рту стало сине-черным. Слышался сильный кислый привкус.
— Ах, ты ж дурёха...
Он ухватил ее поперёк, Хрюндя завизжала, её лапы бешено замолотили ему в грудь. Мрак со злостью сдавил так, что пискнула, как воробей в лапах кошки, бегом помчался вниз по косогору. Ноздри жадно ловили запахи, Хрюндя наконец высвободила морду и орала сиплым голосом. Мрак придавил сильнее, ноги скользили по крутизне, а руки заняты, не ухватишься за ветви, камешки катились впереди, подпрыгивали, исчезали то ли в зелени, то ли за обрывом.
В одном месте деревья стояли гуще, трава там зеленее, и Мрак вломился с разбега, уже чувствовал воздух влажнее, запах сырости и близкой воды.
Хрюндя высвободилась, брякнулась на землю. Мрак ухватил её за лапу, подтащил к крохотному родничку. Хрюндя скулила, слезы бежали безостановочно. Мрак одной рукой держал её за холку, другой зачерпнул воду, плеснул в распахнутую пасть.
Хрюндя ошарашенно умолкла, затем заскулила уже тише. Мрак плескал и плескал, а потом сорвал пучок травы и насильно вытер ей пасть. Хрюндя опять орала и вырывалась, а когда высвободиться из могучих рук не удалось, стала брыкаться, как дикий конь. Пасть её из черной стала ярко-красной, но язык и горло ещё оставались в темных пятнах.
— Это ещё что, — сказал Мрак безжалостно. — А теперь вот заболит живот!.. Будешь знать, свиненок, как всякую гадость жрать.
Хрюндя смотрела с надеждой, в глазах ещё стояли слезы. Мрак подавил желание схватить её на руки и прижать к груди, всё-таки ребёнок, хоть и жаба, заставил себя сказать ещё строже:
— А чтобы запомнила лучше, что эту гадость жрякать нельзя... нельзя... нельзя...
Он зажал её голову между колен и звучно отшлепал по толстому заду. Хрюндя вопила так, что звенело в ушах. Вряд ли от боли, скорее — от несправедливой обиды. Ягоды сами вылезли навстречу! И ещё пахнут нарочно!
На горизонте красочно заблестели под оранжевым солнцем белые стены большого красивого города. Солнце уже склоняется к краю земли, оранжевый шар начинает багроветь, и кажется, что по чистой городской стене стекают потоки червонного золота.
Дорога расширилась, длинной прерывистой вереницей тянулись подводы, по обочине мчались всадники. Со стороны гор наперерез ещё дорога, поменьше, но Мрак в первую очередь рассмотрел, что на перекрёстке высится огромный постоялый двор. Просто великанский двор, есть даже конюшня помимо длинной коновязи, слышен частый перестук молоточков, работают в кузне, донесся слабый аромат жжёной кости.
Мрак прикинул расстояние до городских стен, сказал громко:
— До ночи не доберёмся... А в потёмках чего тащиться?
В мешке заворочалось и закряхтело. Мрак понял правильно: ты, мол, решай сам, мне и тут, в мешке, хорошо, а где заночевать, я тебе доверяю. Всё равно скажу, что не так, можно бы и лучше...
Постоялый двор приближался медленными толчками. Стал явственнее бодрящий запах калёного железа, конского пота, а затем пахнуло свежеиспеченными хлебными лепёшками. При постоялом дворе явно есть всё, что требуется путникам, чтобы в город прибыть бодрыми, сытыми и на исправных телегах.
Мрак прошёл через двор, на него уважительно оглядывались. Лохматый варвар в волчовке ростом высок, в плечах — косая сажень, руки толстые, а ладони как лопаты. Такие могучие люди выходят, говорят, из лесов загадочной Славии. Ещё говорят, что они едят только сырое мясо, а говорить вовсе не умеют, только мычат и показывают знаками, которые человеку не понять, а зверь лесной понимает сразу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9