— Да вы не беспокойтесь, пожалуйста. Поначалу я хотел бы осмотреть комнату вашего сына, ну а потом уже… Потом можно будет и за столом посидеть. Тем более что у меня будет целый ряд вопросов относительно вашего Димы.
— Да. Да-да! Конечно, — вновь засуетилась хозяйка дома. — Разуваться не надо, нет. Проходите, пожалуйста.
Проводив гостя в комнату сына и разрешив ему порыться в ящичках его стола, а также в бельевом шкафу, она еще какое-то время постояла на порожке, скорбно поджав губы, и ушла в кухню. Перед тем как оставить Голованова одного, спросила:
— Вы, наверное, голодны? Сейчас уже вечер… Может, приготовить чего-нибудь?
Интеллигентный Голованов благодарно улыбнулся:
— Ну-у, ежели, конечно, это вас не затруднит…
— Господи, да о чем речь! Я хоть на минутку-другую отвлекусь. Знаете, этак ведь и с ума можно сойти. Мысли такие в голову лезут, что…
И она безнадежно махнула рукой.
Марина Станиславовна Чудецкая имела все основания опасаться за дальнейшую судьбу сына. Выдвинув ящички письменного стола, Голованов без труда обнаружил небольшой, довольно примитивный тайничок, в котором лежала коробочка с планом. Поискал еще немного — и на задней панели зеркального шкафа-купе обнаружил еще один столь же примитивный тайничок.
Опий.
Теперь уже не оставалось сомнений, что исчезновение Дмитрия Чудецкого каким-то образом завязано на наркоте. Или же связано с наркотиками, что в общем-то не одно и то же.
Вернув заначку для курева и порошок на прежнее место, Голованов еще раз беглым взглядом прошелся по комнате, стены которой были украшены увеличенными фотографиями неизвестных ему пианистов, схваченных мастерами фотографии в моменты наивысшего творческого экстаза. Закрытые глаза, высоко вскинутые или же почти упавшие на клавиши головы и руки… Пальцы рук, из-под которых вырывались застывшие на фотографиях звуки.
И только на одной стене, как бы возвышаясь над остальными исполнителями, висели две фотографии в рамках, от которых Голованов не мог оторвать восхищенного взгляда.
Ван Клайберн и Эмиль Гилельс. Два великих пианиста, покоривших своей игрой мир. Фотографии висели друг против друга, и ощущение было такое, что эти два гения, до чертиков уставшие от мировых турне, выступлений в лучших концертных залах и конкурсах на звание «лучший», просто наслаждаются своей игрой, чтобы уже в следующую секунду с силой бросить свои пальцы на клавиши концертного рояля.
Засмотревшись на фотографии, Голованов даже не заметил, как в дверном проеме застыла мать Чудецкого, и только ее голос, тихий и как бы ушибленный, заставил его оторваться от фотографий.
— Нравится?
— Не то слово.
— Тот, что справа, — Клайберн, американский пианист. А второй…
— Я знаю. Гилельс.
— В лицо знаете Эмиля Гилельса? — не смогла удержаться Чудецкая.
— А почему бы и нет? — не менее ее удивился Голованов. — Мне как-то случилось на его концерте побывать, перед Афганом. Ну а когда вернулся… Жалко, что второй раз вживую не услышал. К этому времени Эмиль Григорьевич уже умер.
Видимо, ничего подобного Чудецкая никогда не слышала от своих арбатских клиентов, которые тоже порой не брезговали «высоким искусством», и теперь пожирала сыщика глазами. Эмиль Григорьевич… случилось побывать на концерте… и в то же время Афган… Так, может, он вовсе и не сыщик?
«Сыщик-сыщик», — хотел успокоить ее Голованов, однако вслух произнес негромко:
— Может, на кухню пройдем? Или в комнату. Чтобы поговорить. Ирина Генриховна сказала, будто ваш Дима записную книжку дома оставил?
— Да, конечно, — наконец-то пришла в себя хозяйка дома. — И если вы здесь уже закончили… — она обвела рукой комнату сына, — то прошу на кухню.
И добавила, словно оправдываясь:
— Знаете, люблю свою кухню. Там… там уютнее как-то. Особенно в эти дни.
Когда Голованов прошел на кухню, где уже был накрыт стол, он не мог не согласиться с признанием хозяйки дома, что она любит свою кухню. Ее было нельзя не полюбить. И если вся квартира была отремонтирована под впечатляющий, но совершенно безликий «евростандарт», в общем-то чуждый истинному москвичу, то этот уголок квартиры утопал в теплых полутонах карельской березы и даже кайзеровская плита гармонировала с общим настроением кухни.
— Нравится? — совсем уж вроде бы как не по теме спросила Чудецкая, заметив восхищенный взгляд гостя.
— Очень.
— Мне тоже нравится. Хотя, должна вам признаться, пришлось и с сыном повоевать, когда здесь ремонт шел. Хотя сейчас на любой бы «евро» согласилась, лишь бы он рядом был.
И снова на ее глазах навернулись слезы.
— Марина Станиславовна… — укоризненно протянул Голованов, — мы же с вами договорились. Все будет хорошо. Уверяю вас.
Она хлюпнула носом, и на ее лице впервые за все время отразилась скорбная улыбка.
— Вашими бы устами…
Прошла к бару, вмонтированному в резной навесной шкафчик, открыла дверцу:
— Коньяк, виски?
Привыкший за годы службы в спецназе ко всему, что горело и тлело, Голованов не отказался бы сейчас и от стакана водки, однако надо было держать марку фирмы, и он произнес скромно:
— На ваш выбор.
— Я… я бы лично остановилась на коньячке.
— Поддерживаю, — улыбнулся он и тут же предложил свои услуги: — Может, чем-нибудь помочь?
— Боже упаси! — довольно изящно всплеснула руками Чудецкая. — Кухня — это женская прерогатива.
Голованов непроизвольно хмыкнул — эти бы слова да всем женам в уста. И еще он невольно обратил внимание на то, что, с того момента как он переступил порог этой квартиры, хозяйка дома стала понемногу оттаивать — уже не хлюпала постоянно носом, да и на лице ее стали разглаживаться скорбные складки. И это было хорошо, по крайней мере для него лично. С ней уже можно было начинать работать.
Он расспрашивал ее про сына, про его учебу в Гнесинке, про друзей, а возможно, что и поклонниц его таланта пианиста. Подогретая французским коньяком, она довольно охотно рассказывала что знала, и только когда Голованов спросил, есть ли у Димы постоянная девушка, Марина Станиславовна пожала плечами.
— Не знаю. Честное слово, не знаю. Да и разговора насчет этого как-то не заводил. Учеба, музыка и концерты — об этом Дима рассказывал охотно, а вот насчет любви и постоянной девушки…
Видимо впервые за все время, она задумалась о довольно странном поведении девятнадцатилетнего парня, который ни разу не заикнулся матери о том, что влюблен в кого-то, и вновь пожала плечами.
— Ну, может быть, имя какое-нибудь чаще всего упоминал, разговаривая по телефону?
На этот раз она только хмыкнула в ответ, покосившись на мобильник: он все это время лежал на столе, и она время от времени смотрела на него, вздыхая.
А ведь действительно, подумал Голованов, это раньше, когда в квартире стоял один аппарат на всю семью, матери знали все секреты своих детей. А по нынешним временам, когда у каждого сосунка по две мобилы в карманах…
— М-да, об этом я как-то не подумал, — согласился с Чудецкой Голованов и потянулся за бутылкой: — Вы позволите?
— Я думала, что вы сами догадаетесь. То состояние тревожного ожидания, которое держало ее все это время, видимо, понемногу отпускало, и теперь она могла позволить себе даже немного пококетничать. И это тоже было неплохо.
Пригубив глоток терпкого коньяка и проводив глазами опустевший бокал хозяйки дома, который она поставила на стол, Голованов произнес негромко:
— Марина Станиславовна, вы обещали мне записную книжку Димы. Может, пролистаем ее?
— Да, конечно, — спохватилась Чудецкая. — Простите, совершенно выпало из головы.
Она принесла из комнаты довольно-таки объемистую записную книжку сына, положила перед гостем:
— Вот. Перелистав разбухшие от записей страницы, переполненные телефонами, именами и, видимо, просто кличками, Голованов спросил:
— У вас есть ксерокс?
— Естественно. А что?
— Вы позволите отксерить эти странички?
— Ну-у… если это не навредит Димке…
— Я здесь, чтобы помочь ему. — В голосе Голованова прозвучали металлические нотки.
— Да, конечно. Простите. О чем это я! Ксерокс в Димкиной комнате.
…Вернув хозяйке дома записную книжку сына, Голованов хотел уж было распрощаться, как вдруг глаза Чудецкой вновь наполнились слезами и в них было что-то такое, отчего опытному спецназовцу даже стало немного зябко.
— Что с вами, Марина Станиславовна? Она какое-то время молчала, потом вдруг закрыла лицо руками, и ее плечи дрогнули от плача.
— Марина… Марина Станиславовна…
— Вы… вы уже уходите?
— Ну-у в общем-то да. Вроде бы все обговорено, и теперь…
Она кивнула и, не отрывая ладоней от лица, каким-то глухим голосом произнесла:
— Вас… вас очень ждут дома?
— Да как вам сказать…
— В таком случае… может, останетесь у меня? — дрожащим от волнения шепотом попросила Чудецкая. — Я… я боюсь, что не переживу одна эту ночь.
И прижалась к Голованову мягкой, податливой грудью.
— Останься, если можешь.
Проснулся Голованов от осторожного, почти ласкающего движения пальчиком по обнаженной спине, да еще, пожалуй, от похмельной сухости во рту. Вспомнил все, что было ночью, и негромко произнес:
— Маришка?
— Да, милый.
— Не спишь? Она не ответила и уже в свою очередь спросила:
— Эти рубцы… раны?
— Вроде того, — отозвался он, переворачиваясь на спину. Обхватил руками ее белое, податливое тело, прижал к себе: — Не обращай внимания.
Она, казалось, не слышала его.
— Жалко, что так поздно встретила тебя.
«Началось, — хмыкнул Голованов, одновременно думая о том, что, видимо, опять придется „плести лапти“, оправдываясь перед женой. Оперативная разработка, которая закончилась ночной врезкой, и прочая ахинея, которым уже давно не верили жены. — Ну да ладно, отобьемся», — подумал он, целуя Марину в аккуратный, светло-коричневый сосок.
— Жалко, — повторила она, сдвигая руку вниз и прижимаясь к нему всем своим жарким телом. — Ты бы обязательно женился на мне.
— Так ведь, как сказал дедушка Ленин, все еще впереди, — хмыкнул Голованов.
— Не обнадеживай, — посерьезнела лицом Марина. — Я ведь действительно поверить могу.
Он засмеялся и, слегка отстранив от себя уже поплывшую Марину, посмотрел на часы:
— Все, графиня, подъем. Чего не успели, докончим потом. Мой босс не любит, когда опаздывают на оперативку.
— А если позвонить ему? — взмолилась Марина. Однако Голованов уже натягивал брюки.
— Маришка, лапочка, труба зовет. Мне же копытить сегодня придется. А прежде чем начать копытить, надо будет каждую детальку обсосать с Грязновым. Так что… крепкий кофе с капелькой коньяку — и в бой.
Перед тем как распрощаться с Мариной, Голованов прошел в комнату ее сына, прислушался к шуму воды из ванной комнаты и, только убедившись, что Марина все еще принимает освежающий душ, изъял из тайничков таблетки экстези и травку.
— Так-то оно лучше будет, — пробормотал он, пряча наркоту в карман.
После чего вернулся на кухню, куда тут же вплыла раскрасневшаяся Марина.
— Ну чего сидишь? Хозяйствуй! — скомандовала она, обнимая Голованова за шею.
— Могём и это, — хмыкнул он, целуя женщину в нарочито приоткрытую грудь. И удивился невольно ее перемене. Вроде бы еще вчера вечером, когда она открыла ему дверь, это была убитая горем, сникшая от тревожной неизвестности мать, обзвонившая до этого все морги и больницы города, а уже ночью…
Все это было непонятно и в то же время более чем понятно. Маленькие дети — маленькие заботы, большие дети — это уже не просто большие заботы, но постоянная тревога за детей. Она устала тащить на себе этот воз, и, когда вдруг почувствовала, что кто-то более сильный может принять на себя часть этой ноши, она тут же воспряла духом.
Господи милостивый, как же мало человеку надо!
Предупредив Грязнова, что, видимо, немного задержится, и попросив его тормознуть Агеева, Голованов приехал в офис «Глории», когда уже все были в разъезде и только Филипп Агеев давил кресло, разгадывая кроссворд. Повернувшись на скрипнувшую дверь, он явно обрадовался своему другу и напарнику и тут же задействовал его:
— Наконец-то! Явились не запылились. Сказочник, сосватавший Золушку за принца? Убей бог, не помню.
— Перро. Шарль Перро.
Невысокий и худощавый Филипп что-то забормотал, уткнувшись глазами в кроссворд, аккуратно вписал в клеточки подошедшее слово, поднял на Голованова глаза и то ли восхищенно, то ли язвительно-иронично поджал губы:
— Вот чему постоянно удивляюсь, Севка, так это твоим мозгам. Ведь надо же до такого додуматься! Шарль Перро… Сказочник, сосватавший Золушку за принца.
— Так надо было книжки не на самокрутки пускать, а хотя бы сначала читать их, — хмыкнул Голованов.
— Это что, в детстве, что ли?
— Естественно.
— Скажешь тоже, читать… — беззлобно отозвался Агеев, поднимаясь из кресла. — Грязнов сказал, чтобы я тебя дождался. С чего бы вдруг?
— Сейчас расскажу. Придется, видимо, на пару поработать.
Глава четвертая
Тщательный анализ записной книжки сына Марины Чудецкой, на что у Голованова с Агеевым ушло едва ли не три часа, позволил вычленить три группы друзей и знакомых Чудецкого, которые представлялись наиболее перспективными для работы. Первая группа — тусовка или группа наибольшего риска, в которую вошли владельцы мобильных телефонов, которых можно было бы заподозрить в употреблении, а возможно, и в сбыте наркоты. Вторая группа — имена и фамилии девчонок, которым, видимо, время от времени названивал Дима и которые могли пролить свет на его исчезновение. И третья группа, самая многочисленная, на которую и делал главную ставку Голованов. Номера телефонов, имена, фамилии, а то и просто клички, завершавшие исписанные странички записной книжки. Логика, которой руководствовался Голованов, была столь же проста, как оперативная проработка душманов, засевших за глинобитными стенами горного аула.
Как уверяла Марина Чудецкая, а Голованов не имел оснований не доверять ее рассказу, до этого случая Дима никогда не пропадал из дома, а если и уезжал порой к друзьям на дачу, то предупреждал об этом заранее.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4 5