Детвору как ветром сдуло. Яша подобрал с пола свой затоптанный блокнот и, навесив на машину с двух сторон надписи «Осторожно! Заминировано!», отправился на поиски автосервиса.
С автосервисом было туго. Халкилой – это не Москва, где в любое время суток вам окажут любые услуги, только плати. Кстати, с деньгами у Яши тоже было туго. Поэтому, пробегав впустую полчаса по городу, он оказался у исходной точки. И как раз вовремя.
Вокруг его машины уже суетился какой-то предприимчивый одноглазый мужичонка. Он подогнал трактор, в кузове у которого торчала лебедка. Установив две широкие доски, он, не обращая внимания на угрожающие Яшины предупреждения о минах, медленно, но уверенно втаскивал «девятку» к себе в кузов.
– Мужик, ты чего делаешь? – мирно спросил Яша, сжимая в кармане пистолет. Он наконец вволю напился воды из какого-то колодца. И совершенно зря. У похмелья открылось второе дыхание. Яшу повело.
– Металлолом собираю…
– А макулатурой не интересуешься или стеклотарой?
– Ты знаешь места? – насторожился мужик.
– Не, просто это моя машина.
– Чем докажешь?
– Вот. – Яша, пребывая в состоянии легкой прострации, предъявил весьма спорное, но весомое доказательство своих имущественных прав. Он достал пистолет и щелкнул предохранителем.
– Верю. – Мужик не торопясь отстегнул крюк, и черно-голубая развалина сползла обратно на дорогу. – Хотя я мог бы починить…
– Ты это серьезно? – засомневался Яша. Мужик своей помятостью и обшарпанностью не очень-то внушал доверие. Хотя если вспомнить Воху в его критические дни, так этот просто английский лорд. Да и сам Яша своим исцарапанно-нетрезвым внешним видом вряд ли вызывал безграничное доверие.
– А почему бы и не починить?.. – Мужик потер пыльный ботинок о грязную штанину и выжидающе смотрел на Пенкина.
– Дорого возьмешь?
– А сколько дашь?
Эта здешняя манера отвечать вопросом на вопрос стала уже раздражать.
– Скоро сделаешь?
– Годика за полтора управлюсь, пожалуй.
– Ладно, мужик, езжай своей дорогой, я, пожалуй, еще какого-нибудь Кулибина поищу.
– Поищи, конечно… Только тут больше нет никого. Одни чеченцы. А они больше по автоматическому оружию… – Мужик отвернулся и полез в кабину.
– Постой, – вдруг осенило Яшу. – А трактор это чей?
– Знамо дело, мой. – Он присел на подножку и принялся сворачивать самокрутку, набивая ее табаком прямо из кармана, пополам с землей и крошками.
– А мог бы ты отвезти мою машину, скажем, до ближайшего города, где есть нормальная мастерская?
– Отчего же не отвезти. Могу.
– …А до Москвы? – обнаглел Яша.
– Могу и до Москвы, – удивительно легко согласился тракторист, выпуская дым через нос. – Я сейчас свободен.
– А чем вообще занимаешься? – Яша тоже присел: стоять, не раскачиваясь, было тяжело, а при малейшем движении поташнивало.
– Бомжую.
– И давно?
– Да года два…
– А до того чем занимался?
Мужик дососал самокрутку, раздавил каблуком окурок и деловито поднялся.
– Хорош трепаться, до Москвы путь не близкий. Тебя как звать, кого мне в Москве спросить-то?
– Яков. Пенкин.
– Михалыч. Баленков. Егор… в смысле Егор Михалыч… – исчерпывающе отрекомендовался тракторист и потер отсутствующий глаз.
– А не пропьешь агрегат по дороге?
– Помоги лучше, – ушел от ответа Михалыч и полез в кузов к лебедке.
Вдруг где-то вдалеке что-то протяжно ухнуло. Потом километрах в двух к западу в небо взметнулся столб огня. Рвануло так, что задребезжали и посыпались стекла в домах. На месте взрыва заклубился жирный черный дым.
– На Насосной опять чего-то не поделили, – спокойно объяснил Михалыч, продолжая работу.
Яша почувствовал запах сенсации, а заодно и славы. Пока еще его коллеги доберутся сюда из корпункта в Грозном. А он имеет реальный шанс стать очевидцем и репортером в одном лице.
И Яша помчался к эпицентру событий. Однако, пробежав шагов десять, вернулся:
– Ты тут сам заканчивай. Доберешься до МКАД по Варшавскому шоссе, я тебя найду. Некогда мне, репортер я, понимаешь, а там взрыв. Без меня никак не обойдутся, – и, не дожидаясь ответа, зайцем поскакал по кочкам.
Но к его величайшему удивлению, его опередили. Утопая в чаду, ребята с ОРТ уже выгружались с камерами из фургона.
– Вы когда успели? – возмутился Яша.
Его узнали, и оператор охотно объяснил:
– Мы еще утром приехали. Тут стрельба была. Снять-то мы ничего не успели, а вот корреспондента нашего подстрелили. Придется теперь только картинку гнать без комментария.
– Дай я скажу, – предложил Яша.
– Ты ж оператор.
– Дык не машинного доения, журналист же, мать его, – досадливо поморщился Яша, обиженный недоверием коллеги, и, схватив микрофон, сделал скорбно-сопереживательное лицо. – Поехали.
Заработала камера. Яша начал говорить, не совсем отдавая себе отчет в том, что именно он говорит. Но слова лились как бы сами собой, практически независимо от сознания, и по потеплевшему взгляду оператора, по поднятому вверх большому пальцу Яша понял, что все идет нормально.
– …По словам местных, то есть чеченских, специалистов, сгорело около тысячи тонн нефти…
И тут Яша вспомнил все.
Абсолютно внезапно он осознал, почему ему снились стеклянные глаза и деньги и, главное, почему ему вдруг захотелось в Лихтенштейн.
Яша возвращался в Москву вместе со съемочной группой ОРТ. На него вначале очень оскорбились за неадекватное поведение перед камерой, а также за то, что в порыве вдохновения он, оказывается, перепутал половину названий. Но, прослушав душещипательный рассказ о его мытарствах в чеченском плену, сразу простили и пытались поить водкой.
Яша, ссылаясь на ослабленное в плену здоровье, практически не пил: голова должна оставаться свежей. Он обязан убедиться, что все всплывшее накануне из глубин памяти не бред зеленой кобылы, а достоверная информация.
В ту ночь, когда он состязался с Назаром, в той же комнате между хозяевами-чеченцами произошел любопытнейший разговор. Яша, разумеется, выглядел, как бревно, и потому на него не обращали внимания, кроме того, говорили по-чеченски.
Однако какая-то часть воспаленного Яшиного мозга бодрствовала, и, видимо, в этой же части сосредоточились его немалые познания в чеченском языке. Теперь, чтобы ничего не напутать, Яша пытался вспомнить все, что он слышал, но всплывали только обрывки фраз:
«Мажидов украл деньги у народа и Джохара…»
«У Мажидова стеклянный глаз…»
«Много миллионов лежат в Лихтенштейне…»
«Глаз – это ключ к сокровищам…»
«Мажидов – предатель…»
«Собаке собачья смерть…»
«Аллах велик…»
«Джохар отец…»
«Бисмиллах…»
«Аллах акбар…»
Впрочем, последние утверждения вряд ли имеют отношение к делу.
Мажидова Яша знал. Тот был влиятельным полевым командиром из ближайшего окружения Дудаева и, судя по всему, погиб вместе с Джохаром. Но до того он украл много миллионов «зеленых» денег и положил их в Лихтенштейнский банк. Мажидов, как многие великие полководцы, был одноглазым, и каким-то образом его стеклянный глаз открывает доступ к сейфу или счету. Но Мажидов погиб, и миллионы теперь ничьи.
Яша даже вспотел от напряженной умственной работы.
Ясно одно – он стал обладателем ключа от квартиры, где деньги лежат. И было бы неразумно им не воспользоваться.
Она просидела в одиночке двое суток. Затем ее снова перевели в шестнадцатую камеру.
Вера потеряла в темноте счет времени. Ей все время было холодно, бил озноб, раскалывалась голова, саднило в горле. Попав в нагретый, влажный воздух общей камеры, в первую минуту она почувствовала себя счастливой.
Оглядевшись по сторонам, Вера выбрала из общей массы заключенных женщину лет сорока, с более-менее внушающим доверие лицом. Она сидела, по-турецки поджав под себя ноги, и с отрешенным видом вязала на спичках вместо спиц что-то из розовой шерсти. Шерстяной пуловер с одним распущенным рукавом, послуживший, видимо, источником нитей, валялся у нее в ногах.
Вера подошла поближе и спросила у нее:
– Простите, какое сегодня число?
Женщина подняла глаза и посмотрела на Веру.
– Двадцатое.
– Двадцатое марта?
Она кивнула. Вера вспомнила про свое лицо и спросила, не найдется ли у нее зеркальце? Но женщина отрицательно покачала головой:
– Зеркало не разрешается иметь. Отбирают.
У Веры хватило сил удивиться: почему?
– Не знаю. Может, боятся, что с его помощью просигналить можно морзянкой на улицу или кому горло перережут. Или себе вены, – пожала плечами собеседница, настороженно глядя на Веру.
Другие женщины, слышавшие их разговор, с любопытством поглядывали в их сторону. Они еще помнили, как нелюдимо повела себя Вера, сразу появившись в шестнадцатой камере, и ее сегодняшнюю разговорчивость воспринимали с ехидной усмешечкой: что, мать, все-таки поучили тебя уму-разуму? пришлось свою фанаберию отбросить да заговорить с людьми?
– Здесь ведь свободных мест нет, а как же все спят? – спросила Вера, растерянно озираясь.
Женщина опять оторвалась от вязания и посмотрела на нее.
– А ты откуда взялась? – вопросом на вопрос ответила она. – Почему без вещей?
– У меня ничего нет. Меня прямо так привезли. Мне нужно найти место, где бы прилечь. Я плохо себя чувствую.
– А почему тебе ничего не передали? Тут все в своем, казенного не выдают. Одеяла, подушки тоже нужны свои.
Только сейчас, когда женщина разговорилась, Вера заметила у нее легкий акцент, похожий на прибалтийский, литовский или латышский. Она даже вспомнила, как во время переклички охранник называл одну прибалтийскую фамилию.
– Никто не знает, что я здесь, – объяснила Вера, думая только об одном: как бы не упасть здесь без сознания и не грохнуться головой об угол нар.
В ушах шумело, перед глазами плыли черные круги. Она даже плохо понимала, что говорит.
– Можно присесть рядом с вами? Только подремать…
Женщина убрала розовый джемпер.
– Ложись пока. Как тебя зовут?
– Вера. Кисина Вера, – опускаясь на нагретый тюфяк, покрытый клетчатым байковым одеялом, пробормотала она.
Голова, как налитая чугуном, сама валилась на кучу тряпья, вместо подушки сваленного в изголовье. Она даже не спросила, как зовут ее собеседницу. Подтянув колени к подбородку, Вера не уснула – провалилась в пустоту…
…Только неугомонная активность Ленки, которая готова была разрываться напополам ради себя и подруги, помогла Вере более-менее благополучно закончить восемь классов. Сразу же после выпускных экзаменов Ленка уехала в Москву поступать в Суриковский художественный институт. Вера отправилась вместе с ней. О том, чтобы самой поступать куда-нибудь в тот год, и речи быть не могло. Сначала нужно было присмотреться, подготовиться… Да Вера и не знала толком, куда ей приткнуться с незаконченным средним образованием?
Вере достаточно было уже того, что поступила Ленка.
– Мы добились, мать! Ты представляешь, мы добились! – орала счастливая Ленка в день после зачисления. – Одно место в общаге у нас уже есть. Где проживу я, там проживешь и ты. Что-нибудь придумаем. Домой к бабке-яге я тебя не отпущу!
Так началась безумная жизнь втроем: Вера, Ленка и соседка-вьетнамка Тху – в крохотной комнатке суриковской общаги на Таганке. На шести квадратных метрах жилой площади умещалась доставшаяся по наследству от гречанок-старшекурсниц двухъярусная детская кровать, на которой спали миниатюрная вьетнамка и невысокая толстая Ленка, далее следовал встроенный стенной шкафчик, где хранилась их одежда, чемоданы, обувь, этюдники, подрамники с холстами, краски и еще куча всякой всячины, одну стену занимал стеллаж, где стояло и лежало все остальное, а также в комнате еще имелись тумбочка и один стул. На оставшемся клочке не занятого мебелью пола днем ходили, стояли, работали, плясали, а ночью расстилали тюфяк, на котором спала Вера. Вьетнамка почти не говорила по-русски, поэтому лишних вопросов: а кто такая Вера? а почему она здесь живет? – не задавала. С соседками по блоку, жившими в смежной комнатке, проблем тоже не возникало, это были две веселые кубинки, любившие поплясать и потусоваться, их девизом было «чем больше народа, тем веселее». Остальным Ленка представляла Веру как свою младшую сестру. Старушки на вахте общежития на приходящих смотрели сквозь пальцы – все-таки творческий вуз, это вам не МИФИ какой-нибудь. Постепенно все вахтерши привыкли видеть Веру, принимали ее за первокурсницу и студенческий билет или пропуск не спрашивали. В общем, жилось им с Ленкой в тот год замечательно. Вера и теперь с ностальгией вспоминала те времена как самые лучшие в жизни. Она впервые попала в окружение людей образованных, развитых. Как говаривала Ленка: «Тут самый последний бухарь и тусовщик может в будущем оказаться Ван Гогом».
Времена были еще дешевые, пропитаться на Ленкину стипендию вдвоем они могли, да еще талантливая умнющая Ленка приноровилась расписывать для иностранцев пасхальные деревянные яйца «под Палех». Знакомый колумбиец Луис, учившийся в Суриковском на третьем курсе, предложил ей как-то нарисовать пару яиц со Спасом, Георгием-Победоносцем или с Владимирской Божьей Матерью. Он собирал такие яйца по всем своим знакомым халтурщикам и, выезжая приблизительно раз в два месяца куда-нибудь в Швецию, Германию или Испанию, продавал их там за большие деньги (конечно, для тех времен), потому что, возвращаясь, щедро расплачивался со своими «поставщиками». За одно такое яйцо с известной русской иконой «на фасаде» Ленка выручала до пяти долларов.
Вера приноровилась ей помогать. Выточенные из дерева болванки яиц они покупали на Измайловском вернисаже и вскоре смогли раскрутить дело на полную катушку, отдавая Луису зараз по пять –

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4 5 6 7 8