И лица там были какие-то ненастоящие: румяные, загорелые, со странным оттенком кожи, не таким белесым, как у него и у всех людей подземелья, и улыбались они как-то по-другому, и смеялись не так, и звучала там удивительная музыка. Живая, дышащая, заигрывающая.
Музыка…
Стахов вытащил очередную самокрутку, нервно потеребил ее пальцами и поднес ко рту. Чиркнул от воротника спичкой. Затянулся.
— А это точно было у него в рюкзаке?
— Да, — кивнул Тюремщик, — рюкзак был недалеко от этого бедняги, когда мы его нашли.
— Толком можешь рассказать, как это произошло?
Тюремщик огляделся, будто проверяя, не подслушивает ли их посторонний, почесал заросшее щетиной лицо.
— Как-как… Музыка, значит, играла у нас в машине, и тут помехи пошли. Я сразу смекнул, что это радиомаяк. Помнишь, лет десять назад у нас такие тоже были? — Стахов кивнул. — Так вот, они всегда звук гасили. Так же и сегодня: едем, значит, возвращаемся по проспекту, музыку слушаем, и вдруг как завизжит эта хрень! Ну, мы и поняли, что где-то поблизости кто-то пеленгует. Начали искать и нашли этого, — он кивнул на труп, — у входа в подземку… на Почтовой. Бедолага хотел прорваться в метро, а там же — сам знаешь — заслон. Так он в двери колотил, пальцы вон до костей посбивал, там вся дверь в засохшей крови. А рядом маяк на автопеленг выставлен. Мы, значит, его взяли, а тут это собачье полчище… Еле оттуда ноги унесли. Ну а по пути уже увидели этот рюкзак, поняли, что это его. Пришлось отбивать у собак.
— Понятно, — настороженно продолжая оглядывать аппарат, сказал Стахов. — Как думаешь, сколько он там пролежал, у Почтовой?
— Ну, судя по тому, что он уже высох, думаю, не меньше трех месяцев. Солнце туда не доставало, тенек там, потому и не сгорел. А хотя… черт его знает, как там на них солнце влияет, их вроде и днем видели прогуливающихся. Может, и не берет вовсе?
— М-да. — Стахов озадаченно потер припыленную лысину. — Три месяца провалялся, это срок. Что ж, посмотрим, за какие грехи погиб этот дальний странник.
Он поводил над проигрывателем рукой, словно пытался его загипнотизировать, и надавил на кнопку с изображением треугольника. В углу загорелась красная лампочка, что-то внутри загудело, и белый диск под прозрачной крышкой закружился. Сначала динамик исторгал из себя только шум помех, какой-то шорох и стрекотание, но потом из него зазвучал голос. Мужской, ровный, спокойный.
«Здравствуйте, дорогие братья и сестры, из Киевского метрополитена! Мы верим, что вы слушаете эту запись, а это значит, что мы не напрасно надеялись и уповали, возлагая молитвы к Господу, что вы есть и вы живы! Это голос ваших братьев из Харьковского метро, и если наш посланник донес его до вас, то это значит, что мы не единственные выжившие и теперь у нас появится Великая Надежда! Да будут пророчеством мои слова!
Дорогие друзья, мы — братство Христиан, последние жители станций „Советская“, „Проспект Гагарина“ и „Спортивная“. Мы из последних сил отбиваем атаки врагов, удерживая оборону нашего дома. Мы нуждаемся в защите, у нас заканчиваются боеприпасы и лекарства, одежда и питание, у нас остался всего один работающий фильтр для очистки воды и один генератор. Братья, — голос вдруг понизился, дрогнул, возможно, по лицу оратора потекли слезы, — братья, мы умираем. Еще в прошлом году нас было больше двух тысяч, сейчас же нас осталось всего шесть сотен. Наши силы иссякают, мы голодны и больны, мы лишены возможности подниматься на поверхность. Нам нужна ваша помощь. И у нас есть что предложить вам взамен.
Мы наладили отношения с этими созданиями, братья, у нас есть проводник, который может с ними общаться, мы больше не враги! Мы знаем, что делать, чтобы оживить мир, мы знаем, как вернуть почве жизнеспособность. Мы придумали экран, под которым могут жить растения днем, и даже вырастили первый плод! Братья, мы смогли избавиться от многих мутировавших видов, в частности от собак, и можем вам в этом помочь.
Эти существа могут быть нашими почтовыми голубями. Они не боятся солнечного света, они могут идти в зной и в снег. Они согласны быть нам опорой и подмогой, верьте!
Если вы не отвергнете наше предложение, мы вместе сможем выжить! Мы вместе вернем себе верхний мир! Пускай на это уйдут годы, пускай мы уже до того момента и не доживем, но хотя бы ради наших детей, ради следующего поколения, ради наших правнуков! Мы должны попробовать!
Даже если есть один шанс из миллиона, даже если надежда столь призрачна, что ее и не видно, — мы должны рискнуть!
Не отвернитесь от нас! Мы в вас верим! Вместе мы сможем! Вместе мы найдем выход!»
Диск начал медленно останавливаться, динамик умолк. Тихо стало и в тоннеле. Пораженные, зачарованные записью, все стояли, погрузившись в глубокие раздумья, не сводя глаз с остановившего свой круговорот диска и даже не смея пошевелиться. Не отваживаясь заговорить.
Тишина длилась долго, а после Укрытие превратилось в жужжащий улей.
Глава 2
— Владимир Иванович, наши голоса разделились поровну. Так мы ни к чему не придем, — устало проговорил седой старейшина с генеральскими погонами, все еще величественно смотрящимися на старом, потрепанном, но чистом и выглаженном мундире. — И спор здесь, я считаю, бесполезен. Когда-то давно нас в Совете было двенадцать, тогда можно было о чем-то говорить, соперничать, настаивать, доказывать свою правоту. Можно было в итоге и изменить чье-то решающее мнение, перетянув оппонента на свою сторону. И такое случалось. Сейчас нас четверо; остались одни старики с устоявшимися взглядами на мир, и поменять здесь у вас вряд ли что-то получится. И хотя я не совсем понимаю, чем руководствовался уважаемый всеми нами Василий Андреевич, встав с вами под одно знамя, его мнение я уважаю и, заметьте, не делаю попыток перетащить на свою сторону. Зачем же вы пытаетесь? Тем более вы еще молоды и, смею сказать, мало знаете, о чем говорите.
— Но это же неправильно, товарищ генерал, — возразил Владимир Иванович, поднявшись из-за стола. — Там же люди… Вспомните, как наши всегда говорили, что если бы мы знали, что хоть где-нибудь кроме нас еще кто-то выжил… А теперь вы не даете возможности выслать даже разведывательную экспедицию?
В тусклом желтом свете настольной лампы лица трех стариков казались вылепленными из воска. Так могли выглядеть только старики после долгих часов жаркой дискуссии, которая зашла в тупик, показав, что победивших и проигравших в этом бессмысленном бою нет.
Они были похожи на одетые в военные мундиры соломенные чучела. Их руки с одинаково сцепленными пальцами неподвижно лежали на столе, бесцветные глаза были устремлены вдаль и вглубь себя одновременно, и только подрагивание век и вздымающаяся грудь говорили о том, что в этих старых оболочках еще теплится жизнь.
— Да. Мы не вышлем экспедицию, — оборвал затянувшуюся паузу властным голосом генерал. — Мы не можем так рисковать.
— А разве мы не рискуем, сидя здесь? — встрял лысый старый полковник, сидящий по правую руку от генерала и разделивший мнение молодого, одаренного стратега Владимира Ивановича Кольцева. — Вы считаете себя в безопасности, товарищ генерал?
— Не считаю, Василий Андреевич, и, разумеется, сидя здесь, мы рискуем тоже, — согласился генерал, — но представьте вы себе хоть на минуту, что вся эта ваша экспедиция может накрыться медным тазом, не выехав даже за пределы Киевской области. Или, хуже того, где-то на полпути до Харькова? В двухстах пятидесяти километрах отсюда. Кто вернет экипаж? Кто вернет машины? Что вы скажете семьям тех, кого вы отправили на верную смерть? Если вы уже запамятовали, то я вам напомню — нашей технике в среднем сорок лет! Не питайте иллюзий. Она уже собрана-пересобрана по сто раз, и все из подручных материалов и разных запчастей, которые только удалось достать вояжерам. Вы на самом деле считаете, что она способна пройти такое расстояние? Речь ведь идет о пятистах километрах в одну сторону, не так ли? Думаете, Василий Андреевич, ей под силу такой бросок?
Да поймите вы, это же все равно что заставить вас сейчас пробежать стометровку! Выполнить норматив молодого бойца. — Генерал встал из-за стола, задвинул стул и оперся на его спинку, обхватив ее тощими, костлявыми пальцами. — И с чего вы вообще взяли, что этой записи можно верить?! Ее принес сюда проклятый… Или вы забыли, кто такие проклятые? Напомнить?! — Его голос сорвался в крик, а лицо исказила внезапно нахлынувшая ярость. — Напомнить, как они уничтожали наши разведотряды, стаскивая потом к шлюзам головы бойцов?! Напомнить, как они прорывали заставы, пожирая всех, кто там был?! Или как пробрались через вентиляцию в госпиталь? А теперь они — там, в Харькове, — братство христиан, нашли общий язык с проклятыми, подружились, мать их, и нас приглашают дружить. Красота! Возможно, скоро они приручат собак, и мы будем ездить в Харьков в собачий цирк? А что, это вполне реально. Они же вырастили на поверхности плод! Только какой это плод?! — прокричал генерал, свирепо вытаращив глаза. — Почему? Почему они не сказали, какой именно они вырастили плод, а? Почему они не сказали, что вырастили на поверхности помидор, или топинамбур, или картошку, или у них принялось дерево? Почему они упомянули только это ничего не значащее слово — «плод»? А какой же плод можно вырастить на поверхности, вы не задумывались, Василий Андреевич? Что может вырасти в мертвой, прокисшей вглубь на десять метров, пропитанной, как губка, кислотными дождями почве? Не на метр или два, и даже не на пять. На десять! И как ее можно после этого оживить? Ну как?! Дух Святой сойдет? Какие у них варианты? Почему они умолчали о деталях, обошлись лишь общими фразами и этими пафосными «мы можем», «вместе», «выход»?!
Я хочу сказать одно, Василий Андреевич, — успокоившись после некоторой паузы, продолжил старейшина, — если мы сейчас вышлем экспедицию и предоставим для этого лучшую технику и лучших людей, мы останемся здесь такими же беззащитными, как сейчас они там. А даже если бы и так, даже если бы наша экспедиция добралась до Харькова и, кто знает, даже вернулась бы обратно — что это даст? Чем мы им поможем? Повезем им патроны, пищу? Хорошо, добрые самаритяне из Киева, вы им поможете. Но вот вопрос: на сколько нас хватит? Один рейд, два, три? А потом что? Ну что потом? Чего вы молчите? — буравил своими вопящими глазами окружающих старшина. — Чем вы, тонущий корабль, собираетесь помочь такому же тонущему кораблю, да еще и находясь в другой широте?! Чем? Чем один нищий поможет другому? Отдаст свою одежду и замерзнет сам? Дадите им боеприпасы, чтобы они продолжили свое существование еще на полгода и вырастили еще один непонятный плод?
Наступила тишина. Генерал прокашлялся, отодвинул стул и бессильно плюхнулся на него, обхватив голову руками. Даже Владимир Иванович, сидевший по другую сторону большого стола, слышал, как участился пульс старика, и увидел, как задрожали его руки.
— Мы прожили здесь тридцать с лишним лет, Василий Андреевич, — не поднимая головы, сказал генерал, набравшись сил. — Вы помните не хуже меня, что это было за время. Помните, что творилось вначале и какие времена мы переживали двадцать лет назад. А кто скажет, как прожили они это время там, у себя — в харьковской подземке? — Он поднял голову и вопросительно посмотрел сначала на Владимира Ивановича, потом на Василия Андреевича. — Кто даст гарантию, что там вашу экспедицию встретят нормальные люди? Может, они давно мутировали до неузнаваемости, может, у них крышу сорвало и выросло трое рук. А запись эта… Когда она была сделана? Может, три месяца назад, а может, и десять лет назад, а то и все двадцать. Сколько ваш проклятый сюда шел? Год, два? Не задумывались? А мы, по вашему решению, отправим туда лучших своих людей и технику. И даже если все-таки я ошибаюсь и экспедиция вернется — ну, чем черт не шутит? — мы лишь удостоверимся, что кроме нас где-то есть еще такие же полумертвецы, выживающие в подземельях… Или, может… — на его лице заиграла ироничная улыбка, — вы и вправду поверили, что мы можем вернуть себе верхний мир?
Василий Андреевич заерзал на стуле, неопределенно качнул поникшей головой.
Совет длился уже больше пяти часов, а в его семьдесят шесть просидеть в одном положении столь длительное время было уже чрезвычайно утомительно. Но поник Василий Андреевич не потому, что просидел достаточно долго, не меняя позы, а оттого, что генерал Толкачев несомненно говорил правду. И если экспедиция погибнет, он себе этого не простит. Никогда не простит, что пошел на поводу у призрачной надежды. Но, вопреки всему этому, что-то другое, давно забытое, а теперь вновь пробудившееся рвалось из его груди наружу, и остановить эти сначала почти незаметные, но с каждой минутой все усиливающиеся поступательные толчки он не мог. И не пытался.
Надежда. Как давно он не испытывал ничего подобного. Последняя надежда.
Василий Андреевич тяжело вздохнул, поднялся из-за стола и отошел в дальний угол комнаты, где на маленьком столике стояли графин с водой и стакан.
— Вы правы, Сергей Сергеевич, конечно же, вы правы, — не поворачиваясь, сказал он настолько тихо, что после громогласного генерала казалось, будто его слова долетают из другой комнаты. — Как всегда, в ваших словах присутствует истина. Раньше я безоговорочно поддержал бы ваше мнение… Ведь на протяжении всех лет, что я являюсь членом Военного совета, у меня не было повода не доверять вам и ставить под сомнение ваши решения. Да и сейчас, впрочем, нет.
— Так о чем тогда речь, Василий Андреевич? — приподнял брови генерал. — Если вы сами понимаете, что я прав, то зачем вы продолжаете вносить в Совет диссонанс?
— Вы спрашивали, помню ли я, что было пятнадцать лет назад и в самом начале? — продолжил Василий Андреевич, никак не отреагировав на слова генерала. — Я помню больше. Помню зеленый трехметровый забор в центре Киева и вывеску о возведении новой станции метро. — Его голос задрожал, то ли от боли воспоминаний, то ли от нарастающей ярости, но он упорно не хотел поворачиваться лицом к столу.
1 2 3 4 5 6 7 8