Письмо это является свидетельством моего к Вам доверия. С Вашей стороны наилучшим доказательством доверия станет уничтожение его.
С уважением
Эберхард Мок
P. S. Я еду в отпуск в Цоппот. На время моего отсутствия служебный «адлер» в Вашем распоряжении.
Мок вложил письмо в конверт и вручил его шоферу. Выйдя из машины, он сделал глубокий вдох. Раскаленный воздух обжигал легкие. Тротуар и стены вокзала возвращали жар, накопленный за день. Где-то далеко за городом рассеивались слабые предвестья несостоявшейся грозы. Мок вытер лоб платком и направился ко входу, игнорируя зазывные улыбки проституток. Гейнц Штауб тащил за ним два чемодана. Когда Мок подошел к перрону, с которого отправлялся его поезд, кто-то быстро нагнал его и взял за локоть. Барон фон дер Мальтен, невзирая на жару, был в элегантном костюме из шерстяного трико в серебристую полоску.
– Эберхард, ты позволишь мне проводить тебя до поезда?
Мок кивнул, однако его лицо, которым он не успел овладеть, выразило смесь удивления и неприязни. Фон дер Мальтен, не замечая этого, вышагивал рядом с Моком. Он ad infinitum откладывал вопрос, который собирался задать директору криминальной полиции. Они остановились у вагона первого класса. Шофер внес в купе тяжелые чемоданы, проводник пригласил пассажиров войти в вагон. Барон сдавил обеими руками голову Мока и притянул к себе, словно намереваясь поцеловать, но вместо поцелуя прошептал свой вопрос и в тот же миг зажал уши, чтобы не услышать утвердительного ответа.
– Эберхард, ты сказал Анвальдту, что я убил этого несчастного безумца Фридлендера?
Мок торжествовал. Гейнц Штауб вышел из вагона и объявил, что поезд отправляется. Мок улыбался, барон зажмурил глаза и зажимал уши, проводник почтительно просил войти в вагон, полицейский оторвал руки барона от ушей.
– Пока еще нет.
– Умоляю, не делай этого!
Проводник выказывал признаки нетерпения, Штауб торопил, в глазах барона была мольба и злость, паровоз выпускал клубы пара. Мок зашел в купе и крикнул в открытое окно:
– Не скажу, если буду знать, почему это так важно для тебя.
Поезд тихонько тронулся, проводник захлопнул дверь, Штауб махал на прощание, фон дер Мальтен повис на вагонном окне и громко крикнул несколько слов. Изумленный Мок упал на сиденье, барон отскочил от окна, поезд набирал скорость, проводник испуганно качал головой, Штауб спускался по лестнице, нищий тянул барона за рукав («уважаемый господин чуть не попал под колеса»), но тот, напрягшийся как струна, стоял, чуть ли не касаясь плечом проносящихся вагонов, а Мок неподвижно сидел в купе и мысленно повторял себе, что услышанное им отнюдь не фрейдовская ослышка.
Бреслау, того же 8 июля 1934 года, без пятнадцати восемь вечера
Маас сидел в своей трехкомнатной квартире на Тауенцинштрассе, 23, слушал потрескивающую патефонную пластинку и реконструировал по слуху древнееврейские слова. Он яростно макал стальное перо в пузатую чернильницу и с удовольствием наносил на бумагу странные наклонные значки. Он весь отдавался этому труду. Маас не мог позволить себе никакой неуверенности, никаких сомнений. Звонок оторвал его от языка Библии. Маас выключил свет и решил не открывать. Через минуту он услышал скрежет ключа. (Наверное, любопытный домовладелец. Решил, что меня нет дома, и хочет посмотреть, что и как.) Взбешенный, Маас вскочил и ринулся в прихожую, где собирался узреть хитрого брюзгу, с которым он успел поругаться уже в первый день из-за квартирной платы. По правде сказать, за наем жилья Маас из собственного кармана не платил ни пфеннига, но из принципа обозвал домовладельца грабителем.
Но те, кого он увидел, тоже не обрадовали Мааса. В прихожей, кроме испуганного домовладельца, стояли трое в мундирах СС. И все трое, скаля зубы, улыбались Маасу. А вот он никак не мог выдавить из себя улыбку.
Бреслау, того же 8 июля 1934 года, восемь вечера
Возвращаясь в пролетке к себе в квартиру, Анвальдт лег на сиденье и со страхом смотрел на крыши домов. Ему казалось, будто параллельные линии крыш на противоположных сторонах улицы смыкаются над ним колышущимся сводом. Он закрыл глаза и с минуту мысленно повторял: «Я нормален, ничего со мной не случилось». И словно переча этому утверждению, перед глазами у него возникла картина Хаима Сутина «Выгнанные дети». Мальчик в коротких штанишках рукой показывал что-то девочке с изуродованной ногой. Она едва плелась, судорожно уцепившись за руку своего спутника. Желтая тропинка пересекалась в перспективе с темной синевой небосклона и смыкалась с агрессивной зеленью леса. На лужайке лопались красные нарывы цветов.
Анвальдт резко открыл глаза и увидел большое бородатое загорелое лицо извозчика, с подозрением пялящегося на странного пассажира.
– Мы уже на Цитенштрассе.
Анвальдт фамильярно хлопнул его по плечу (Я нормален, ничего со мной не случилось.) и рассмеялся:
– А имеется в вашем городе хороший бордель? Но это должен быть первый класс. Понимаете? Чтобы зады у девок были как конские крупы. Мне такие нравятся.
Кучер подмигнул, достал из-за пазухи небольшую визитную карточку и подал ее Анвальдту:
– Тут, господин хороший, вы найдете любых женщин, на каких только будет у вас охота.
Анвальдт расплатился и зашел на углу в ресторан Калера. Попросил у старшего кельнера меню и, даже не взглянув в него, ткнул пальцем в первое попавшееся название блюда. Записал на салфетке свой адрес и отдал ее почтительному оберу.
Дома было ничуть не прохладнее. Анвальдт захлопнул окно, выходящее на юго-запад, пообещав себе открыть его только поздней ночью. Потом он разделся до inexprimable и улегся на ковер. Глаз он не закрыл – опять могла возникнуть картина Сутина. В дверь настойчиво стучали. Кельнер подал тарелку, накрытую серебристой крышкой, и, получив чаевые, вышел. Анвальдт прошел в кухню и зажег свет. Прижавшись к стене, он ощупью искал купленную вчера бутылку лимонада. Судорожно дернулась диафрагма, горло стиснул спазм: взгляд Анвальдта уперся в большущего таракана; мерзкое насекомое, потревоженное движением воздуха, скрылось куда-то под чугунную раковину. Анвальдт с грохотом захлопнул кухонную дверь. Он уселся за стол в комнате и враз выпил полбутылки лимонада, воображая, что пьет водку.
Прошло не меньше четверти часа, прежде чем перед глазами перестал маячить образ таракана. Анвальдт взглянул на свой ужин. Шпинат с глазуньей. Он мгновенно закрыл тарелку, чтобы прогнать очередную картинку: коричнево-бурые панели в приютской столовой, позывы тошноты, боль в носу, зажатом пальцами, и шпинатная жижа, которую с алюминиевой ложки вливают ему в горло.
Словно играя с самим собой, Анвальдт снова открыл тарелку и бездумно принялся ковырять еду. Он прорвал тонкую пленку желтка, и тот разлился по прожаренному белку. Анвальдт воссоздал вилкой знакомый пейзаж: скользкая дорожка желтка вьется среди жирной зелени шпината. Он положил голову на край стола, руки его бессильно повисли, но, прежде чем погрузиться в сон, он опять увидел пейзаж с картины Сутина. Он держит Эрну за руку. Белизна кожи девушки резко контрастирует с темно-синей гимназической формой. Белый матросский воротник прикрывает хрупкие плечики. Они идут по узкой тропке в темном коридоре деревьев. Она кладет голову ему на плечо. Он останавливается и начинает ее целовать. У него в объятиях оказывается Лея Фридлендер. Луг, по стеблям трав ползают неопасные жуки. Она с горячечной поспешностью расстегивает пуговицы на его одежде. Сестра Доротея из приюта кричит: «Опять обосрался! Посмотри, посмотри, как приятно убирать твое говно!» Горячий песок сыплется на исцарапанную кожу. Горячий песок ложится на каменные плиты пола. В разрушенную гробницу заглядывает мохнатый козел. Следы козьих копыт на песке. Ветер заносит песок в зигзагообразные трещины на стенах. С потолка падают маленькие юркие скорпионы. Они окружают его и поднимают хвосты с ядовитыми жалами. Эберхард Мок сбрасывает с головы бедуинский платок. Сандалиями он давит скорпионов. Но два, не замеченных Моком, пляшут на животе Анвальдта.
Он заорал во сне и хлопнул себя по животу. В закрытом окне на небе висела красная луна. Пошатываясь, Анвальдт подошел к окну и настежь распахнул его. Он стащил постель на ковер, улегся на нее, и скоро она промокла от пота.
Бреславльская ночь была безжалостна.

V
Бресту, понедельник 9 июля 1934 года, девять утра
Утро принесло малость прохлады. Анвальдт зашел в кухню и внимательно оглядел ее: никаких тараканов. Ну да, днем они прячутся в щелях, темных углах, под половицами. Он выпил бутылку теплого лимонада. Потом стремительно проделал серию упражнений, не обращая внимания на струйки пота, ползущие по телу. Несколькими движениями бритвы соскреб жесткую щетину, вылил на себя кувшин холодной воды, надел чистое белье и рубашку, уселся в старое продавленное кресло и атаковал слизистую оболочку желудка никотином.
Под дверью лежали два письма. Предостережения Мока Анвальдт прочитал чуть ли не растроганно и сжег письмо в пепельнице. Обрадовала его и весть от Мааса: ученый демонстративно сухо сообщал, что перевел выкрики Фридлендера и ожидает Анвальдта в десять у себя на Тауенцинштрассе, 23. Анвальдт с минуту изучал план Бреслау и наконец нашел эту улицу. Идя по натоптанной дорожке, письмо Мааса он тоже сжег. Он ощущал огромный прилив энергии и ни о чем не забыл: уходя, взял со стола тарелку с размазанным шпинатом, выбросил его в клозете на площадке между этажами, а посуду отнес в ресторан, где съел легкий завтрак. Выйдя из ресторана, он сел за руль блестящего черного «адлеpa», который утром поставил возле дома шофер Мока. Когда автомобиль выехал из тени, в него мгновенно ворвалась волна зноя. Небо было белое, солнце с трудом пробивалось сквозь висящую над Бреслау мутную пелену. Чтобы не блуждать, Анвальдт решил ехать точно по плану: сперва по Грюбшенерштрассе, потом на Зонненплац свернул на маленькую Телеграфштрассе, миновал Центральный телеграф, эллинистическое здание Музея изящных искусств и остановился на Агнесштрассе в тени синагоги.
В доме по Тауенцинштрассе находился Альге-майне Дойче Кредит-анштальт-банк. В жилую часть дома вход был со двора. Дворник почтительно пропустил гостя нового жильца доктора Мааса. Раздражение, вызванное жарой, у Анвальдта возросло стократно, когда он оказался в снятой бароном для Мааса комфортабельной квартире с ванной. Он привык к трудным бытовым условиям и тем не менее не мог побороть возмущения, сравнивая эту прекрасную квартиру со своей норой, где было полно тараканов и даже клозет был общий и находился на площадке между этажами.
Маас даже не пытался делать вид, будто рад гостю. Он усадил Анвальдта за письменный стол и бросил перед ним несколько листков, исписанных ровным, разборчивым почерком. Сам же расхаживал по кабинету и так жадно затягивался сигаретой, словно не курил несколько месяцев. Анвальдт обвел взглядом стол и стоящие на нем предметы роскошного письменного прибора (подкладка зеленой кожи под бумагу, резная песочница, пузатая чернильница, бронзовое пресс-папье в виде женской ножки), с трудом подавляя в себе горечь и зависть. Маас возбужденно ходил взад-вперед по кабинету, гортань Анвальдта пересохла от жажды, а между окнами исступленно билась оса. Полицейский глянул на надутые щеки Мааса, сложил листки и спрятал их в бумажник.
– Позвольте откланяться, доктор Маас. Я изучу все это у себя в кабинете. – Анвальдт сделал ударение на словах «у себя».
Он двинулся к двери. Однако Маас, размахивая руками, ринулся ему наперерез:
– Дорогой Герберт, вы какой-то нервный… Это все жара… Я прошу вас, прочитайте мою экспертизу здесь… Вы уж извините мою суетность, но мне хотелось бы сразу услышать вашу оценку этого перевода. Мне очень важны вопросы и замечания… Вы умный человек… Очень вас прошу…
Маас бегал вокруг гостя, протягивая поочередно сигареты, сигары, горящую зажигалку. Анвальдт, поблагодарив, взял сигару и, не обращая внимания на ее крепость, несколько раз глубоко затянулся, после чего принялся за изучение апокалиптических выкриков Фридлендера. Он вскользь пробежал подробное описание метода, а также соображения о семитских согласных и сосредоточился на переводах пророчеств. Первое из них звучало так: гаат – «грохот», chawuга – «рана», makak – «растечься, гноиться», агаг – «развалины», schamajim – «небо». А второе: jeladim – «дети», akrabbim – «скорпионы», sewacha – «решетка», amok – «белый». Далее Маас делился некоторыми сомнениями: «Из-за плохого качества пластинки последнее выражение второго пророчества можно понимать или как chol – „песок", или как chul – „вертеться, плясать, падать"».
Анвальдт расслабился: оса вылетела в открытую форточку. Маас предлагал следующую гипотезу: «…нам представляется, что лицо, указанное Фридлендером в первом пророчестве, умрет от гноящейся раны (смерть, рана, гноиться), полученной вследствие обрушения здания (развалины). Ключом для идентификации этого лица может служить слово amajim – „небо". Будущей жертвой может быть кто-то, в чью фамилию входят звуки ш, а, м, а, й, и, м, например Шайм либо кто-то с фамилией Химмель, Химмлер.
Мы считаем, что второе пророчество уже исполнилось. Оно, по нашему мнению, относится к Мариетте фон дер Мальтен (ребенок, белый берег – так называли остров Мальту), убитой в салон-вагоне, снабженном решетками. В ее вспоротой брюшной полости кружили скорпионы».
Анвальдту не хотелось показывать, какое сильное впечатление произвела на него эта экспертиза. Он пригасил в пепельнице недокуренную сигару и встал.
– У вас действительно нет никаких замечаний? – Тщеславие Мааса прямо-таки требовало похвалы. Он украдкой глянул на часы.
Анвальдту вспомнилась давняя сцена в приюте: он приставал к воспитателю, чтобы тот посмотрел построенную им из кубиков башню.
– Доктор Маас, ваш анализ до такой степени точен и убедителен, что любые вопросы просто отпадают. Я вам чрезвычайно благодарен.
Анвальдт протянул Маасу руку на прощание, но тот словно ее не заметил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30