Факты и цифры. На этом все, или Шанхай был чем-то большим? Не просто городом, но состоянием сознания, или, если быть более точным, частью сознания? Видением, живущим у нас в душе?
Именно здесь и оказывается мой отец со своим цирком как-то зимой в конце тридцатых. Он – хозяин цирка, а моя мать, чтобы быть рядом с ним, выучилась на воздушную гимнастку. Группа богатых идиотов приходит к нему и просит устроить особое представление, закрытое шоу в духе времени, которое одновременно пародировало бы это время. Он выслушивает их и соглашается организовать представление, какого никогда не видела цирковая арена. Он переезжает со своим цирком в заброшенный склад на окраине города и начинает работать – сам укрепляет проволоку под куполом, сам готовит реквизит и костюмы.
Наступает вечер представления. Оно должно начаться ровно в полночь. Зрители прибывают в вечерних туалетах и рассаживаются, а оркестр играет барабанную дробь и туш. В мрачном помещении холодно, но возбуждение слишком сильно, и этого никто не замечает.
Фанфары. Клоун в спадающих штанах призывает всех к молчанию.
Барабанная дробь. Жонглер подбрасывает в воздух призрачные, едва различимые мячи. И вот мы видим, как на арену выходит хозяин цирка в сапогах и фраке, с хлыстом и рупором, – вот он, шаман и повелитель чудес. Он поднимает рупор, и мы слышим, как он объявляет номера.
Одноглазая гробница Семаранга.
Лоза с острова Минданао, что крепко стоит на ногах.
Брунейская гарцующая лошадь.
Неукрощенный леопард с реки Иравади.
Малаккский тростник.
Единственный и неповторимый плененный джохорский камзол.
Зрители не оценили этот абсурдный перечень номеров. Некоторые ошеломлены, другие злятся, немногие – в ужасе. Они принесли с собой на представление пакеты креветок и теперь начинают с треском ломать креветочные хвосты, очищать их от панциря, засовывать в рот жирное мясо. Крики, топот, свист.
Барабан снова выбивает дробь, жонглер заканчивает свою программу. Мой отец объявляет следующие номера, никогда не исполнявшиеся прежде, упоминая животных, которых и на свете нет. Это, конечно, абсурд, но всю эту бессмыслицу он произносит совершенно серьезно.
Наконец он опускает рупор. По опилкам переходит арену, глядя вверх, на мою мать, балансирующую на проволоке в ста футах над землей, ожидая своего номера.
Понимает ли она в тот момент, что он делает? Что должно произойти?
Может быть. Но уже слишком поздно, ни она, ни кто другой не могут остановить представление, которое началось давным-давно. Да, давным-давно, и вот сейчас оно в разгаре.
Без барабанной дроби и без конферансье
Память исполняет трюки
В шанхайском цирке.

* * *
Кикути-Лотман развязал галстук. Он вынул из кармана другой, черный, и завязал его вместо предыдущего.
Поэзия – соус, сказал он, и, как все хорошие соусы, должна быть одновременно сладкой и кислой. Представление, которое он давал в тот вечер, видите ли, предназначалось для очень узкого круга. Богатые покровители в зале, звери, номера и клоуны, оркестр и жонглеры – все это был реквизит представления, которое он собирался поставить для одного человека, только для одного – для женщины на проволоке. Для каждого из нас любовь – неповторимая алхимическая смесь. Для него главными компонентами в любви были арена и постель.
Но прежде чем я усложню историю, позвольте отметить, что она чрезвычайно проста. Мужчина влюблен в блеск и энергию цирка. Он отдает цирку жизнь и слишком поздно понимает, что любовь одной женщины гораздо важнее. В наше время тратить жизнь впустую – общее место. Этот человек обезумел потому, что сознательно отверг дар.
Ради арены? Ради цирковой арены, конечно, ради освещенного круга, где самодовольный притворщик важно расхаживает в хитроумно подобранных костюмах под крики и смех толпы, думая, что своими номерами и масками обведет вокруг пальца жизнь, одурачивая легковерных дураков, и в самом деле дурачит их из вечера в вечер, ведь для того они к нему и приходят. Зрители восторженно аплодируют, но после каждого представления зал пустеет, и вот оказывается, что в конце каждого хитроумно срежиссированного вечера хозяин цирка должен вспомнить о том, что пора снять маски, в которых он безрассудно щеголял под звуки фанфар. И вот он гол, он заточен в тишине тесной арены, которая стала его клеткой, один, в компании выжатых тюбиков краски и поношенных костюмов, внутри которых никого нет; вот он стоит один на опилках, на которых остались мертвые следы – не более чем воспоминание. Приходят другие зрители, восхищаются и уходят, а когда они уходят, он перестает существовать.
А постель? Постель моей матери, символ всей ее разбитой жизни. Постель, в которой она родилась и в которой спала ребенком, девушкой, молодой женщиной. Куда она привела своего первого любовника и первых десятерых любовников, первых двадцать, и еще многих, даже после того, как вышла замуж, потому что мой отец не принял ее любовь. Ведь он жил ради цирка. Ведь он жизнь положил на то, чтобы стать повелителем арены – под грохот оркестра и восторженные крики толпы в центре усыпанного опилками круга.
Может быть, он даже толкал ее на эти мимолетные связи, чтобы у него самого на душе было спокойнее оттого, что она не одинока, чтобы скрыть от самого себя свою неспособность любить – ни принять любовь, ни дать. Конечно, они оба несли вину за ее беспорядочные связи, обилие которых роковым образом повлияло на их жизнь, хотя ни он, ни она не могли открыто признать, что разрушают свой брак по собственной воле.
Так проходил год за годом. Тщеславный мужчина в расшитом блестками фраке ставил хитроумные трюки на арене. Одинокая женщина в постели отдавала свою любовь в обмен на надежду то одному случайному любовнику, то другому, в обмен на цветы, на ужин, на ночь с кем-то, хоть с кем-нибудь, чтобы хотя бы один вечер ощущать тепло, а не считать пустые минуты.
Цирк всегда был его страстью. Когда магия перестала ему подчиняться? Когда того, кто каждый вечер под звуки фанфар выходил на арену, стали охватывать сомнения? Когда он возненавидел костюмы и маски? Презирать зрителей, которые взрывались одобрительными криками, только когда один номер быстро сменялся другим? Которые освистывали его, если он ошибался, улюлюкали, если он запинался, требовали еще и еще, и потом, в тот самый момент, когда представление заканчивалось, уходили?
Мы этого не узнаем, но это случилось. Арена превратилась для него в клетку. Он пил все больше и больше, чтобы найти в себе силы надеть костюм, принужденно улыбнуться, выйти на арену и притворяться, что все еще полностью доволен собой, что ему все еще повинуются звери, что он все еще пытается позабавить зрителей, что он все еще жаждет аплодисментов, которые теперь потеряли для него всякий смысл. Он все больше и больше погружался в меланхолию. Он стал мрачен и даже жесток.
Жена пыталась помочь ему, но не могла. Ее доброта приводила его в ярость, ведь она напоминала ему, что он потерял в жизни, что он отверг. Сколько бы она ни старалась, он мог переспать с нею только после многочасового запоя. Когда ему казалось, что он сможет забыть.
Женщина раздвигает
Ноги и с улыбкой приглашает жестами.
В постели их много.
Много мужчин, с которыми она сошлась за все эти годы, мужчин, к которым он толкал ее. Он пытался забыть, но не мог. Женщина, которую он любил, и цирк, который он ненавидел, неразличимо слились в его сознании, постель и арена переплелись, превратившись в один невыносимый образ. Когда он теперь смотрел на нее, то видел в ней сменяющие друг друга вульгарные дефиле, улыбки и жесты других мужчин, ее любовников, ад циркового представления, визжащих зверей и похотливо улыбающихся жонглеров, клоунов, что вытаскивают из штанов насосы и живых цыплят, ухмыляются и высовывают языки.
Его так терзало ее прошлое, что в конце концов он не мог больше заниматься с ней любовью, сколько бы ни выпил перед этим. И это был его конец. Он не мог больше это выносить. Измученный, совершенно униженный, он подготовил последнее представление и вышел на арену перед воющей шанхайской толпой.
Фанфары. Барабанная дробь. Луч прожектора устремляется к потолку, где под застекленной крышей склоняется крохотная фигурка, всемирно известный лилипут, его прыжок из-под купола цирка будет первым номером. Все взгляды устремлены вверх. Тишина. Лилипут с завязанными глазами прыгает, сжавшись в комок, и летит с черного неба.
Тонкая шелковая лонжа, невидимая снизу, охватывает его лодыжку. В последний момент лонжа удержит его. Его полет прервется в нескольких дюймах от пола. Он снова взметнется под крышу, снимет повязку с глаз, ухмыльнется и, торжествуя, помашет ручкой, свисая вниз головой.
Но сейчас лонжа на несколько дюймов длиннее. Барабанная дробь – и мозг лилипута разбрызгивается по опилкам.
Так погибает человек, который долгие годы был другом моего отца.
Неожиданно прожектор поворачивается к клоунам; они выходят на ходулях не меньше тринадцати футов высотой. Клоуны принимают позы античных статуй, сопровождая свою игру непристойными жестами. Внезапно раздается хруст, одна из ходуль надпилена посередине. Клоун низвергается вниз, обрушивая и двух других.
У одного разворочено лицо, сердце другого пронзено сломанной ходулей. Третий лежит на спине, и все открывает и закрывает рот, он не может ни пошевелиться, ни слово молвить.
Луч прожектора освещает эквилибриста. Мужчина с накаченными бицепсами едет на одном колесе, одновременно жонглируя мячами. На лбу у него закреплен высокий металлический шест, на конце которого перекрестье, а на нем изгибается обнаженная женщина. Вот мужчина начинает крутить педали быстрее, шары падают. Толстая прокладка, которая должна защитить его лоб, надрезана, а конец шеста заострен, и шест медленно вонзается ему в лоб. Когда женщина на перекрестье широко раздвигает ноги, показывая зрителям промежность, шест разрубает череп ее партнера пополам.
Она обрушивается на землю. Луч прожектора устремляется в воздух.
Воздушные гимнасты. Женщина на коленях висит на трапеции вниз головой, зажав зубами мундштук. С мундштука свисает другая трапеция, на которой двое гибких мужчин, тоже висящих вниз головой, мастурбируют, одновременно ухитряясь проклинать своих родственниц. Шейные мускулы женщины напряжены сверх меры, потому что мундштук ей дали какой-то непривычный. Этот мундштук оборудован пружиной, которая постепенно растягивается у нее во рту. Конечно, она не может ни выплюнуть его, ни даже закричать. Феллация заканчивается, когда двое мужчин вслед за своей спермой летят на опилки, а за ними – нижняя часть лица женщины; ее язык свисает вниз по линии разрыва вдоль ушей.
Номера, открывающие программу и создающие настроение, быстро завершаются. Теперь луч прожектора рыщет туда-сюда, оставляя арену во тьме. Зрители тычут во мрак маленькими красными фонариками.
Гирлянду миниатюрных красных фонариков на проволоке придумал мой отец. Он изобрел их после долгих наблюдений над детскими аудиториями.
Цирковую арену постепенно затемняют, чтобы подготовить ее к следующему номеру, и, когда множество детей оказывается в полной темноте, у них, похоже, возникает непреодолимое желание действовать. Они визжат, они срывают с себя одежду, они пихаются и толкаются, они пытаются помочиться на лицо соседа.
Мой отец придумал маленькие красные фонарики, чтобы дети могли забавляться, пока зал не освещен. Потом он заметил, что и родители с удовольствием раскачивают гирлянду. С тех пор он никогда не проводил представления, не раздав всем предварительно красных фонариков.
Какой бы богатой и искушенной ни была шанхайская публика, когда свет на арене погас, она стала вести себя так же, как и любая другая. Пока шел номер, они грызли и чистили своих креветок, хихикали, толкались и веселились. Но в момент, когда номер заканчивался, они отчаянно размахивали красными фонариками.
Может быть, так в этом огромном и мрачном складском здании проявлялось чувство общности?
Видите ли, старый Шанхай всегда был пропитан страхом, каким-то непонятным страхом. Город, клочок земли под международным контролем, навис над морем. За ним простирался весь Китай и, более того, вся Азия. Десятки тысяч миль бесконечных гор и пустынь. Десятки миллионов безымянных людей, бормочущих какую-то невнятицу на неизвестных языках. Перенаселенные речные долины и непригодные для жизни горные хребты. Караванные пути, что, змеясь, уводят в древность.
Кто были эти наводящие ужас люди? Что за тайные фантазии достались им в наследство от племен, тысячелетиями скитавшихся по едва различимым тропам и говоривших на забытых языках?
Во все времена путешественники исследовали эти древние пути. Образованные арабы, кроткие несторианцы, греки – искатели приключений. Некоторые из них даже добрались до Тихого океана и выжили, чтобы рассказать о своих странствиях тем, кто хотел их слушать. Но их истории содержали только намеки на здешние тайны, драконьи кости потерянных и грядущих миров, иллюзии мистиков и безумцев.
Шанхай был воротами в эти глухие, загадочные земли. Вообще-то в нем обреталось всего несколько человек, которым было суждено прожить в нем всего несколько дней или недель. Для них это хрупкое существование на границе с Китаем стало символом хрупкого существования человека на грани безумия. Вот что я имел в виду, когда сказал, что Шанхай тогда был не только состоянием сознания, но и частью сознания. В тесном перенаселенном анклаве эти люди, разумеется, стремились испробовать всевозможные пороки, возможно, лишь потому, что их слишком пугала окружающая его бескрайняя пустыня.
И вот эти существа размахивали красными фонариками на складе, превращенном в адский цирк сознанием моего отца. Арена была крохотная, склад огромный, а стены терялись во мраке. Им ничего не оставалось, как жаться друг к другу под беспощадным взглядом конферансье, выкликающего трюки прошлого и настоящего, перед магом и повелителем цирка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39