Узник вздрогнул. Если возвращается тот ад, который был сразу после прибытия на каторгу, — черт возьми, как он этого не хотел… Тогда его не били только по голове — берегли самое дорогое и, не зная того, помогали сохранить последний талисман. Но год назад узник был гордым и упрямым, а теперь стал вежливым и услужливым. Постарался стать — всего за год в рудниках взамен настоящей можно придумать новую, очень правдивую и интригующую правду. Плохо, если тот охранник по-настоящему раскусил его. В таком случае, прежде чем начать задавать вопросы, с узником еще поработают. Наверное, неделю в карцере стоило расценивать как передышку.
На третий день голод наиболее остро начинает напоминать о себе.
Шаги узник услышал издалека — слух у него отточен постоянными тренировками, каждый шорох, особенно шорох, узник привык разбирать на составляющие. Мимо здесь не ходят, очередной сухарь принесут не скоро, значит — гости. Узник попытался привести мысли в порядок и настроить себя на нужный лад. Для разговора… если сразу не начнут бить.
Дверь со скрипом отворилась, внутрь, спотыкаясь, ввалился подгоняемый пинками человек, за его спиной звонко лязгнул засов.
Новый сокамерник оказался сухощавым человеком высокого роста, не скованным. Полумрак мешал разглядеть лицо, но по осанке и движениям опознать его было можно. Завершающим штрихом оказался голос:
— Живой, Старьевщик?
Узник никак не отреагировал.
Латын — один из подручных Мамоны, в кругу каторжан человека значимого. Что у него за отношения с гоблинами — открыто высказывать предположения на эту тему считалось небезопасным, но с киркой, ни его, ни четверку помощников-головорезов никто, ни разу не видел.
Тем более было странно видеть Латына в карцере. Названный Старьевщиком с группой Мамоны прежде не пересекался — здесь все, кроме охраны, старались обходить его стороной. Репутация человека, умеющего находить общий язык с отвратительными предметами Древних, — штука серьезная. Мамона же вообще делал вид, что его не замечает. А может быть, не трогали просто потому, что запретил Хозяин. Ни взгляда, ни слова в его сторону. Узник откинул назад голову, пытаясь дотянуться затылком до холодной стены.
Надоело все. Как все надоело…
— Як тебе обращаюсь, чуха! — резко повторил Латын.
Ну и что? Год не нужен был, а тут поговорить захотелось? Чухой обозвал. Ладно, Старьевщиком, это ведь имело непосредственное отношению к сокамернику.
Узник попытался представить себя со стороны. Сколько раз за год ему довелось по-настоящему помыться? Два — в таком скудном количестве ошибиться сложно. А постричься? Ни одного. Запах. Каторжанин его не чувствовал, потому что привык. Как все. Может, и правда — чуха. Чуха так чуха.
А ведь в таком ключе люди Мамоны общались с остальной серой массой.
Если бы не колодки, узник бы почесал лоб.
Что теперь изменилось? Не зря здесь Латын. Тот гоблин, он его точно раскусил? Скорее всего. А если так — будут ломать? Пробовали уже. Кого сейчас представляет Латын? Чьи интересы — официально? Не скажет? А и не надо — так даже лучше.
Каторжанин мысленно улыбнулся сокамернику: хорошо — пусть не сломлен, но это не значит, что не готов к контакту. Вот только с кем? Ну уж не с какой-то крысой.
— Притих? О цацках своих жалеешь?
И этот туда же… узник не пошевелился.
— Что расселся? — Латын начал терять терпение. — Жопу отморозишь. А я люблю горячие.
Недостаток женщин в замкнутом обществе восполнялся крепкой мужской дружбой, однако узнику подобное предложение делали впервые. Задеть его таким образом было непросто — Старьевщик философски качнул головой — это после обысков-то.
По сути, лежать на холодном полу не так уж плохо — нет, не то, что он делает задницу непритягательной для сокамерника, но распухшим подошвам на нем становится легче. Вставать не хотелось, все-таки ноги еще болели. Узник зажмурил глаза и в узкие щели между ресницами, чтобы не была заметна заинтересованность, внимательно рассмотрел предстоящего противника. Темно, конечно, но мрак шахт прекрасно тренирует зрение.
Худой и гибкий, как на шарнирах. Однажды Латын был замечен в деле. Неплохой боец, не мастер, но и не слабак. Каторжанин подобрал ноги, стараясь закрыть голенями грудь и отстраненно отмечая добротность ботинок оппонента. У него самого уже год как обуви не водилось.
Латын наконец ударил. Чуть отклонившись, пнул ступней в голову. Не напрягаясь — узник ведь сидел.
Хорошие бойцы пользовались, как правило, двумя вспомогательными техниками — или пытались подавить противника, затормозить его реакции, или уловить микросейсмы его предстоящих действий. Какой тактикой пользовался Латын, осталось загадкой — узник был нечувствителен к обеим. Но боец ему попался достойный. Уж больно сильным и точным вышел удар. Уклониться не удалось — движения сковывали колодки. Осталось только повернуться и подставить в качестве блока деревянный воротник.
Если Латын себе ничего и не сломал у основания ступни, то связки порвал точно. Звук получился хрусткий, сочный. Не давая противнику опомниться, каторжанин резко выпрямил ноги и прыгнул вперед, одновременно вращаясь вокруг своей оси и целясь углом колодки в голову. В ответ Латын сначала чуть наклонился, а потом осел — второй удар тоже достиг цели. Узник, потеряв равновесие, упал рядом, но сразу попытался вскочить. Если бы сокамерник остался на ногах, драку можно было бы считать законченной.
Каково оно — получать тумаки в ответ? Не быть хозяином ситуации? Привычка — враг настоящего бойца.
Скованный каторжанин уже поднялся на ноги, а Латын все еще лежал, шаря руками в поисках опоры. Стоять на незаживших пятках показалось некомфортным — узник, превозмогая боль, подпрыгнул повыше и рухнул коленями на грудную клетку противника. Повторил это несколько раз, пока отчетливый треск под ногами не возвестил, что, пожалуй, достаточно.
Каторжанин отполз в сторону, Латын захрипел, несколько раз харкнул кровавой пеной и забился в мелкой дрожи. Смерть — вещь неприятная, но человека в деревянных колодках ее проявления особо не беспокоили.
Он даже позволил себе нервно хихикнуть — Латын ведь не говорил, что пришел говорить с ним от имени гоблинов, например. Чужая задница ему, видите ли, понравилась…
Через некоторое время, придя в себя, каторжанин неуклюже подполз к недавнему противнику и попытался осмотреть тело. Ловкими его действия назвать было трудно — ведь руки зафиксированы по обе стороны от ушей.
Стоило попытаться найти нож, без него эта братия в приличном камерном обществе не появлялась. Впрочем, оружие узнику было без надобности — все равно ведь потом обыщут, куда его спрятать? Он обратил внимание на ботинки. Шнуровка не поддалась, и человек разочарованно сплюнул. Хотелось извлечь максимум пользы из случившегося. В конце концов, ему удалось стянуть с мертвеца кожаную куртку, но, так как поменяться своими обносками не представлялось возможным, пришлось использовать ее в качестве подстилки.
Не навещали их долго, наверное, не хотели мешать Латыну получать удовольствие. Несколько раз сменился факел, вяло танцующий с тенями где-то бесконечно далеко, и только на утро следующего дня принесли поесть. Вместо положенных сухарей тарелку горячей похлебки. Одну.
Гоблин беспечно открыл боком дверь и замер, увидев распростертое тело. В темноте гоблины видят не хуже каторжников, и личность покойного он опознал безошибочно. Похоже, это обмануло его ожидания. Дверь хлопнула, лязгнув запорами, а перевернутая миска зазвенела по полу. Желудок узника протестующе заурчал. Ситуация выглядела неоднозначной — Латын хоть еще и не начал вонять, но порядком уже наскучил. И крыс от него отгонять желания не возникало.
Каторжанин попытался сохранить в себе позитивный настрой. Ведь его наверняка скоро опять станут бить…
Выходил он из карцера, как положено, после семи суток заточения, все еще стараясь больше перемещать массу тела на носки, но с чувством удовлетворенности жизнью. Такая вот тварь человек — и радоваться нечему, а освободили руки от тесного плена, встряхнул ладонями, дал плетьми повиснуть вдоль тела, и все, душа ликует. Мрачные стены кажутся совсем домашними, а охранники — вообще близкими родственниками.
Последние дни приходилось чуть не на голове стоять, чтобы уменьшить отток крови от кистей. Прошедшая неделя стала для узника источником загадок, наполненная свежими темами для размышлений. Начиная от общения с гоблином на дальнем забое и заканчивая спокойным, чуть ли не вежливым отношением охраны, когда снимали колодки. Его даже не наказали за досадное недоразумение с Латыном.
Впрочем, недолго им любовались — через полчаса дружный топот снаружи возвестил о прибытии делегации в восемь персон. В другой ситуации ему бы стало смешно: охрана выдвигалась в карцер чуть ли не боевым порядком — щиты у носа и сабли наголо. Узник даже немного струхнул, что затопчут в неразберихе. Потому что хорошие бойцы в гоблины не шли, хорошим бойцам находилось применение и на поверхности, а тюремная охрана хоть и регулярные войска, но строевыми приемами досуг разнообразить не жаловала.
Каторжанин подобрался в своем углу и, памятуя, что по голове раньше не били, постарался максимально прикрыть остальные части тела широкой доской колодок. В последний момент пришла мысль: где они в темноте разбираться-то будут, куда месить? Однако побаиваются — а это, что ни говори, уже приятно. Вспомнился самый первый день на руднике, как его вели на четырех цепях, что дикого зверя. Здоровья у него тогда было побольше. Плюс всеобщий страх — почти благоговейный. Потом население пообвыкло.
Между тем трое из прибывших заблокировали узника в углу, другие осмотрели тело Латына. Каторжанин цыкнул зубом — все по-честному: конкретная ссадина на виске и отбивная с осколками ребер вместо грудной клетки. Ни тебе огнестрела, ни другого омерзительного древнего колдовства. Старший из гоблинов, Ангиз, неплохой, по мнению узника, мужик, удивленно хмыкнул и приказал выносить покойного — его и потащили бесцеремонно за ноги, цепляя ступени затылком. И сами ушли. Повезло — будь кто другой в наряде, так легко бы не отделался.
Чуть позже посетил Сам. Пришел спокойно, почти без конвоя, бухнулся на подставленную табуретку и сделал знак оставить его наедине с заключенным.
— Как тебе это удалось, Вик-Старьевщик? — спросил, рассматривая маникюр с серебристым узором на своих ногтях.
Узник безмолвно посмаковал свое имя. Не то чтобы стало забываться, как его назвали отец с матерью, но отождествлять себя с определенным набором звуков в беседах с самим собой он считал нехорошими предпосылками, а редкие внешние обращения начинались обычно с «эй, ты». Еще реже делались попытки назвать его тем же Старьевщиком, чернокнижником или механистом. Все-таки слышать собственное имя — большое дело. Настроение поднялось еще на пару пунктов.
Вспомнилось, что и к Хозяину по большому счету особых претензий нет. Хотя нормальные люди гоблинами не становятся, но он далеко не самый худший и дураком его назвать нельзя. Он винтик, винтику положено вертеться. Оттого все пальцы в гайках. Золотых. Опять же — счетчиком пользуется, не брезгует.
Однако играть с Хозяином в молчанку не рекомендовалось.
— Он первый начал, — просипел узник Вик, вспоминая, вместе с именем, звук собственного голоса.
— Да уж… недосмотр — вас в одну камеру. Кого-то накажем, — голос Самого был полон безразличия.
Вик подыграл, пожав, насколько это позволяли колодки, плечами. Недосмотр так недосмотр — хорошо все, что кончается не очень плохо. И вздохнул — многозначительно.
— Слухи пойдут, — напоследок посетовал Хозяин. — Как бы с Мамоной проблем не было…
И ушел, оставив узника в легком недоумении.
Чего хотел? «Слухи пойдут». Легко — если пустить.
Почти сразу после этого принесли еду. Целую миску похлебки. Все страньше и страньше, если цитировать одну старую-старую сказку. Еду Вик жрал, словно собака, на коленях, балансируя колодой, то и дело утыкаясь лицом в обжигающее варево. Было вкусно. Он давно уже отучился задумываться, какие ингредиенты использовались при приготовлении местных блюд. Впрочем, больше такой пир не повторялся — до конца срока вернулась сухарная диета.
Само собой разумеется — освобождения узник ждал с определенного рода нетерпением, а после того как наивно считавший себя кузнецом гоблин сбил заклепки — ощутил себя победителем. Упоение одержавшего верх в поединке… не рано ли?
Бараки, вернее, обустроенные рядами нар пещеры встретили Вика с позабытой настороженностью. Отношение к нему сокамерников за прошедший год менялось несколько раз, и всегда — только в худшую сторону. Настороженность — это третья стадия после страха и ненависти. Последнее — нечто вроде брезгливого неприятия. В среде рабов бытовала непререкаемая уверенность, что шатание по древним руинам могло сделать Старьевщика носителем какого-нибудь доисторического и невыносимо отвратительного заболевания. А его относительно здоровый, по каторжным меркам, вид отнюдь не доказывал обратного. В любом случае — обычный приглушенный гомон, смолкший при появлении сопровождавших Вика гоблинов, после их убытия не возобновился. Узник оказался в центре не сильно скрываемого внимания. Не впервой — он завалился на отведенный лежак и, не реагируя на витающую в бараке напряженность, тем более талисман надежно отгораживал от негативного фона, с нескрываемым удовольствием вытянулся. Наверное, следовало поспать, и организм настойчиво требовал отдыха, однако Вик предпочел некоторое время просто полежать, закрыв глаза. Чтобы быть в курсе событий. Навряд ли кто-то из каторжан догадывался, да и мало кого по-настоящему интересовали его способности, но слух у Вика был отменный.
— Завалил Латына… Сам в оковах… Черт его знает — может, что и осталось… На людях-то тихий… Да Латын из янычарства дезертировал… Не знаешь? Офицера из-за бабы порешил… На Латыне душ, что на тебе вшей… То-то и оно — руки в колодках… Говорят, сердце у него вырвал, — несся со всех краев шорох-шепот на грани восприятия.
1 2 3 4 5 6 7 8