Я уже говорил, что по дороге иногда встречал Фею Хлебных Крошек – большую почитательницу святого Михаила, и встречи эти неизменно доставляли мне большую радость, потому что у Феи Хлебных Крошек всегда имелись наготове чудесные воспоминания, которые делали беседы с нею интереснейшими и благодетельнейшими в мире. Не знаю, как это получалось, но, поговорив час с Феей Хлебных Крошек, я узнавал гораздо больше полезных вещей, чем мог бы узнать из книг за целый месяц, ибо благодаря дальним странствиям и природному здравому смыслу она превзошла все науки и все языки мира. Вдобавок она умела излагать свои мысли столь увлекательно и столь ясно, что я с удивлением обнаруживал их запечатлевшимися в моей памяти так же точно, как если бы они отражались в зеркале. Нужно заметить, что, идя рядом с Феей Хлебных Крошек, мне никогда не приходилось замедлять шаг; несмотря на свой преклонный возраст, она, казалось, не шла, а скользила по песку, и часто случалось так, что не успевал я смерить взглядом высокий утес, как она уже оказывалась на его вершине и со смехом кричала мне оттуда: «Ну что, дружок, тебе помочь?»
Однажды, когда мы вот так вместе возвращались домой, обсуждая мелкие естественно-научные открытия, сделанные мною накануне, и Фея Хлебных Крошек описывала мне с точностью, достойной прекрасно иллюстрированного ученого труда, деревья с большими цветами, произрастающие в американских лесах, и сине-золотых бабочек, обитающих в Индии, я спросил ее:
– Отчего же выходит, Фея Хлебных Крошек, что из всех ваших путешествий вы всегда возвращаетесь в Гранвиль, который нравится мне, потому что я родился в этом городе и с ним связаны все воспоминания моего детства, но который для вас не может иметь притягательности родного края, где все вещи кажутся лучше, чем они есть на самом деле? Признаюсь, это меня немного удивляет.
– Именно та притягательность родного края, о которой ты говоришь, и влечет меня в портовые города, откуда открывается дорога на Восток; я надеюсь, что рано или поздно моряки из милости возьмут меня на корабль; долгие войны, ведшиеся в течение всего твоего детства и кончившиеся только недавно, до сих пор не позволяли мне питать эту надежду. Не знай я тебя, как сожалела бы я о том, что покинула Гринок, откуда корабли отправляются в плавание ежедневно и где мне, уж во всяком случае, не приходилось бы спать на холодных камнях паперти, открытой всем ветрам, – ведь в Гриноке у меня был и, коли есть на то Господня воля, остался и поныне прелестный маленький домик, прилепившийся к стене арсенала. Другая же причина, – продолжала она жеманно, ободряя меня жестом и взглядом, – заключается в моей любви к жестокому мальчишке, который не замечает моей нежности.
Тут, словно спохватившись, она опустила глаза, вздохнула и, казалось, смахнула тыльной стороной руки набежавшую слезу.
– Оставим, оставим поскорее эту шутку, не подобающую ни вашему возрасту, ни моему, – сказал я, – такая набожная и здравомыслящая женщина, как вы, может заговорить об этом смеху ради, но в серьезном разговоре подобным шуткам не место. Теперь, когда мир уже заключен, вы сможете, уплатив двадцать луидоров из моих сбережений, без всякого труда добраться до Гринока, который находится не на краю света, а, если я не ошибаюсь, в шести или семи лье к западу от Глазго, в графстве Ренфру. Как видите, матушка, если вам этого хочется и если вы полагаете, что в Гриноке вам будет лучше, чем в Гранвиле, я с радостью избавлю вас от необходимости прибегать к великодушию моряков.
– И ты хочешь, Мишель, чтобы я приняла эти деньги от тебя – от тебя, чье состояние, возможно, погибло без возврата, хотя ты об этом и не подозреваешь?
– Судьба моего состояния мне неизвестна, – отвечал я, – но богатство труженика заключается в его руках и мужестве; обучение мое окончено, умение трудиться испытано, я крепок телом и тверд духом. Следственно, в будущем я могу лишиться только того, чего Провидению будет угодно меня лишить, и заранее готов подчиниться его воле, ибо оно лучше нас знает наше предназначение.
– Я благодарна тебе за твое великодушие, – возразила Фея Хлебных Крошек, – но ты ведь понимаешь, что оно немало смущает мое целомудрие и мою щепетильность. Добро бы еще ты оставил мне надежду однажды соединить мое скромное состояние с твоим и сделаться твоей счастливой женушкой!
– Ну-ну, Фея Хлебных Крошек, об этом можете не беспокоиться, – возразил я в свой черед, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не расхохотаться. – По правде говоря, я нынче еще вовсе не готов к такому ответственному шагу, как вступление в брак, но всему в жизни приходит свой срок; если будет на то воля Божия, мы еще свидимся, и если к тому времени я уже достигну возраста, подходящего для принятия столь серьезных решений, то, глядишь, и приму его. По крайней мере я могу вас заверить, что до сих пор никому не давал обещания, которое помешало бы мне так поступить!
– Я счастлива это слышать, дорогой Мишель, но меня смущает еще одна вещь. Мне случалось иногда делиться с тобою познаниями и помогать тебе советами; ты и сегодня еще не настолько вырос, чтобы обходиться без них. Если ты снабдишь меня деньгами для возвращения в Гринок, не будет ли тебе чего-нибудь недоставать после моего отъезда?
– Только одного, Фея Хлебных Крошек, – уверенности, что вы счастливы.
Сказав это, я ласково пожал ее маленькую ручку, которая тотчас дрогнула, и, взглянув ей в глаза, увидел, что в них вспыхнул такой огонь, какого мне еще не доводилось видеть ни в одних женских глазах.
Неужели эта бедная старая женщина в самом деле любит меня, спрашивал я себя, расставшись с нею.
Глава седьмая,
о том, как дядюшка Мишеля отправился в плавание, а сам Мишель сделался плотником
Дядюшка каждое воскресенье исправно выдавал мне в награду за школьные успехи двенадцать франков, а поскольку тратил я их только на подаяния беднякам, у меня в самом деле скопилось двадцать луидоров. Однако я был не вполне уверен, что в шестнадцать лет имею право распорядиться столь значительной суммой, и если я так сразу пообещал эти деньги Фее Хлебных Крошек, то лишь потому, что знал: дядюшка Андре ни в чем мне не отказывает и уж конечно не запретит употребить никому не нужные деньги на столь благое дело.
Войдя вечером к нему в комнату, я смутился, заметив его серьезный и задумчивый вид. Я решил, что время для моего признания теперь неподходящее, и тихонько попятился к двери, но тут он окликнул меня.
– Мишель, – сказал дядюшка, усадив меня напротив себя и взяв меня за руку, – дорогой мой Мишель, назначенный мною срок истек, а мы до сих пор не имеем известий о Робе-ре. Итак, сынок, мне придется двинуться в путь, дабы исполнить долг доброго компаньона, любящего брата и порядочного человека и разыскать твоего отца; я найду его непременно, а если не найду – да избавит нас Господь от такого горя, – то постараюсь спасти хотя бы остатки того состояния, которое он завещал тебе. Как ты знаешь, это решение я принял уже давно и так тщательно подготовился к его исполнению, что заставить меня отступить от намеченного могло бы только неожиданное возвращение Робера. Песок в верхней половинке песочных часов подходит к концу, и точно так же подходит к концу моя жизнь. Мне не следовало терять время, но я хотел как можно дольше не видеть слезы на твоих щеках – они жгут мое сердце. Ты уже достаточно взрослый, чтобы избавить твоего старого дядюшку от этого испытания. Вытри слезы, малыш, и обними меня с твердостью, какая подобает великодушному юноше. Я еду завтра.
Тут я разрыдался и, не в силах встать и броситься в объятия дядюшки Андре, уткнул голову ему в колени.
– Ну-ну, не надо, – сказал дядюшка более твердым голосом. – Твоя печаль растает, как облачко на небе, и, надеюсь, очень скоро; ведь солнце уже встает. Я имел бы больше причин для тревог, чем ты, если бы не был уверен в твоей будущности, однако и школьные уроки, и уроки ремесла пошли тебе на пользу; не думаю, чтобы на всех пяти континентах сыскался бы хоть один человек, способный с большей легкостью обходиться без той призрачной вещи, которую именуют богатством и которую изобрели, поверь мне, исключительно на радость калекам и бездельникам. Ты мальчик высокий, крепко сложенный, проворный, знающий немало полезных вещей, а главное, как я того и хотел, один из самых лучших плотников, какие когда-либо орудовали пилой и молотком на гранвильской верфи. Насколько я тебя знаю, ты предан душой труду и умеренности, и мне нет нужды напоминать тебе, что жизнь умеренная и достаточная, которая куда лучше жизни роскошной, всегда обеспечена тому, кто трудится. Завтра ты начнешь работать поденно на твоего учителя-плотника и получать деньги за свой труд. Поскольку я устроил так, что до следующего дня святого Михаила ты будешь иметь кров и стол в нашем старом доме, где найдешь все необходимое, включая мое старое платье и разную утварь, ты сможешь в течение этого первого года откладывать деньги, чтобы впоследствии жить в том скромном достатке, к которому ты привык и который никогда не мечтал променять на нечто более роскошное; ведь для человека трудящегося плата за год вперед – сокровище более драгоценное, чем все богатства великого Могола. Если я так расхваливаю тебе экономный образ жизни, какой далеко не всегда вел я сам, то не оттого, что вижу в нем способ разбогатеть, но оттого, что не знаю другого способа сохранить независимость. В остальном же бережливость – ничтожнейшая из добродетелей, и любой щедрый поступок, если он совершен не из расчета и не из бахвальства, стоит куда больше, чем умение копить деньги.
Эти слова дядюшки, да еще сказанные в такой миг, сняли огромный груз с моей совести. Они дали мне полное право распорядиться по собственному усмотрению теми двадцатью луидорами, которые я обещал Фее Хлебных Крошек и в которых она так нуждалась. Дядюшка продолжал:
– Мне осталось сказать тебе еще очень немного, да я и не стал бы этого говорить, если бы старая карлица с церковной паперти, прозванная вами, как я слышал, Феей Хлебных Крошек, не сообщила мне, за мгновение до того, как ты вошел в мою комнату, что завтра она уезжает в свой родной городок Гринок, куда эту несчастную женщину влекут некие – возможно, ею же самою выдуманные – интересы, и не осведомилась у меня, позволю ли я тебе вверить ей скопленную тобою небольшую сумму, которой ты, впрочем, можешь распоряжаться по твоему собственному усмотрению и которой ты не мог бы приискать лучшего употребления, кроме как подарив ее женщине бедной, но честной. Полагаю, однако, что ты намереваешься возместить потерю этих денег собственным трудом?
Я с восторгом кивнул в знак согласия, и дядюшка вновь заговорил:
– Превосходно! Как видишь, я умею предупреждать твои признания, возвращаясь же к тому, о чем мы говорили прежде, скажу, что Фея Хлебных Крошек наверняка согласилась бы с моими последними наставлениями, ибо она женщина весьма здравомыслящая во всем, что не касается некоторых довольно странных фантазий – впрочем, простительных в ее возрасте, – которые она вбила себе в голову, и всегда прекрасно относилась к нашей семье, так что батюшка мой уверенно приписывал ее помощи успех самых выгодных своих предприятий и приращение своего состояния и, если бы она того пожелала, обеспечил бы ей безбедное существование, которому она, однако, всегда предпочитала свои таинственные скитальчества. Поскольку Господь дал тебе прекрасные задатки и даровал мне возможность увидеть, как они развиваются и расцветают, я позволю себе существенно сократить мое напутствие и остановлюсь подробно лишь на том новом образе жизни, какой тебе придется вести в мое отсутствие.
Хоть ты и не рожден ремесленником, никогда не пренебрегай этим состоянием, а главное, никогда не покидай его из гордыни. Выскочка, гнушающийся ремеслом, которое его вскормило, достоин презрения ничуть не меньше, чем бессердечный сын, отрекающийся от собственной матери.
С плотниками будь плотником. Показывай им свою образованность, лишь если хочешь поделиться ею с ними, не торопясь и не подвергая их унижениям. Помни, что те, кто слушает тебя с искренним желанием выучиться, зачастую стоят куда больше, чем ты сам, ибо обязаны наивному влечению к добру тем, чем ты обязан лишь случайностям твоего рождения и капризам природы.
Не избегай развлечений, каким предаются твои товарищи. В твоем возрасте развлекаться естественно. Но не предавайся им слепо. Развлечения, которыми мы порабощаем себя безоглядно и безвозвратно, делаются нашим злейшим врагом.
Если до моего возращения в сердце твоем проснется любовь к женщине, не забудь, что, как бы прелестна ни была твоя избранница, если она заставляет мужчину забыть о долге и чести, она достойна любви меньше, чем карлица с церковной паперти. Любовь – величайшее из благ, но счастливой она бывает лишь для того, чья совесть чиста.
Помни также, что мужчина в твоем возрасте, обеспечивший свою жизнь на год вперед и обладающий вкусом к труду и скромным нравом, крепким сложением, хорошим здоровьем и надежным ремеслом, в сто раз богаче любого короля; главное, чтобы при всем этом у него в кармане лежала дюжина франков – шесть на то, чтобы удовлетворить прихоти собственного воображения, и шесть на то, чтобы скрасить жизнь бедняка или облегчить страдания больного.
Наконец, если те религиозные принципы, какие я старался привить тебе с колыбели, сотрутся из твоей памяти, что по нынешним временам вещь, увы, вполне вероятная, из любви ко мне запомни хотя бы два из них, ибо они могут заменить все остальные: первый гласит, что надобно любить Господа, как бы он ни был суров, второй – что надобно, насколько это в твоих силах, приносить пользу людям, как бы они ни были злы.
Сказав это, дядюшка пожал мне руку и вышел из комнаты.
А я возвратился к себе и отправил Фее Хлебных Крошек обещанные двадцать луидоров.
Назавтра дядюшка, даже не простившись со мной, покинул наш дом на рассвете, оставив мне все необходимое на год вперед.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29