И теперь я снова могу повторить тебе то же самое.
– Поживем – увидим, – решительно ответила Эрминия.
– А теперь и я должен сказать тебе всю правду, чтобы не оставалось никаких недоразумений, обид или подозрений – взял слово Колас. – Проверив себя в разлуке, я отчетливо увидел, что моя любовь к тебе, Эрминия, была не влечением мужчины к женщине, но благоговейным поклонением, культом. Я смотрел на тебя снизу вверх – так недосягаемо высока была ты для меня… Так высока… Если бы ты ответила на мою любовь, я бы в тебе разочаровался, и ты уже не была бы для меня тем, чем была прежде. Раньше я трепетал перед тобой как перед святыней, а сейчас, когда ты стала женой того, кто мне как отец, я буду уважать тебя еще больше. Только теперь, и это мне особенно приятно, мое чувство станет простым и сердечным. Ну а то, что ты говоришь о материнской любви, – это, на мой взгляд, тебе просто кажется: между сверстниками такой любви не бывает, это иллюзия. А от иллюзий я уже избавился.
– От иллюзий! Избавился! – насмешливо повторила донья Илюминада. – Если ты так думаешь, то ты наверняка все еще такой ребенок, как сказала Эрминия.
Итак, появление Коласа всякого по-своему успокоило. А он думал, что, вернувшись домой, будет всем в тягость! Хотя вдова Гонгора и боялась, что присутствие Коласа стеснит Хуана-Тигра, только что начавшего свою семейную жизнь, и поставит его в неловкое положение, произошло как раз наоборот: Колас не только не был Хуану в тягость, но даже стал для него отдушиной, поскольку на молодого человека начал теперь изливаться весь тот нескончаемый поток нерастраченных чувств, которые изначально предназначались Эрминии, но, по робости ее супруга, так и не были ей высказаны. Хуану-Тигру казалось, что теперь он любит Коласа как никогда сильно. Да так оно и было, поскольку его любовь усилилась за счет благодарности: Хуан-Тигр был благодарен Коласу за то, что в свое время он так кстати уехал, а теперь так удачно возвратился – как раз в тот момент, когда отчужденность Эрминии, постоянно молчавшей в его присутствии, уже довела Хуана-Тигра, которому не с кем было слова перемолвить, до того состояния, когда впору заболеть или окончательно свихнуться.
Эрминия же, со своей стороны, постоянно воздвигала между собою и Хуаном-Тигром что-то вроде преграды, теперь их словно разделила бездонная пропасть. А появление Коласа и его положение приемного сына стали тем мостиком, который, перекинувшись через эту пропасть, с угрожающей быстротой сокращал расстояние между Хуаном-Тигром и ею. Конечно, за это было трудно быть благодарным Коласу, но Эрминия была благодарна ему за то, что он составил ей компанию: так узник радуется бабочке, влетевшей в его камеру. В обществе Коласа Эрминия забывала все свои печали и переставала строить безумные планы. До тех пор пока не произойдет ее освобождение и не состоится ее побег, которого она с минуты на минуту ожидала, Эрминия решила не замечать Хуана-Тигра. Вбив себе все это в голову, она во время вечерних посиделок на глазах у всех непроизвольно поворачивалась, разговаривая с Коласом, к Хуану-Тигру спиной. И Хуану-Тигру становилось не по себе – он не только страдал душой, но и ощущал упадок сил, чувствовал себя совершенно разбитым.
Колас был главным действующим лицом этих вечерних собраний: во-первых, ему было что рассказать, и, во-вторых, рассказывал он с большим воодушевлением. Иногда он говорил о своих приключениях, иногда – о злоключениях. Что касается приключений, то некоторые из них произошли с ним в действительности, хотя по большей части Колас их выдумывал, предполагая совершить эти подвиги как-нибудь потом, в будущем. Он рассуждал так: какая-то высшая сила заставляет меня стать бродягой, и тем более сейчас, когда у меня нет одной ноги. Идти от деревни к деревне, зарабатывая себе на жизнь разными хитростями…
– Ну да, шляться, как какой-то проходимец, – ворчал Хуан-Тигр.
– Нет, – продолжал Колас, – жить честным трудом странствующего артиста. Кроме того, хромому гораздо легче произвести хорошее впечатление на деревенскую публику.
– Нет уж, сынок, ты эти шуточки брось. А если говорить серьезно, то будущей зимой ты должен наконец закончить свою учебу и стать адвокатом.
– Предположим. А пока мне что делать?
– А пока…
Хуан-Тигр не знал, как на этот вопрос ответить, потому что его опять охватило смутное желание, чтобы Колас снова исчез… Пытаясь себя обмануть, Хуан-Тигр приписывал Коласу свое собственное подсознательное желание. И он сказал так:
- Ты с нами всего какие-то жалкие две недели, а уж опять навострился бежать…
Когда Колас с ходу сочинял эти истории о своих приключениях – то страшных, то смешных, то трогательных, – Кармина, вся до самой макушки, покрытой огненно-рыжими волосами, трепетала: вместе с Коласом она мысленно повторяла весь эфемерный маршрут его воображаемого путешествия, следуя за ним наподобие огненного хвоста безрассудной кометы. Коласу можно было не смотреть на Кармину, он и так знал, что она сопровождает его в этом путешествии по призрачному царству мечтаний. Ему представлялось, что вот так, вдвоем, они бороздят пространства: оседлав помело, он летит над землей, а у него за спиной сидит Кармина, крепко сжимающая его грудь обеими ручонками.
Но случалось, Колас рассказывал и о своих злоключениях – о тяготах, страданиях и лишениях походной солдатской жизни; о грубости и жестокости офицеров, которые притесняли подчиненных; о том, как издевались над побежденными; о том, как враги устраивали им засады… Рассказал Колас и о сражении, в котором его ранили, о том, как ему отрезали ногу, как он лежал в госпитале, страдая от мучительных кошмаров лихорадки… Рассказывал он и о других столь же печальных событиях. Тогда глаза Кармины наполнялись слезами, и она начинала судорожно рыдать.
– Не девчонка, а наказание! – визжала донья Марикита. – Своим хлюпаньем и хныканьем она отравляет нам все удовольствие слушать эти забавные истории. Или ты, малявка, не понимаешь, что все это уже было да сплыло? Да и где? На самом краю света, за морями-океанами! Ну и дурочка же ты – принимать близко к сердцу чужие беды, от которых тем более что и следа-то не осталось. Это все равно что надеяться растолстеть от лакомств с королевского стола, хотя мы в глаза их не видали…
И Кармина с плачем убегала, скрываясь в милосердном сумраке. А донья Илюминада, наблюдая за Коласом, безмолвно говорила самой себе:
«Коласин ты мой, Коласин, бородушка из пакли! Что ни день, все меняется твое личико… Неужели же ты не замечаешь, что под тобой – вулкан, в пламени которого у тебя сгорит все – и твоя бородка, и твое сердечко? Ты приехал сюда с закоченевшим, иссохшим сердцем, но оно упало на пылающие уголья, сгорев в них, словно ладан в кадильнице, и теперь стало облачком, рвущимся в небо. Оно непременно станет искать себе выхода, чтобы улететь – если не через дверь, так через трубу. Этого тебе не избежать».
Однажды в начале июня, на закате дня, Колас и Кармина на несколько минут остались вдвоем возле прилавка Хуана-Тигра. Оба чувствовали себя неловко. И вдруг Колас, будто он говорил сам с собой, пробормотал:
– Как долго тянется этот вечер! Похоже, будто день и не собирается уходить, то ли он чего-то ждет от нас, то ли хочет дать нам задание на завтра. – Колас помолчал, а потом спросил: – О чем ты сейчас думаешь, Кармина?
– Думаю, как это было бы замечательно – испытать те приключения, которые ты выдумываешь и о которых рассказываешь, – шепотом, тяжело дыша, ответила Кармина, прикрыв глаза.
– Что ж, это зависит от тебя.
– От меня, Колас?
– Этой ночью, перед рассветом, мы уйдем отсюда навстречу нашей судьбе.
– Нет, нет, Колас… Колас, Колас… Нет, нет, нет…
– А я-то думал, что уже избавился от иллюзий… Какой же я все-таки фантазер! Я опять обманулся, потому что думать, будто ты уйдешь со мной, – это, как оказывается, еще одна иллюзия.
– Нет, Колас, нет. Я не говорила, что не уйду с тобой. Я имела в виду… Я хотела сказать, что не могу поверить… Не могу поверить… – Кармина разрыдалась. И, продолжая всхлипывать, пробормотала наконец сквозь слезы: – Не могу поверить, что ты захочешь взять меня с собой…
– Ну тогда этой ночью, на рассвете.
За ужином Кармина ничего не ела. Донья Илюминада, хоть и догадавшись, в чем дело, решила не докучать ей своими расспросами. Когда вдова, отужинав, стала собираться в гости к Хуану-Тигру, Кармина сказала:
– Сеньора, вы мне всегда говорили, что самое большое удовольствие, которое я только могу вам доставить, – это поступать в свое удовольствие.
– Да, доченька. И если ты мне до сих пор не доставила этого удовольствия, то это скорее всего потому, что о моем удовольствии ты заботилась слишком усердно.
– А если бы я доставила вам большое неудовольствие?
– Если речь идет о твоем удовольствии, то этого просто не может быть. А это большое неудовольствие, моя хорошая, и будет самым большим моим удовольствием.
– Уж и не знаю, как лучше сказать, чтобы вы поняли. Ну вот если бы ради своего удовольствия я совершила какую-нибудь глупость… То есть то, что люди называют глупостью…
– Если ты сама, по совести, не считаешь это глупостью, то не все ли тебе равно, как это называют люди? А вот если совесть говорит тебе, что это действительно глупость, то тогда дело принимает совсем другой оборот. Тогда вместо того, чтобы поступать в свое удовольствие, ты будешь терзать себя угрызениями совести, печалиться, раскаиваться. В том-то и заключается настоящее удовольствие, что, доставив его себе, человек никогда в этом не раскается, как бы плохо для него оно ни кончилось. И, сколько бы раз ни представлялся ему новый случай, человек всегда не раздумывая будет делать то же самое.
– Нет, я не сделаю ничего, в чем мне пришлось бы раскаиваться. Нет, никогда мне не доведется в этом каяться. Но ведь даже и тогда…
– Говори, моя хорошая, говори.
– Если, поступая в свое удовольствие, я, по мнению людей, пойду против закона…
– Какого закона, милая?
– Против закона… закона… Не знаю, как сказать. Против закона, о котором говорят люди.
– Ах, так вон оно что! Это ты про закон, который изобрели люди! Но есть, доченька, и другой закон – высший закон, святой закон – Закон Божий. И закон этот – в сердце. Всегда слушай, Кармина, что говорит тебе сердце. – И донья Илюминада привлекла девушку к себе, поцеловала ее в лоб и прошептала ей на ушко: – Будь счастлива, милая, и тогда твое счастье станет моим счастьем. Мгновение счастья стоит целой жизни, полной страданий.
И в эту ночь, на рассвете, Кармина и Колас ушли навстречу своей судьбе – навстречу миру, который лежал перед ними. Колас взял с собой один только аккордеон, взвалив его себе на плечо. Ни Кармина, ни Колас не догадывались, что донья Илюминада, стоя у окна мансарды, среди посаженных ее приемной дочерью цветов, наблюдала, как они, соединившись в одну невесомую, фиолетового цвета тень, терялись в таинственной дали бытия, обнявшись и слившись в поцелуе. В эту ночь, на рассвете, облаченная в траур девственница-вдова испытала то необыкновенное наслаждение, которое испытала Джульетта в объятиях Ромео.
На следующий день Хуан-Тигр, переполненный двойственным чувством радости и досады – радости оттого, что он опять остался один на один со своей женой, и досады на то, что для полноты счастья не хватило такой малости, такого пустяка – еще одной свадьбы, так оправдывался перед доньей Илюминадой:
– Уж не знаю, сеньора, куда мне теперь деваться от стыда, хоть сквозь землю провалиться. Что обо мне скажут люди? Хорошо же, скажут, я воспитал этого неблагодарного сынка, этого повесу! Вы-то знаете, что я ему ни в чем не потакал, что я его держал в ежовых рукавицах. Это казармы его испортили, только они во всем виноваты. А казарма, сеньора, – это школа мошенников и негодяев. Все начинается с того, что человек, очутившись там, теряет уважение к самому себе, хотя чувство собственного достоинства – это единственное, чем можно гордиться. И вот в эту-то пещеру Вельзевула входит деревенский парень, здоровый и чистый, а выходит оттуда гнилым и испорченным – и душой, и телом. Именно там ребят и учат всяким мерзостям. Солдатик боится, что его ни за что ни про что накажут, вот он и хитрит. Он дрожит перед сильным, в отместку издеваясь над слабым. И все это называется у них дисциплиной! Солдат ленив и потому начинает мошенничать, чтобы прожить за чужой счет силой или хитростью. Он развратник, если вообще не содомит, – вы уж простите меня, что я говорю без экивоков, теми же самыми словами, которые вы можете, если вам будет угодно, прочитать даже в самом Священном Писании. А еще думают, будто казармы, если их привести в порядок, смогут стать прекрасной школой мудрости, честности, приучить граждан к равенству, воспитать у них уважение к начальству, то есть к настоящему начальству, к тем, у которых голова варит… Но что меня во всей этой истории с Коласом больше всего злит, прямо-таки бесит, так это не то, что он напроказничал, а то, что он так сглупил. Дурак каких мало! Вы мне можете объяснить, сеньора, зачем ему было умыкать это невинное создание? Неужели вы были бы против того, чтобы они поженились? Уж по крайней мере я-то благословил бы их обеими руками. Тогда как это все объяснить?
– Да оставьте вы их, милый человек, в покое, пусть себе ищут счастья там, где им нравится. Если они захотят, то сейчас им самое время пожениться. А не хотят теперь, так захотят потом. Пока еще ничего не потеряно.
– Если в подобных случаях кто и теряет, так это женщина.
– Вы так думаете?
– Так думает общество.
– И далось вам это общество! Неужели для вас и в самом деле так важно, что оно думает?
_ Но живем-то мы, сеньора, в обществе.
– В обществе, но не для общества. Поскольку жизнь в обществе дает нам некоторые преимущества, то вполне справедливо, чтобы и мы, в свою очередь, подчинялись тем требованиям, которое оно нам предъявляет. Но что касается сердечных дел, личного счастья, то, коль скоро оно никогда не возникает благодаря обществу, нам и незачем у него спрашивать, каким образом, по его мнению, мы должны быть счастливы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41