Потом попрыгали на нем, попинали, отлучились на кухню, где молча выпили и закусили, вернулись, кто-то взял в руки кухонный нож. Сначала пугали, щекоча лезвием горло, потом неглубоко тыкали в мягкие ткани. Войдя в азарт, наэлектризованные всеобщим безумием, для смеху, сделали ему обрезание, а затем выжгли сигаретами и свечками скверное слово на его ягодицах и глубоко вогнали между них увесистый бронзовый канделябр. В заключение случайно выбили Сильвину глаз и только тогда немного пришли в себя – оставили незадачливого самоубийцу в покое. Сильвин пошевелился в куче окропленных кровью книг, приподнял голову.
Сильвин. Добейте!
Но истязатели уже покинули комнату и совещались на кухне, как лучше поступить. Сильвин заметил недалеко от себя на полу седой локон, подкрашенный на кончике капелькой крови, с трудом дотянулся до него, зажал в кулаке и окончательно потерял сознание.

Запись 7

Вспомнив все, что со мной стряслось, я отчаянно пожалел о том, что не умер сразу. Что я теперь буду делать, даже если выживу? Хотя странно, что после таких иезуитских издевательств я до сих пор дышу. Я и здоровый-то не был способен содержать себя, влачил лакейское существование, а в сегодняшнем состоянии не смогу заработать и на кусок хлеба, не говоря уже о контрибуции за проживание. Герман позволил мне остаться живым, значит первое время будет мне помогать, чувствуя за собой вину, но наступит день, когда я, слишком медленно умирающий, ему надоем, и он вышвырнет меня на улицу, как когда-то вышвырнул надоевшего котенка. И тогда одноглазое чудовище Сильвин покинет Сильфон, отправится на все четыре стороны, будет идти и идти жертвенным изгоем, прочь от людей, которые его всегда презирали за слабость, а теперь будут еще и ненавидеть за уродство, прочь от их схоластических истин, пока не умрет где-нибудь в бесплодной тундре от холода, голода и тоски.
Сильвин пролежал без движения весь день и часть вечера. Его мучил холод и буравила боль, но не это волновало его – это он воспринимал, как должное, как безусловный ингредиент своей судьбы, ничего другого он от жизни и не ждал. Барабаны судьбы победителей обтянуты кожей тех, кто потерпел фиаско. Заботило его в большей степени новое его состояние, появление в его мозгу неугомонного эмбриона, который, ни на секунду не оставляя в покое, деятельно ворочался, нахально стучался пяточками в череп изнутри, желая немедленно утолить голод. Было так: голова пребывала в необъяснимой свежести, будто все разрушения были всего лишь нарисованы на ее поверхности. Сильвин с ясностью прорицателя чуял энергетический пульс окружающего пространства и, прежде всего комнату в которой находился: ее эмоциональное прошлое, настоящее и даже будущее. Эти ощущения казались неспелыми, расплывчатыми, зашифрованными чувственной символикой – только мелькали слайдами какие-то неузнаваемые образы, но неунывающий эмбрион с прожорливостью Пантагрюэля поглощал эти сырые полуфабрикаты и продолжал просить, нет – требовать еще и еще: любых внешних впечатлений, какими бы бестолковыми они ни были.
Поздно вечером Сильвин услышал поворот ключа в замке входной двери, стук бутылок, а еще через пять минут в его комнату таинственно заглянули глаза Германа. Сильвин шевельнулся, подал голос, чтобы показать, что не спит, тогда Герман вкрадчиво вошел, скользнул к окну и прихлопнул форточку. Сильвин без очков не видел его лица, мог разглядеть только бледный силуэт, но обычный крепкий запах Германа никуда не делся, его клейкие нити мгновенно забили Сильвину нос и рот, упеленали в пухлый кокон. Герман пододвинул стул и присел рядом с кроватью – большой, ядовитый, притворно нежный, Сильвин равнодушно подметил, что больше перед ним не трепещет, наверное, потому, что самое страшное уже произошло, и теперь бояться, в общем-то, нечего.
Герман. Шпрехен зи соахили, май дарлинг? Зачем ты вставал? Тебе нельзя!
Сильвин. Вставал? Душно.
Герман. Больше не делай этого. Чуть что – зови меня. Ферштейн? Законспектировал?
Сильвин. Договорились.
Герман. Сейчас я приготовлю тебе поесть и сменю постель. Жрать хочешь?
Сильвин. Чуточку.
Герман. Ты уже видел себя?
Сильвин. Отчасти.
Герман. Ну и как?
Сильвин. В одном фильме показывали и не такую дихотомию.
Герман. Завидная выдержка. Я здесь тебя подштопал немного. Правда, обычной иголкой и нитками – ничего другого под рукой не оказалось. Ты их не дергай, я сам выну, когда шрамы затянутся.
Сильвин. Лучше было бы умереть. Да я, видит Бог, скоро и умру.
Герман. Гнилой базар, майне фюрер, даже и не думай!
Сильвин. Здесь вокруг нигде не видать моих очков?
Герман. Ты знаешь, мы этого… сломали их. Я куплю тебе новые. Какие у тебя диоптрии?
Сильвин с посвистом, из-за отсутствующих зубов, ответил на вопрос. Герман переспросил, приблизился, чтобы расслышать, и Сильвин увидел вблизи его глаза, вроде бы добрые, с наигранной поволокой провинившегося школяра. И тут что-то произошло: из зрачков Германа хлынули сочные струи внятных впечатлений, и эмбрион в голове Сильвина стукнул ножкой в затылок, радостно и туго запульсировал. Возникшие образы были настолько очевидны, что их легко можно было прочесть: что-то из прошлого, даже из детства, с привкусом парного молока и приторного меда, еще многое, то бодрое, то уныло-серое, связанное с армией, увольнением, безденежьем, пьянством, разводом, череда проступков и мелких преступлений и, в заключение, тревожная суета сегодняшних дней: ночные улицы и подворотни, какие-то вульгарные женщины в одеяниях гулящих устриц, грязные разговоры на варварском языке и деньги, деньги, деньги. В целом сущность его души показалась бестолковой и даже мерзкой: все время отвратительные помыслы и недостойные поступки, и лишь изредка в бурьяне пробивались целебные ростки, но на общем фоне их было ничтожно мало, и они не делали погоды. Сильвину показалось, что в это мгновение сама душа Германа распахнулась перед ним во всей своей интимной бесстыдности, и ему стало настолько неловко – ведь он словно подглядывал за переодеванием человека или за отправлением естественных надобностей, что он прикрыл бы свой единственный глаз, если б Герман первым, получив ответ на свой вопрос, не откинулся на спинку стула. В то же мгновение сеанс телепатии прервался, все успокоилось, будто между ними вновь выросла каменная стена.
Герман. И вот еще что. Ты экскуз ми меня, что так все получилось… Понимаешь, мы перебрали, а здесь еще ты со своим суицидом. Пистолет у меня взял. А ведь он в розыске – украден с армейского склада. Если чего – мне срок.
Сильвин. Я совершенно тебя не виню. Я сам во всем виноват.
Герман. Правда?
Сильвин. Клянусь памятью моей матери.
Герман. Так ты никому не скажешь?
Сильвин. Можешь ни о чем не беспокоиться.
Герман. Если… если тебя когда-нибудь, кто-нибудь спросит, кто тебя избил?
Сильвин. Избил? Хулиганы на улице. На углу пятого дома. Один был высокий, в черной шапочке, другой – пьяный.
Герман удовлетворенно нахмурился, даже хлопнул ладонями по коленям. Он расправил плечи, поднялся и вышел из комнаты – подожди, я сейчас – и тут же вернулся.
Герман. Плиз: твои вещи и твоя тетрадь. Продолжай в ней писать, если есть желание. Это даже лучше – легче будет. Что хочешь пиши, можешь и про меня калякать, я не обижусь. Честно говоря, у тебя окей получается, никогда бы не подумал. И вот еще что: ты за квартиру мне ничего не должен!

Запись 8
...
«БуреВестник», «Политика в извращенной форме»
…Таким образом, появление в городе большого количества новых, пусть и мелких, преступных группировок несомненно обусловлено желанием неких могущественных сил подорвать существующую гегемонию межрегиональных мафиозных структур. Особое внимание я бы обратил на рынок интимных услуг. По нашим сведениям, только за последний месяц в город ввезли по меньшей мере несколько сот жриц любви. С одной стороны, меня охватывает гордость за высокий потенциал наших мужчин (вопросы семейных ценностей и венерических заболеваний я опущу). Однако приходит мне на ум и другая, совсем не возбуждающая мысль: куда, в чьи карманы от шлюх, уличных сутенеров и держателей борделей перекачиваются эти «сексуальные» миллионы? Не окажутся ли они в итоге в карманах продажных политиков? Не подстегнет ли в ожидании выборов уличная проституция политическую? А такая проституция, сами понимаете, куда более опасна! Потому что в итоге употребленными по полной программе окажемся мы с вами – избиратели!
Сантьяго Грин-Грим
Сильвину долго не давали покоя глаза Германа. Это было что-то! – вдруг взять и пронзить взглядом душу другого человека. Не свою – знакомую до пяди, со всем ее багажом памяти, мыслями, желаниями, комплексами, наклонностями, а чужую. И не только ее светлые парадные и торжественные приемные, которые держат нараспашку, но и закрытые на ключ тайные комнаты и укромные будуары, алтарь и арсенал, темные кладовые и чуланчики и даже отхожие места. Разумеется, ему удалось увидеть лишь некую оболочку, да и то в виде несовпадающих пазлов, но он догадывался, что, будучи в очках, он смог бы добраться до самого эпицентра сущности Германа, извлечь из самых ее глубин все, до последней хромосомы.
Первые два дня Сильвин только и думал об этом, но время шло, раны затягивались, впечатления отдалялись. Вскоре само собою все сгладилось, и теперь, если он и вспоминал об этом, то больше как о вздоре, почудившемся всуе растерзанному сознанию.
Между тем Герман не отходил от постели больного: пятиразовое питание, свежие простыни, убранная и проветренная комната. Со временем все было приведено в порядок: все предметы были починены и выстроились по ранжиру вдоль стен, сияя облупившимся лаком, на окнах появились новые занавеси, даже отмылась кровь на полу. Каждый день Герман осматривал раны подопечного и перевязывал их, а чтобы быть уверенным в своих лечебных действиях, листал военно-медицинскую энциклопедию или консультировался по телефону с докторами, выдумывая в оправдание немыслимые истории. Безусловно, правильнее было бы отвезти Сильвина в больницу (слишком много повреждений, особенно внутренних, чтобы полагаться только на домашнее врачевание), но Герман избегал этой идеи, а Сильвину и в голову не приходило желать чего-то еще.
Герман, как и раньше, часто отлучался, особенно ночью, а днем постоянно разговаривал по телефону, закрываясь на кухне. Он то кричал, то угрожающе шептал, то устало выслушивал, и всегда был на нерве, лишь изредка чему-то безудержно радовался. Сильвина не интересовали занятия Германа, он как обычно плутал в катакомбах своего мирка, не испытывая при этом желания даже выглянуть наружу, но в общих чертах знал, что Герман, кроме всяких других дел, теперь вроде сутенера, а его извечные собутыльники приходятся ныне ему компаньонами и помощниками. Занялись они этим с пьяной тоски, безденежья и от зависти к богатству успешных; за несколько месяцев кое-что заработали, даже приобрели, мечтая легализоваться, небольшой автосервис на въезде в город, но продолжали пьянствовать на кухне Германа и постоянно грызлись из-за денег. А на пятки им наступали взбешенные конкуренты.
Для интимных встреч девушек с клиентами Герман и его друзья использовали арендованные апартаменты. Впрочем, спрос на сексуальные услуги в Сильфоне напоминал нарастающую вулканическую деятельность, будто все мужчины города обладали потенцией неукротимых гейзеров, которым необходимо без остановки изливать фонтаны горячей воды и пара, поэтому иногда Герман превращал в вертеп собственную квартиру. Однажды в комнату Сильвина заглянула девушка азиатской внешности в короткой юбке, гетрах а-ля школьница и дешевом парике. Ее лицо было столь густо изуродовано красками, будто его использовал местный художник-авангардист для своего очередного неофрейдистского наброска. От нее приторно пахло женщиной.
Увидев на подушке Сильвина, спрятавшегося за лопастями большой черной тетради, в которую тот мгновение назад вклеивал вырезку из последнего номера «БуреВестника», она вскрикнула, словно ничего безобразнее в жизни не видела, и за ее спиной тут же появился обеспокоенный Герман. Возмущенно заикаясь, она заявила ему с акцентом, что ни за что не будет ублажать этого Квазимодо. Что не существует в мире таких денег, которые могли бы заставить ее подарить свою любовь этому чудовищу, пусть даже он олигарх, глава мафии или сам граф Дракула. Герман раздраженно растолковал юной потаскухе, что она всецело зависит от него и будет делать то, что он скажет, даже если надо будет переспать с самим маркизом де Садом. Впрочем, к ее счастью, она просто ошиблась дверью, настоящий клиент дожидался в соседней комнате. Этот же – всего-навсего дальний родственник, приехавший погостить, его жестоко избили какие-то отморозки.
Девушке стало совестно, и она долго извинялась и сочувствовала, но на следующий день злопамятный Герман в наказание за дерзость заставил ее ухаживать за Сильвином, и она довольно изобретательно готовила, стирала постельное белье и даже, несмотря на амбре, выносила ночной горшок.
Вот тогда-то, и это очень важно, Сильвин впервые в жизни, если не брать в расчет невинные эпизоды молодости, ощутил душный и щемящий аромат женского присутствия. Ее жгучие цветочные или фруктовые благоухания неделями не выветривались из комнаты, приглушая скорбный дух физиологии Сильвина и смрад гниения старых вещей. Он слышал рядом божественный, как геометрия галактики, тембр ее голоса с чудесным восточным акцентом. И эти случайные прикосновения… Фантастический дивиденд в его недееспособном положении.
Азиатка родилась далеко, за тысячи километров, и имела совершенно не произносимое для местной фонетики имя, поэтому, как и ее подруги, пользовалась соответствующим псевдонимом. Герман называл ее то Марго, то Лолитой, то Гюльчатай, а Сильвин величал Мармеладкой.
1 2 3 4 5 6 7