Это безнадежно; когда я пытаюсь помочь видению своими рациональными размышлениями, конструкции разума заслоняют свет и уводят меня прочь; когда же я отключаю разум и лишь пассивно ожидаю, что свет сам превратится в познание, видение исчезает, ибо ему не за что зацепиться. Меня одолевают беспомощность и злость. Вдобавок в такие моменты я совершенно точно знаю, что решение окажется очень простым и что если когда-нибудь мне удастся отыскать его, то я вынужден буду сам смеяться над собой – мол, как же это я не нашел его раньше.
Если момент озарения приближается в тот момент – да, бывает и такое, – когда зверь находится рядом со мной, то он умолкает и серьезно смотрит на меня глубокими кошачьими глазами. Он ничего не говорит, его гибкое тело дрожит от напряжения. Мы долго молча глядим друг на друга, я смотрю на зверя, и в моих глазах читается одна-единственная просьба – я хочу, чтобы он помог мне, чтобы подсказал, но зверь молчит, я знаю, что он не в силах помочь мне, он смотрит на меня, и в его глазах я вижу обращенную ко мне просьбу вспомнить. Когда же зверь наконец понимает, что я снова проиграл, он колотит меня лапками, кусает в лодыжку и уходит прочь – по своим загадочным тропкам, вьющимся среди мебели.
Волна
Бушующее море в ночь после кораблекрушения: я отчаянно вцепился в бревно, волна несет меня прямо к берегу и тут же тащит назад, я пытаюсь ухватиться за первый попавшийся предмет – это оказывается мягкая софа, но рука каждый раз соскальзывает с гладкой, туго натянутой обивки в больших цветах. Софа стоит в углу комнаты, в центре которой находится круглый стол; над ним горит висячая лампа, а возле стола сидит заместитель Восагло с детьми и по-идиотски учит их жизни. Они наверняка помогли бы мне, подали бы руку и вытащили меня из страшных черных волн, но они не знают обо мне, не знают о море, которое заливает уже края их комнаты, кому какое дело до того, что творится в темных углах, там, куда не достигает свет висячей лампы, – за спинками диванов. Наша территория невелика, мы живем посредине. Глухо рокоча, набегает мощная волна, подхватывает меня и несет обратно в необъятное море, свет лампы удаляется и исчезает.
Хобот
У меня есть маленький слон. Он увязался за мной в парке Стромовка, и с тех пор мы не расстаемся. Ростом он с метр. Сначала я беспокоился о том, что же будет, когда он вырастет, но похоже, выше он уже не станет. Он ласковый и игривый, но только когда мы с ним остаемся вдвоем; в компании ему не по себе, присутствие людей и зверей всегда тяготит и угнетает его, он переминается с ноги на ногу, а хобот его резко и нервно подергивается. Он очень ранимый и жутко от всего страдает. Слоненок просто чемпион по страданиям, но страдает он вовсе не от боли или тоски; он не то чтобы расстраивается из-за пустяков, а воспринимает каждый из них как еще одну капельку, что пополняет собой безбрежный океан горестей, глубины которого открываются ему с каждым ударом судьбы.
Когда мы вместе идем по улице, прохожие смеются и дразнятся, что у меня собака с хоботом. Им, бедолагам, животное с хоботом, даже если оно милое и славное, кажется забавным – и все потому, что дома принято держать собаку, а не слона. Если бы в обычае было обзаводиться слонами, они бы животики себе надорвали, глядя, как я прогуливаюсь с овчаркой, и наверняка дразнили бы ее – мол, где же она потеряла хобот. Люди часто бывают способны на удивительные и самоотверженные поступки, но вместе с тем не могут проявить терпимость к хоботу. А хобот, кстати, очень удобен и практичен. Я грущу, и слон ощущает себя безмерно виноватым и за свой хобот, и вообще за свое существование.
Он любит ходить со мной в походы: я шагаю впереди – по лесной дороге или по полевой меже с картой в руке, а слон топает позади, и у обоих на спине рюкзаки. Однажды мы шли к замку Карлштейн и по дороге остановились в Вонокласах перекусить. Я заказал для обоих суп из потрохов. Слон благовоспитанно сел на стул и принялся есть: он окунал хобот в тарелку, втягивал немного супу и отправлял его в рот. При такой манере еды нельзя было избежать громкого хлюпанья, и посетители – это были дачники с дряблыми животами, свисавшими поверх резинок тренировочных штанов, – принялись смеяться над слоном и передразнивать его. Слон перестал есть, хотя был голоден, опустил хобот и с несчастным видом замер над супом. В его глазах снова появились чувство бесконечной вины и мольба о прощении. Я убеждал его не обращать на них внимания и спокойно есть дальше. Он не виноват, что ест шумно; будь у них хобот, они тоже не смогли бы глотать суп без хлюпанья. Но слон сидел неподвижно и молча страдал. Что мне оставалось делать? Можно было тоже не есть из солидарности с ним, но я понимал: слон увидит, что из-за него я остался голодным, и ему станет еще горше. Я доел свой суп, и мы ушли. И потом брели молча, хотя прежде ему было весело, он бегал вокруг меня и шутливо пихал меня головой. Когда показался долгожданный Карлштейн, я увидел, что слон старательно притворяется довольным – только ради меня. В его глазах стояли слезы.
В ту минуту я больше всего на свете желал, чтобы у меня тоже вырос хобот. Я видел, как страдает маленький слон, и мне казалось ужасно несправедливым, что сам я спокойно хожу по свету без хобота. Получалось, что хобот создает между нами непреодолимую преграду; хотя слон действительно любил меня, в силу тут вступал некий закон природы, который я сформулировал в виде пословицы: «Хоботный бесхоботного не разумеет». Но мое желание так и не исполнилось.
Автомобили
Из Праги в 7 часов 30 минут со скоростью 95 километров в час по Брненскому шоссе выезжает черный, тщательно вымытый автомобиль «Татра-113», в котором на заднем сиденье за водителем сидит белая птица величиной со страуса, но с длинным и толстым желтым клювом. Приблизительно раз в пять минут птица клюет водителя в голову. Тот большей частью не обращает на это внимания, но иногда начинает злиться, хватает сложенную газету, которая лежит на пустом переднем сиденье, поворачивается назад, левой рукой держится за руль, а правой тычет птицу газетой в голову и кричит: «Прекрати, кретин! У тебя и вправду птичьи мозги!» Птица корчится на заднем сиденье и испуганно верещит, но спустя пять минут снова клюет водителя.
В тот же день в 8 часов 15 минут из Брно в Прагу выезжает со скоростью 70 километров в час грузовик с турецкими номерами. Никакого груза он не везет, внутри находится только сорокапятилетний доцент эстетики Б. Он, привязанный в задней части грузовика к ручке двери, смотрит странный фильм, который показывают на экране, размещенном в другом конце машины. Доцент видит в фильме самого себя: как ночью он лежит в постели с женой в своей вилле и спит; жена тихо встает и выходит в сад, где сзади у забора ее ждут фантастические чудища – толстые жабы размером с собаку, обросшие длинной кудрявой шерстью, с лосиными рогами на голове и с большими лохматыми крыльями. Между кончиками рогов пробегают электрические разряды. Жабы летают вокруг жены, которая безмолвно стоит в белой ночной рубашке, длинные клочья шерсти на их крыльях красиво развеваются, твари облизывают женщине лицо и скулят от радости, как собаки. Женщина нежно гладит их по головам и прижимает к себе, а потом быстро возвращается через темный сад домой и ложится обратно в постель. В этом году двадцать лет как доцент Б. женился на ней.
Расстояние от Праги до Брно по шоссе – 202 километра.
Во сколько часов и на каком километре автомобили встретятся?
Медвежонок
Я все время таскаю с собой в рюкзаке за спиной медвежонка. Медведь тяжелый и непрестанно ерзает, поэтому я вечно чувствую себя усталым и раздраженным, с медведем за спиной совершенно невозможно ни на чем сосредоточиться. И мне ничего не хочется – если бы я услышал, что выиграл путешествие в райский сад, то сперва я, наверное, обрадовался бы, но скоро бы сообразил, что и туда мне придется тащиться с медведем на спине, и радости бы как не бывало. Значит, поблагодарю и скажу, что вынужден отказаться по семейным обстоятельствам. Скольких впечатлений я лишился из-за медведя! Я мог пойти на те праздники в садах возле вилл на морском побережье, где гости потехи ради бросают в бассейн кинозвезд в вечерних платьях. С медведем меня никогда никуда не пускали, да я и сам не делал попыток попасть с ним куда-то.
Я давно уже пришел к выводу, что рюкзак с медведем следует сбросить, особенно если учесть, что я никак не могу вспомнить, почему я вообще начал его носить, медведь, между прочим, так и не стал ручным, он живет в своем собственном мирке, что-то бормочет себе под нос и нисколько мною не интересуется. Однако трудно решительно отказаться от того, что делал почти всю жизнь, это требует даже большего мужества, чем геройски встретиться лицом к лицу с неожиданной опасностью. Хотя у меня и мирный нрав, я тоже могу разозлиться и подраться (а с медведем на спине это не так-то просто, во время драки он частенько еще и за ухо меня кусает), когда в Радлицах я иду мимо унылого входа в Лабиринт, от которого все стараются держаться подальше, то из чистого любопытства нередко забираюсь внутрь и тычу в спящего Минотавра зонтиком, я могу преспокойно беседовать с Медузой Горгоной – войдя в ресторан, она садится за мой столик, и прочие посетители в ужасе разбегаются. Однако снять рюкзак у меня пока духу не хватает. Что такое Медуза горгона в сравнении с медвежонком за спиной? Бывают минуты, когда я резко останавливаюсь посреди улицы и говорю себе: «Идиот, разве можно неизвестно зачем так долго таскать на себе медведя! Сейчас же пойду домой, сниму рюкзак и больше никогда его не надену». И меня охватывает счастье, я представляю, как бегу по городу, свободный от многолетнего бремени, скачу по тротуарам длинными плавными прыжками, как космонавт на Луне, достигая второго этажа и маша людям в окнах. Уже поздно, но ворота вилл на морском побережье наверняка еще не заперты, быть может, я попаду на вечернее празднество, успею бросить в бассейн хотя бы одну кинозвезду.
Но тут же во мне начинают зарождаться сомнения, и внутренний голос говорит: «Спокойно, не торопись, ведь это не просто – сделать такой ответственный шаг. Семь раз отмерь, один отрежь. Хорошенько все обдумай, времени достаточно. Лучше подожди еще».
И я жду, и смелость покидает меня, и я по-прежнему брожу по улицам с медвежонком за спиной.
Скульптор
Дом, в котором я живу, пристроен к скале; стены просторных и светлых передних комнат с окнами на улицу сделаны из кирпича, но темные и холодные задние комнаты, которые служат погребами и чуланами, высечены прямо в камне. Расширяя одну из этих комнат, рабочие натолкнулись на расщелину, из которой мощным потоком вырвалась жгучая магма; очевидно, она попадает на поверхность через расщелины в массиве скалы из какого-то кипящего подземного озера. Теперь на устье расщелины установлен металлический затвор; он состоит из двух частей – крана, торчащего вертикально вверх, и колеса, поворотом которого можно усилить или ослабить приток магмы к крану. В центре комнаты – емкость с холодной водой. Когда я несколько раз поворачиваю колесо против часовой стрелки, из крана вырывается обжигающая магма, озаряющая голые стены комнаты красными отблесками, крутой Дугой она течет в бассейн, слышится шипение воды, и над ним поднимаются клубы пара, заполняющие всю комнату, потом наступает тишина, красно светящаяся изнутри магма медленно гаснет под толщей воды, застывая и образуя причудливые фигуры. Эта процедура опасна; с одной стороны, я должен остерегаться капель, разлетающихся по комнате, с другой – кран следует оставлять открытым только на долю секунды и тут же поворачивать колесо обратно. Достаточно чуть-чуть зазеваться, и кран лопнет под напором жгучей массы, которая быстро затопит весь дом. Благодаря долгим тренировкам я проделываю все это довольно ловко, мое тело аккуратно повторяет одни и те же необходимые движения, так что я даже не задумываюсь о них – вот почему я до сих пор не покалечился и не причинил ущерба дому.
Когда магма в бассейне остывает и твердеет, я вылавливаю фигуру, которая родилась под водой, переношу ее в переднюю комнату, ставлю в центр стола, долго рассматриваю, окидываю взглядом все ее выступы и впадины, все ее изгибы, а потом берусь за работу: начинаю подтесывать и подтачивать разные места так, чтобы они уподобились формам, которые уже есть в моей голове, я не приспосабливаю выступы и впадины остывшей магмы к своим целям и идеям, а скорее подчиняюсь глядящим на меня формам и обнажаю то невидимое, что дремлет внутри их, подобно завязи плода, то, к чему внутренне стремятся сами существующие формы и в чем они находят свое воплощение. Для меня магма – это не пассивный, податливый материал, но организм, пропитанный внутренними импульсами; необходимо прислушиваться к ним, необходимо следовать по пути перемен, который они открывают. Моя работа – это лишь материализация причудливых подземных снов, снов, которые я не понимаю, которые часто пугают меня своим темным пламенем, но которые отчего-то близки и знакомы мне. В каком волшебном дворце, в каком позабытом родном доме я уже встречался с этими неуступчивыми формами?
Есть люди, которые посвящают массу времени размышлениям о том, какие мысли я хотел выразить своими скульптурами. Иногда им кажется, что они это поняли, и тогда они выдумывают о моих работах хитроумные и сложные теории. Некоторые поздравляют меня с глубиной и оригинальностью того способа мышления, что открылся им благодаря моим скульптурам, и с тем, как замечательно мне удалось его выразить, другие склоняются к точке зрения, что способ этот глуп и опасно ошибочен. Однако творчество в том виде, как его представляют все эти охотники за мыслями, не имеет для меня никакого смысла. Меня занимает рождение неизвестного, незаметный и пугающий рост таинственного живого существа, созревание в этих формах свободного будущего. Сводить реальность к чему-то уже существовавшему прежде, пускай только в замыслах, по-моему, означает подменять живой организм высохшей оболочкой жизни, то есть идти по пути смерти, жертвовать будущим ради прошлого и еле осязаемым, ненавязчиво господствующим размеренным порядком ради порядка репрессивного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11