«Ты прав, – ответила девушка, – но даже близящийся ад не может испортить радость от замечательной неизменности форм этого мира. Мне жаль вас, ведь вы такие глупцы. Вы уничтожаете наши записи, но при этом не видите, что вы сами – буквы огромного текста, что ваши кости – те же неизменные знаки для богов, переживающие столетия, как для нас – раковины и улитки. Боги – заядлые читатели, они составляют из нас слова и предложения и читают нас; все наши встречи, все события, которые мы переживаем, – части этого текста, этой божественной книги. Мой отец первым обнаружил, о чем та книга, в которой мы являемся буквами: это история о принцессе, бродящей по розовым комнатам дворца, в котором ее держит нежное и безумное чудовище, – его грустные песни без слов звучат за стенами как колебания самого времени, что преобразуется в действие и переваривает его. А некоторым животным боги надели на тело жесткие скорлупки, дабы их могли использовать как буквы мы, не наделенные божественной способностью видеть буквы костей, скрытые сначала в плоти, а потом под землей. Может ли быть более очевидное доказательство верности нашего учения? Между двумя царствами хаоса все – буква, буквы читают буквы, книги читают книги; буквы, слова, сложенные из них, и истории, которые рассказывают эти слова, составляют очертания других букв, и так каждая буква полна других алфавитов, полна слов и действий, и далее живущих в них скрытой жизнью и своим дыханием исподволь воздействующих на значение новых букв и слов, которые сложены из них. Случается, что стихотворение о воздушных феях, которые нежно гладят друг друга и целуются на облаках, сияющих при свете луны, написано буквами, сплетенными из историй о железных механических животных, бродящих по тихим и пустынным коридорам дворца. Как возможно, что ты и твои жрецы не замечаете очевидных вещей? Кроме того, меня раздражает, что ваши храмовые писари так отвратительно готовят, я ем этот пресный текст без всякого удовольствия. Хотя мы сами и предпочитаем ракушечное письмо, но, до тех пор пока эту божественную азбуку не принял весь мир, нам приходится использовать вкусовое письмо для связи с теми, кто пока не знает наших букв, – и мы постыдились бы предложить кому-нибудь нечто, настолько же несъедобное».
За спиной короля послышалось недовольное бурчание. Хотя закон и не позволял священникам вмешиваться в ход суда и казни, но, когда сначала приходится слушать такой нелепый вздор, а потом быть свидетелями поношения собственного произведения, становится просто невмоготу. Храмовая кухня была на хорошем счету не только потому, что тексты, которые там создавались, не содержали ошибок, но и потому, что они были вкусными; при их приготовлении использовались разные специи и травы, которые, конечно, не должны были перебивать собственный вкус букв. Текст, о вкусе которого дочь пророка отозвалась столь пренебрежительно, был приготовлен в кухне верховного храма, гордившейся тем, что там работали лучшие мастера.
Король стал спорить с девушкой о вопросах теологии. А поскольку до тех пор он гораздо больше занимался истреблением еретиков, чем философией, то неудивительно, что он просто опозорился перед образованной и умной собеседницей. Однако дочь пророка не воспользовалась разговором, чтобы прервать чтение и отдалить свою смерть; она доела первую тарелку и – со словами «надеюсь, это вам больше удалось» – подвинула к себе вторую. За спиной короля повисло зловещее молчание. Однако правитель забыл о присутствии жрецов. Его все больше очаровывали мудрость, смелость и блистательная красота осужденной.
Над нашими головами раздалась сирена полицейского автомобиля; археолог умолк. Через минуту автомобиль въехал на мост Палацкого, на его крыше мигал синий маячок, отблески которого отражались на темной водной глади. Потом синий свет затерялся среди домов на Смихове, вой сирены стал тише и постепенно растворился в городском шуме.
– Когда девушка доедала вторую грелку, король наклонился к ней через мрамор стола, который ослепительно сиял в свете заходящего солнца, и миролюбиво сказал: «Поверь, я не хочу сделать тебе больно. Если ты отречешься, я тебя помилую. Поразмысли-ка вот о чем: если твоя вера правильна, то ты сможешь отдалить момент своего попадания в ад, а если правдиво то, во что верим мы, то твое отречение будет означать лишь признание ошибки».
В тишине раздался резкий, звонкий звук – верховный жрец гневно ударил железным посохом о мраморный пол. Никто, даже сам король, не имел права миловать осужденного, а правитель к тому же косвенно подверг сомнению официальную религию. Однако король не обернулся. Девушка молчала; она подвинула к себе третью тарелку и воткнула серебряное острие в центр белой спирали. Солнце коснулось морской глади и быстро исчезло за горизонтом, столешница потемнела. Теперь король, осужденная и жрецы молчали, в тишине слышались лишь гул волн, бьющихся о скалу, на которой стоял дворец, крики морских птиц и удары серебряного острия о тарелку. Девушка была спокойна, король трепетал, жрецы улыбались. Когда на тарелке остался последний круг спирали, побледневший король встал и выбил у девушки из рук острие; было слышно, как оно звякнуло об пол, как катилось по гладкому мрамору, пока не упало в море с края террасы. Девушка положила руки на колени, подняла голову и спокойно, без интереса и без напряжения, смотрела королю в лицо. Тот немедля сообщил дрожащим голосом, что ему только что явился бог моря с радостной вестью – он одержал славную победу в бою с демонами, длившемся много сотен лет. При этом он также поведал свое настоящее имя, которое прежде должен был утаивать, опасаясь козней злых демонов. Теперь с их стороны не грозит опасность, и бог желает, чтобы далее его называли настоящим именем.
– А потом была пышная свадьба. Готов поспорить, что в настоящем имени морского бога не было звука «в». А как же казнили потом?
– Придумали другое слово, которое содержало ядовитую букву. Но свадьба и вправду состоялась. Король настолько любил свою жену, что попал под ее влияние и провозгласил ересь, придуманную ее отцом, официальной религией государства. Некоторые историки описывают это событие как победу угнетенной правды над царящими ложью и мракобесием; и такой конец мог бы считаться замечательным, если бы на самом деле и учение жрецов, и новая ересь не были одинаково бессмысленны – старая ортодоксия была даже несколько симпатичнее и идейно плодотворнее благодаря своей антиметафизической основе. Именно тогда все стены покрыли ракушечными и улиточными текстами, провозглашающими постулаты новой веры или описывающими сцены из жизни отца новой королевы, которого чтили как пророка и мученика за новую веру, – о том, кто именно велел его казнить, в легендах, разумеется, не говорилось.
– А потом? Что стало потом?
Археолог пожал плечами.
– Когда после тридцати лет правления король умер, его сын, как это случается, со временем вернулся к старым привычкам: письмо снова стали готовить и есть и все ракушечные надписи скололи. Тексты, покрывавшие стены строений на дне кратера, были единственными, которые сохранились. Нашей экспедиции, разумеется, прежде всего предстояло исследовать заранее намеченную территорию, поэтому руководитель поручил предварительное изучение строений в кратере только нам с Сильвией. Это было волшебное время. Мы поселились в круглой беседке на самой высокой террасе; ее крыша в форме китайской шляпы опиралась на двенадцать тонких столбиков из белого камня, между ними клонились внутрь кусты, на которых росли крупные яркие цветы. Когда утром нас будили солнечные лучи, мы спускались по широкой белой лестнице к озеру и купались нагие в его прозрачной воде. Потом до полудня мы читали и переписывали ракушечные тексты. Из них мы узнали, что здания в кратере были убежищем, которое велели тайно возвести молодые венценосные супруги и в котором они жили, когда хотели скрыться от мира. Мы читали на стенах признания в любви и стихи, которые воспевали красоту и мудрость королевы и храбрость короля. От надписей даже теперь, спустя тысячелетия, веяло страстью. В полдень мы отдыхали в тени и ели фрукты, которые собирала Сильвия, или освежались купанием. Когда жара немного спадала, мы продолжали работу до той минуты, пока на небосводе над кратером не зажигались звезды, а потом еще долго расшифровывали записи при свете карманного фонарика, привлекавшем огромных ночных бабочек, которые суетливо метались в сияющем конусе. Поздно ночью мы засыпали в беседке, и в наш сон проникал упоительный аромат цветов, что раскрываются в темноте…
Археолог возвращался из древнего царства в наш мир, и в его голосе нарастало беспокойство, руки снова забегали по скатерти, как испуганные крабы. Вдруг он замер на полуслове, точно ему не хотелось рассказывать дальше, и принялся жадно пить пиво. Я не торопил его, а терпеливо ждал, пока из тишины не вынырнут новые образы. Я заметил, что сквозь задернутые занавески в окнах его катера пробивается неяркий свет. Его ждут? Но если в каюте кто-то есть, то почему его не пригласили за стол? Археолог отставил пустую кружку и продолжил рассказ:
– Однажды я целый день расшифровывал сильно поврежденный текст, где рассказывались истории из детства королевы. В полдень за мной пришла Сильвия и принесла на блюде плоды, каких я никогда не видел; она сказала, что сорвала их с куста, который нашла в далеком углу старого сада. Это были кожистые шары размером немногим больше апельсина; сквозь прозрачную, молочного цвета кожицу просвечивала внутренность, полная розового сока, в котором плавали крупные темно-красные семена. Поверхность была усеяна мелкими порами; когда я взял один плод в руку и сдавил его, изо всех пор внезапно брызнули тонкие розовые струйки, которые засияли на солнце, как серебряные нитки, а воздух наполнился нежным сладким запахом. Сильвия надрезала один плод и выдавила в рот розовую жидкость. Она сказала, что у сока вкус клубники и кокосового молока. Я в тот момент был слишком поглощен текстом, а потому оставил фрукты на тарелке. Когда через несколько минут я потянулся за плодом, чтобы тоже попробовать его, то увидел, что Сильвия, тяжело дыша, лежит на песке с закрытыми глазами, а ее губы что-то беззвучно шепчут. Я звал ее и тряс за плечи, но она не просыпалась. Я отнес девушку в лодку и отвез в лагерь. По рации мы вызвали вертолет, который доставил ее в больницу в ближайший крупный город. Там врачи сказали, что Сильвия съела плод с ядовитого куста, о котором все думали, будто он здесь больше не растет, потому что последние сообщения о нем относятся к концу прошлого века. Было известно, что люди, попробовавшие розовый сок, проваливались в глубокий сон, полный злых видений, и пробуждались – всего на несколько часов – только три или четыре раза в месяц. Лекарство, которое заставило бы больного проснуться окончательно, неизвестно и по сей день…
Я отвез Сильвию в Прагу и, после того как ее безуспешно пытались лечить в нескольких клиниках, поселил в своей квартире на Виноградах, чтобы заботиться о ней самому. Когда мне приходилось надолго уходить из дома, за Сильвией присматривала моя мать. Она очень любила Сильвию, хотя и могла говорить с ней только тогда, когда та пробуждалась. В минуты бодрствования Сильвия рассказывала мне о злом мире, по которому она бродит в страшных снах. Сначала она говорила о прогулках по узким улицам какого-то безлюдного Манхэттена, где вершины старых небоскребов вздымались к темным тучам и где царил постоянный полумрак; людей на улицах, похожих на однообразную сеть с прямоугольными ячеями, не было совсем, зато из открытых дверей всех домов торчали головы и клешни многометровых омаров, чьи тела терялись во тьме холлов. Омары не двигались с места, когда она проходила мимо, только смотрели на нее глазами на подвижных стебельках и, вытягивая свои длинные усики, мягко проводили ими по ее лицу. Ей стало легче, когда она увидела, что в просвете улицы сияют витрины магазинов на проспекте. Приблизившись, Сильвия заметила в витрине движущиеся автоматические манекены в натуральную величину. У них были лица знакомых ей людей, а один манекен представлял ее саму. Скоро она поняла, что движущиеся и говорящие манекены участвуют в недоброй пьесе: секунду за секундой, ничего не пропуская, они играют всю ее жизнь; перед глазами чужих людей, в ярком электрическом свете здесь показали все, что происходило за закрытыми дверьми, в темноте и одиночестве. Самые интимные минуты заставляли толпу перед витриной взрываться грубым смехом. Она пошла дальше по проспекту и поняла, что во всех витринах демонстрируют одно и то же зрелище. Скоро люди заметили Сильвию: они показывали на нее, смеялись и изображали некоторые сцены из ее жизни в виде издевательской пантомимы. Она предпочла снова свернуть на боковую улицу, где к ней тянулись гигантские вибриссы, и брести дальше среди больших молчаливых омаров.
А однажды она оказалось в странной изменившейся Праге. Как-то на Балабенке она вошла в пустой прицепной вагон трамвая. В Карлине на улицах стали попадаться пальмы и тропические растения, их становилось все больше; на Флоренце растительность была настолько густой, что трамваю приходилось продираться сквозь практически непролазную чащу, большие мясистые листья терлись о стекло, упругие ветви рвались внутрь через полуоткрытые окна. За переплетением листьев не видно было домов, и Сильвия не знала, где именно она вышла из трамвая. Девушка пробиралась через джунгли, пока не добралась до изукрашенных дверей в стиле модерн – она узнала вход в отель «Амбассадор». Оказавшись внутри, она побрела через пустое кафе, тонущее в полутьме; на стекло больших окон давили снаружи деревья и кусты джунглей. В задней части зала у одного из столиков сидел ангел, а напротив него – женщина в темно-зеленом вечернем платье, на ее веки были наложены фиолетовые тени, и она показалась Сильвии знакомой;
1 2 3 4 5 6 7 8 9