предложила она, — все равно, пока Эйс не пришел, нечего делать… и даже не на что смотреть. Мне не хватает тебя, Ходж.
Последняя реплика показалась мне опасной, и я сразу пожалел, что забрел в монтажную, а не, скажем, в противоположный край Приюта. Я уселся верхом на табуретку — стульев здесь не было — и отчаянно закашлялся, пытаясь уйти от ответа; я боялся ответить: «Мне тоже тебя не хватает», и боялся ответить иначе.
— Расскажи мне о своих делах, Ходж. Кэтти говорит, у тебя что-то не ладится.
Я изрядно обиделся на Кэтти, но за то ли, что она вообще так откровенна с Барбарой, или за то, что она обсуждает с нею мои слабости, мне некогда было разбираться. Во всяком случае, эта обида напрочь заглушила во мне чувство вины перед Кэтти за то, что сам я с Барбарой таки встретился. А может, просто наша старая, глубоко застрявшая в душе — чуть не написал «симпатия», но чувство было куда сложнее, словами его не выразишь — проснулась, когда мы оказались с Барбарой рядом; так или иначе, мне захотелось рассказать ей о вставших передо мною мучительных проблемах. Может, у меня было даже альтруистическое желание как-то подготовить Барбару к неотвратимо надвигающемуся удару: дескать, всем плохо, дело житейское. В общем, каковы бы ни были мои побуждения, но я выложил Барбаре все.
Я толком даже закончить не успел; она вскочила, схватив меня за руки. Ее глаза были серыми и буквально светились от радости.
— Ходж! Это же чудесно!.. разве ты не понимаешь?
— Да? — я совершенно не того ожидал. — Ну…
— Я решу твои проблемы. Я дам ответ. Вот средство! Посмотри: теперь ты можешь отправиться туда, в прошлое, сам. Ты можешь сам все увидеть, своими глазами, и послать подальше чужие россказни!
— Но… Барбара, ведь…
— Ты сможешь проверить каждый факт. Разобрать по косточкам каждое событие и каждого, кто в нем участвовал. Ты будешь писать свои исследования, как никто до тебя, потому что будешь видеть все своими глазами, но глядя из будущего. В твоем распоряжении окажутся все нынешние знания, весь нынешний опыт — и все тогдашние впечатления. О, мой Эйч-Экс-1, должно быть, создавался специально для тебя!
Не приходилось сомневаться — она верила во все это. И была искренне и совершенно бескорыстно счастлива, что плоды ее трудов могут мне помочь. Меня захлестывало горькое сострадание, но я был беспомощен, я не мог отвратить надвигающуюся катастрофу и только чувствовал бессмысленную ненависть к этой механической громадине, которую Барбара создала себе на беду. Может быть, себе на погибель.
От необходимости скрывать свои чувства и дальше меня спас приход ее отца, Эйса и Мидбина. Едва сдерживая волнение, Томас Хаггеруэллс сказал:
— Барбара, Эйс говорит, ты собираешься опробовать машину на себе. Не могу поверить, что ты столь безрассудна.
Мидбин не стал дожидаться ее ответа. Я потрясенно отметил, как он постарел; прежде это не бросалось в глаза.
— Послушайте. Сейчас уже нет смысла говорить о том, что все вы отчасти уверены: данный эксперимент успешным быть не может. Вы предпочли бы оказаться как можно дальше отсюда, чтобы не говорить ни «да», ни «нет»
— ведь эта ситуация не имеет однозначного решения. Хотя бы отчасти вы все это понимаете. Но оцените объективно еще и опасность, с которой всегда связано вторжение в области, подвластные неведомым нам законам природы…
Эйс Дорн, взвинченный, как и все — кроме на удивление спокойной Барбары, — глухо проговорил:
— Пошли.
Она ободряюще улыбнулась.
— Пожалуйста, папа, не надо так волноваться. Это же совсем не опасно. А Оливер…
И ее улыбка стала озорной. Та Барбара, которую я знал, никогда не улыбалась так.
— Оливер, Эйч-Экс-1 в долгу перед тобой куда больше, чем ты себе представляешь.
Нырнув под прозрачное кольцо, она вышла на середину ограниченного им круга; взглянув вверх, на рефлектор, подвинулась на дюйм-два и встала прямо под ним.
— Дистанция уже установлена: минус пятьдесят два года и сто пятьдесят три дня, — сообщила она, как ни в чем не бывало. — Любая дата сгодилась бы, но первое января тысяча девятисотого года выскочило совершенно непроизвольно. Я вернусь через шестьдесят секунд. Эйс, готов?
— Готов.
Глядя на циферблаты, он подкручивал ручки регулировки. Потом сел перед самым крупным чудовищем в углу, держа в руке часы.
— Три сорок три и десять.
Тогда на свои часы посмотрела Барбара.
— Три сорок три и десять, — подтвердила она. — Включай в три сорок три и двадцать.
— О'кей. Удачи.
— Могли бы сперва на животных попробовать, что ли! — закричал Мидбин, когда Эйс нажал кнопку. Прозрачное кольцо накалилось добела, металлический рефлектор отбросил вниз сноп ослепительного света. На миг я зажмурился, а когда открыл глаза снова, свет уже погас, и в центре кольца никого не было.
Мы замерли. Эйс, угрюмо нахмурившись, следил за секундной стрелкой. Я опять взглянул на то место, где только что стояла Барбара. Мозг будто выключили; да и сердце с легкими, казалось, тоже. Вот теперь я действительно был просто наблюдателем — все чувства оказались парализованными, остались лишь зрение и слух.
— На животных… — голос Мидбина был жалобным.
— О, Господи… — прошептал Томас Хаггеруэллс.
Эйс проговорил небрежно — чересчур небрежно, до неестественности:
— Возвращение происходит автоматически. Срок установлен. Еще тридцать секунд.
— Она… — сказал Мидбин. — Это все… — И сел на табурет, свесив голову едва не к коленям.
— Эйс, Эйс… — простонал мистер Хаггеруэллс. — Вы должны были ее остановить.
— Десять секунд, — твердо сказал Эйс.
Мысли у меня все еще путались. Вот тут она была… потом — нет. Как же это? Мидбин прав: на наших глазах она убила себя, и мы ее не остановили. Конечно, прошло уже больше минуты.
Кольцо вспыхнуло, и ослепительно засиял отражатель.
— Удалось, удалось! — закричала Барбара. — Удалось!!!
Несколько мгновений она стояла неподвижно, чувства переполняли ее. Потом вышла из круга и поцеловала Эйса; он легонько похлопал ее по спине. Удушье сдавило мне грудь, и лишь тогда я понял, что не дышал, пока длился эксперимент; я глубоко втянул воздух. Барбара поцеловала отца, потом Мидбина, который все еще продолжал покачивать головой, потом, после отчетливого колебания — меня. Губы ее были холодны, как лед.
Возбужденная своим триумфом, она стала словоохотливой. Расхаживая взад и вперед, она быстро, безостановочно говорила; казалось, она слегка пьяна. От избытка чувств речь ее звучала невнятно, порой она даже глотала слова, и ей приходилось начинать фразу с начала, чтобы сделать ее понятной.
Когда вспыхнул свет, она тоже невольно зажмурилась. В тот же момент она ощутила странную, пугающую невесомость, как если бы у нее вообще не стало тела — к этому она готова не была. Она полагает, что не теряла сознания, хотя был момент, когда она перестала ощущать его как единое целое, оно как бы рассыпалось. Потом открыла глаза.
В первый момент она была поражена, увидев хлев таким же, каким видела его всю жизнь — заброшенным и пыльным. Потом поняла, что действительно переместилась во времени; то, что кругом не было ни машин, ни отражателя, неопровержимо доказывало: хлев еще не превратился в монтажную.
Постепенно она начала замечать, что хлев все же отличается от того, каким она его знала даже в детстве, поскольку, хотя он действительно заброшен, забросили его явно совсем недавно. Слой пыли был не таки толстым, как ей помнилось, свисающая паутина — не такой густой. На полу еще валялась кое-где солома, ее не успели съесть мыши, не успели растащить вездесущие птицы. Подле двери висели остатки безнадежно износившейся упряжи, несколько сломанных удочек и выцветший календарь, на котором, однако, вполне отчетливо были видны цифры: «1897».
Это первое минутное путешествие оказалось и фантастически коротким, и неправдоподобно долгим. Все парадоксы, о которых она старалась не думать до поры, поскольку непосредственно к делу они не относились, теперь требовали осмысления. Поскольку она переместилась во времени в период, предшествующий моменту ее рождения, она могла бы теперь оказаться современницей собственного зачатия; она могла бы наблюдать собственное детство, собственную юность — а, предприняв второе или третье путешествие, смогла бы раздвоиться, расстроиться, как в глядящих друг на друга зеркалах. Бесчисленное множество Барбар Хаггеруэллс наполнило бы один и тот же промежуток времени.
Сотни подобных соображений роились в ее мозгу, пока она быстро, жадно оглядывала этот зауряднейший хлев; для нее он не был заурядным. Ведь именно он первым столь блистательно подтвердил ее правоту.
Тут ее затрясло от жуткого холода, и она засмеялась, стуча зубами; она так тщательно готовилась к перемещению в первое января — а вот прихватить теплую одежду ей даже в голову не пришло.
Она глянула на часы; прошло лишь двадцать секунд. Искушение нарушить данное Эйсу обещание не выходить на первый раз из крохотного круга, ограничивающего рабочий объем Эйч-Экс-1, было едва преодолимым. Страшно хотелось коснуться прошлого, ощутить старые доски стен, убедиться в их реальности не только на глаз, но и на ощупь. Опять мысли закружились бешеным хороводом, и опять секунды стали растягиваться и сокращаться. Миг и вечность слились. Предположим… Но вопросов и предположений были тысячи. Перенеслась ли она реально, во плоти, или то была лишь некая ментальная проекция? Ущипнуть себя? Но что это даст, ведь и щипок может быть проекцией. Могут ли люди прошлого видеть ее — или она лишь дух, переброшенный из будущего? Как много еще надо узнать!
В момент обратного перемещения она вновь ощутила, что сознание ее распадается, и тут вспыхнул свет. Открыв глаза, она увидела, что вернулась.
Мидбин погладил живот, потом — лысеющую голову.
— Галлюцинация, — заявил он наконец. — Вполне объяснимая галлюцинация, обусловленная предшествовавшими событиями. Просто реакция на страстное желание.
— Вы хотите сказать, что Барбара никуда не исчезала? — спросил Эйс. — Разве вы, или мистер Хаггеруэллс, или Ходж — видели ее постоянно?
— Иллюзия, — сказал Мидбин. — Коллективная иллюзия суггестивного порядка, усугубленная общим чувством тревоги.
— Чушь! — закричала Барбара. — Если только вы не собираетесь обвинить Эйса и меня в мошенничестве, вам придется объяснить, что такое «обусловленная предшествовавшими событиями». Ваша коллективная иллюзия и моя индивидуальная галлюцинация слишком хорошо дополняют друг друга.
Мидбин уже вполне восстановил душевное равновесие.
— Это два самостоятельных явления. Они связаны друг с другом лишь своего рода эмоциональным гипнозом. Разумеется, ваше видение есть не что иное, как имеющая эмоциональную природу аберрация сознания.
— А ваше видение? То, что меня здесь не было целую минуту?
— Чувства нередко заставляют нас видеть то, чего нет, и не видеть то, что есть. Вспомните «красные» слезы и тому подобные визуальные ошибки.
— Прекрасно, Оливер. Нам остается только просить вас опробовать Эйч-Экс-1 на себе.
— Эй! Мы договорились, что следующая очередь моя! — запротестовал Эйс.
— Конечно. Но сегодня в круг не войдет уже никто. Завтра утром. Приводи Кэтти, Ходж, если она захочет, но прошу вас не говорить больше никому, пока мы не удостоверимся во всем сами. А то у нас отбою не будет от желающих покататься по знаменательным датам.
У меня не было ни малейшего желания обсуждать случившееся с кем бы то ни было. Даже с Кэтти. Не то чтобы я разделял мнение Мидбина, отрицая реальность происходящего в монтажной; я не видел Барбары целых шестьдесят секунд, и был убежден, что ее рассказ об этих секундах соответствует действительности. Меня привел в замешательство удар, нанесенный ее экспериментом моим предрассудкам. Если время и пространство, материя и энергия — действительно по сути дела одно и то же, как туман, лед и вода, значит, я, по крайней мере, физически, и Кэтти, и весь наш мир — не более, чем иллюзия, как это всегда утверждал Энфанден. Значит, в каком-то смысле Мидбин был прав.
Ни словом я не обмолвился Кэтти, а на следующее утро шел в монтажную словно на шабаш, на некий святотатственный обряд. Похоже, однако, мучился ночью лишь я. Мистер Хаггеруэллс выглядел гордым, Барбара — довольной донельзя, Эйс петушился, и даже Мидбин, по какой-то непонятной причине, был кроток и великодушен.
— Все здесь? — осведомился Эйс. — Я балдею, как лиса в курятнике. Три минуты в тысяча восемьсот восемьдесят пятом. Почему именно там? Понятия не имею. Год, когда ничего не происходило, вот и все. Готова, Барбара?
Вернувшись, он рассказал, что хлев битком набит скотом и птицей, но сам он все три минуты буквально столбом простоял с перепугу, потому что учуявшие его собаки подняли отчаянный лай.
— Это ответ на вопрос о том, перемещаемся ли мы телесно, — заметил я.
— Не совсем, — неожиданно сказал мистер Хаггеруэллс. — Общеизвестно, что собаки — прекрасные медиумы и способны к чисто психическим контактам.
— А! — воскликнул Эйс, вынимая руки из-за спины. — Гляньте-ка вот на это! Думаете, я мог бы его прихватить вашим чисто психическим способом?
«Этим» оказалось только что отложенное яйцо шестидесятисемилетней давности. Или нет? Когда путешествуешь во времени, все так быстро путается…
Барбара была потрясена появлением яйца куда сильнее, чем, на мой взгляд, стоило.
— Эйс, как ты мог оказаться таким дураком?! Мы должны быть только наблюдателями! Невидимками и неощутимками, насколько это возможно!
— Да почему? Меня, например, жутко тянет поухаживать за собственной бабкой, а потом смотаться. Дед так и поступил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32