Качество удивило, на этом сайте 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

Простыни были словно усыпаны колючками. Я так расчесал себе под коленом, что испачкал кровью матрас. Я думал о людях в черных масках, рыщущих среди хвойных деревьев, о Снеговике – как он, откинув назад голову с развевающимися на ветру длинными космами, ловит ртом снег. Думал о своем брате – как он плакал, прижавшись ко мне. Я лежал, уткнувшись лицом в подушку, и клацал зубами от зуда, когда раздался первый стук в окно. Словно мне выстрелили в спину. Я оцепенел. Ветка, должно быть. Один поворот рычажка жалюзи – и я бы узнал точно. Наверняка увидел бы березовую ветку, согнувшуюся под тяжестью снега, а еще, может, розовые, как царапины, прожилки на небе. Отложу-ка я это до утра, решил я.
Но тут раздался второй стук.
Третий стук был больше похож на удар – даже стекло задребезжало. Еще один такой удар – и окно разобьется, мелькнуло в голове. Вскарабкавшись на колени, я открыл жалюзи и увидел прижатое к стеклу лицо Терезы Дорети. Я с трудом подавил крик.
Тереза была в белой шапочке с помпоном. Щеки и рот раскраснелись, а в глазах зияла та же пустота, что и вечером, – точь-в-точь как у Снеговика на рисунке в газете. Казалось невозможным, что такие глаза способны моргать, смотреть, плакать. Я прижался лицом к ее лицу, почти его касаясь. Мое лицо – стекло – ее лицо. Рука в варежке, сжатая в кулачок, тут же разжалась и плашмя легла на стекло. Только через несколько секунд я понял, что Тереза мне помахала.
– Привет, – сказал я.
– Выходи, – проговорила она шепотом, как нельзя более подходящим для «Убийства в темноте». – Скорее.
Тереза отступила от окна всего на один шаг, но лицо ее сразу же залепили снежинки, и она стала казаться совсем нематериальной: ни кожи, ни костей – лишь ночь и белизна.
И все-таки у меня получилось! Я только что не улюлюкал от счастья. Тереза пришла за мной. Она избрала этот немыслимый час, чтобы появиться у моего окна и пригласить меня вернуться в ее жизнь. Значит, оно действительно того стоило. Завтра я всем покажу нормальную Терезу: и ее отцу, и Барбаре, и моим родителям! Она снова будет улыбаться, говорить, умничать. Они, может, и рассердятся, но поймут. Я вытащил из полуоткрытого ящика комода свитер и джинсы, натянул вчерашние носки. Потом довольно долго прислушивался к звукам в коридоре. Какие-то шорохи доносились из комнаты родителей, но ни шагов, ни голосов не наблюдалось. Прокравшись в прихожую, я выждал несколько секунд у парадной двери и только потом открыл. Мой дом скрипел и постанывал в темноте, как старая баржа на причале. Так всегда было, когда я вставал среди ночи. В гостиной царил полный кавардак. Стулья и лампы стояли как попало, коврик сбился в кучу. На полу валялись три красные пластиковые чашки, а один из отцовских динамиков грозил в любой момент свалиться с подставки. Комната выглядела, как диорама нашей гостиной в обувной коробке после того, как ее хорошенько встряхнули. Щурясь от холода, я вышел на улицу.
Ветер выл не умолкая, временами переходя на крещендо, как будто над головой то и дело взлетали самолеты. Тереза стояла у высокой сосны во дворе перед домом. В белой шапочке, с бледным лицом, она была почти невидима в снежном вихре. Я закрыл дверь и зашагал к ней, пригнув голову и глядя, как подошвы надкусывают свежий хрустящий лед. Такие знакомые деревья казались в этот час какими-то приплюснутыми. Вдруг Тереза развернулась на каблуках и двинулась в сторону дороги на Сидровое озеро. Я бросился за ней. Мои незашнурованные башмаки захлопали о пятки.
– Эй! – окликнул я, нагнав ее.
Мне пришлось схватить ее за обе руки, чтобы не дать ей уйти, но стоило ей остановиться, и она словно вросла в землю, неподвижная как статуя. Вот мы и вместе. Я и Тереза Дорети. Одни в целом свете. Ни о чем другом я думать не мог. Это было именно то, чего я всегда хотел.
– Как тебе удалось выбраться? – спросил я.
Она явно улыбалась, хотя и едва уловимо. Потом улыбка пропала. Я смотрел на парок, идущий у нее изо рта. И тут меня прорвало, слова хлынули, как кровь из вскрытой артерии.
– Мы все время пытались с тобой увидеться. Твой отец нас не впустил. В школе все странно. Она кажется пустой, даже когда мы там. Как будто мы все исчезли. Мисс Эйр вообще не появляется. Где ты была?
Я мельком взглянул на дом Фоксов, мрачный и тихий. Тереза здесь. Спенсер здесь. Впервые в жизни я почувствовал себя могущественным. Я применил силу к миру, и мир отреагировал.
Тереза продолжала смотреть куда-то мимо меня.
– Спенсер совсем рядом, – сказал я. – С ним все хорошо. Он ждет нас у Фоксов.
Осознав, что все еще держу ее за руки, я их отпустил и увидел, как они задрожали на весу, прежде чем упали по швам. Ничто из того, что я сказал, похоже, не произвело на нее ни малейшего впечатления. У нее был такой вид, как будто она даже не понимала, где находится.
– Тереза, мы так перепугались! – От радости и возбуждения я говорил чересчур быстро. – И все-таки это сработало, понимаешь? Ты – здесь. Тереза? Понимаешь? Ладно, идем! – Я взял ее за правую руку, на этот раз бережно, и повел к дому Фоксов. Она не понимала меня, но, когда я ее потянул, послушно заскользила за мной, как салазки.
Улица была похожа на опустевшую сцену кукольного театра. Еще пара часов такого ветра, подумал я, и дома унесет в Сидровое озеро. Когда я потянул Терезу во двор Фоксов, она захныкала, но повиновалась. Я пробежался глазами по окнам, посмотреть, не выглядывает ли где Спенсер, но не увидел ни света, ни движения.
Ни луна, ни звезды не освещали нам путь, когда мы пробирались по узорчатым теням кустов и развесистых берез. Где-то дальше по улице протяжно и глухо зарычала собака, но вскоре затихла. Я нащупал ключ под скамьей у столика для пикников, где оставил его в прошлый раз, отпер дверь и толкнул ее внутрь. Ладошка Терезы оттаяла и выскользнула из моей руки; обернувшись, я увидел, что она смотрит на меня, качая головой. И поет:
– Fr?re Jacques. Fr?re Jacques. Dormez-Vous?
– Пойдем, – сказал я, но она не двинулась с места. Голос у нее заглох, но рот продолжал чертить в воздухе слова. – Тереза, пойдем к Спенсеру. Он здесь. Это дом Барбары, где она жила, пока не переехала к тебе, помнишь?
Она не отвечала, только пела.
В раздражении я снова схватил ее за руку.
– Давай поищем Спенсера. – С этими словами я втащил ее в дом и закрыл дверь.
– Спенсер! – позвал я, ожидая, что сейчас вспыхнет свет, выскочит Спенсер и с привычным спенсеровским озорством крикнет: «Сюрприз!» Потом мы все вместе сядем на пол. Я точно не знал, что будет дальше, но был уверен, что это будет здорово, потому что хоть какой-то поворот к лучшему уже наметился, и теперь улучшение будет постоянным. Никто не знает, где мы, подумал я и радостно запружинил на своих покатых подошвах.
Но свет все не зажигался, и никакого движения не наблюдалось. Под ложечкой у меня зашевелились новые страхи. Руки судорожно задергались. Тереза прошествовала вглубь дома мимо стены с фотографиями, у которой я сам стоял несколько часов назад. Он спит, подумал я, и руки перестали дергаться. Должно быть, Спенсер спит.
– Стой, – сказал я в спину Терезе.
Она остановилась, как дрессированная собака, уставилась на стену с фотографиями и опять запела «Frиre Jacques».
– Спенсер! – окликнул я снова. – Ты где? Мы пришли.
Дверь в дальней ванной была открыта, и оттуда исходило слабое сияние. Ночник, мелькнуло в голове. Я в три прыжка преодолел коридор, распахнул дверь ближайшей спальни, и в скулу мне врезался кулак Спенсера, сбив меня с ног.
– Что ты… – начал я, но Спенсер уже подмял меня под себя, кулаки так и мелькали в воздухе.
Я прикрыл голову руками. Сдавив мне коленями грудь, он колотил меня по ребрам и по плечам. Ладно бы только бил, но он еще и молчал, а это было стократ хуже. Он не говорил, не бухтел, не орал – просто бил. Экзекуция продолжалась так долго, что я больше не мог на ней фокусироваться. Я думал о припухлостях в середине синяков, о том, что чернота и боль скорее всего будут сгущаться к центру, а не расплываться, как свет взорвавшейся звезды. Мне вдруг стало интересно, какую фотографию сейчас рассматривает Тереза и почему. Прошло несколько секунд, прежде чем я осознал, что Спенсер меня уже не бьет.
Но слезть с меня он все-таки не слез. И по-прежнему хранил молчание. Не меняя оборонительной позы, я нерешительно развел руки и открыл лицо. Когда я вздохнул, легкие заскребли по моим распухшим ребрам, и я чуть не вскрикнул. Хруста я, однако, не почувствовал. Кости были целы.
С опаской взглянув на Спенсера и увидев выражение его лица, я понял, что избиение закончено. Он больше не злился. Он был до смерти перепуган.
– Я смотрел телик, Мэтти, – сказал он. – Я видел мэра. Видел – у-у! – тысячи полицейских. Видел себя – эту блядскую классную фотографию, там, на четвертом канале. Здесь были копы. Они колотили в дверь, звонили. Я думал, меня посадят в тюрьму. Потом подумал: может, рвануть автостопом в Ферндейл и вообще больше никогда сюда не возвращаться? Никогда. Ну и жопа же ты, Мэтти! Что ты наделал? – Он замахнулся напоследок, но без всякой злобы, кулак отскочил от моей груди, потом мягко уперся в нее.
– Спенсер, это сработало, – сказал я и поморщился от боли, пытаясь из-под него вылезти.
– «Твоя мама даже ничего не узнает»! – передразнил он меня. – Кто-нибудь хоть попытался найти ее и рассказать правду до того, как она посмотрела телевизор?
– Она едет домой, – сказал я. – Она не знает, что это неправда.
– Вот черт! Наверное, она думает, что я умер. Так оно и будет, когда она до меня доберется.
– Спенсер, ты не слушаешь.
– Нас убьют. И мы это заслужили. Как я тебя ненавижу! Как ненавижу!
Я понимал, что это идиотизм, но меня стала разбирать злость.
– Это ты во всем виноват, Мэтти. Вообще во всем, что случилось за этот год. Ты пристал ко мне с этими твоими завиральными идеями, а я по глупости тебя послушал, и теперь у нас будут неприятности, а моя мама думает, что со мной что-то случилось…
– Ты ведь на нее все время орешь…
– Видел того мужика, который поджег машины?
Я подумал о своей маме, рыдающей сидя на корточках у кухонной двери, подумал о матери Спенсера, одиноко стоящей на углу в развевающемся золотом плаще, и сказал:
– В гостиной Тереза.
– Что? – Губы у него вздулись, и он захлопал глазами.
– Слезь с меня.
Съехав на один бок, Спенсер дал мне перекатиться в сидячее положение. Как только я поднялся на ноги, острые боли в грудной клетке утихли, осталась лишь легкая ломота. Дрожащими пальцами я ощупал для верности несколько ребер.
– Она правда там? – прошептал Спенсер.
Когда боль отступила, по коже снова поползли мурашки. Посмотрев на Спенсера, я увидел в его лице сомнение, потом проблеск надежды. И чуть не бросился его обнимать.
– Спенсер, у нас все получилось.
Он вдруг ни с того ни с сего рассмеялся. В этом доме смех зазвучал жутко – как осквернение царившего здесь мрака и уныния. Я пихнул его в бок.
– Заткнись. Ты ее спугнешь.
Спенсер продолжал ухмыляться. Я вдруг тоже ухмыльнулся. Все, что он сказал, было правдой. Нам действительно грозили неприятности. Мы сделали страшную вещь – предали всех, кого знали. И главным образом, по моей вине. Но она была здесь. Все остальное роли не играло.
– А что полиция? – спросил он.
Я пожал плечами:
– Они еще вернутся.
Оттолкнув меня, Спенсер выскочил из спальни. Я погнался за ним. Мы добежали до гостиной в мертвом гите, Спенсер – с ходу приземляясь на колени рядом с Терезой. И тут я увидел ее лицо.
Оно словно застыло в крике: губы – большое красное «О», кожа такая белая, что было видно вены, глаза так широко распахнуты, что веки чуть не целиком ушли в глазницы. Из горла вырывалось мерное басовое бульканье, похожее на звук воды, тоненькой струйкой стекающей по стене в глубине пещеры.
– Это идея Мэтти. Мы… – начал было Спенсер и тут же умолк, словно кто-то высосал у него изо рта все слова. Время, речь – все застыло.
Тереза сняла одну фотографию со стены и положила ее на кофейный столик. На фотографии были осенние березы, кольцом окружавшие Сидровое озеро. Красно-бурые листья плавали на поверхности воды, словно флотилия крошечных бумажных корабликов. Казалось, они вот-вот выплывут из рамки и закружат вокруг нас.
– Красивые деревья, – сказала она. – Приятно полежать на этих мертвых листьях.
Ни Спенсеру, ни мне не нашлось, что ответить, и мы смолчали. Так мы и стояли – компания друзей, которых я всегда мечтал иметь: равносторонний треугольник, как учила нас мисс Эйр, – неподвижные, не соприкасающиеся, но сомкнутые вместе, в «прицепинге» через всю жизнь. Я давно уже не загорался никакими идеями. И вдруг свежая безумная мысль засемафорила у меня в мозгу, как сигнальные огни. Я подумал: почему бы нам всем не остаться здесь навсегда? Тереза могла бы разглядывать фотографии и читать книги. Мы со Спенсером делали бы уборку, заправляли постели, задергивали шторы, прячась от света, и каждый день приносили бы ей еду и питье, ухаживали бы за ней, как за цветком.
– Мэтти, – сказал Спенсер таким скрипучим, надтреснутым голосом, как будто он не пользовался им несколько дней, – сделай что-нибудь.
Я выглянул в окно. Белый рассвет лавой разливался по деревьям, парализуя все вокруг. И тут я понял, что это было самое худшее, самое страшное, что мы могли сделать. Если на то пошло, мы только глубже загнали Терезу в ту узкую нору, которую она в себе прокопала, и теперь не могли ни пробраться к ней, ни выманить ее оттуда.
– Кое-что я уже сделал, – сказал я в надежде, что Тереза способна хотя бы меня услышать, а может, и понять, что я имел в виду. – Помнишь?
Медленно, словно астронавт, отрывающийся от поверхности Луны, Тереза приподнялась на носки. Мы со Спенсером могли протянуть руки и подхватить ее, но ни он, ни я этого не сделали. С минуту она раскачивалась между нами, а когда подняла глаза, в их глубине словно что-то вспыхнуло.
Не переставая раскачиваться взад-вперед, она свела руки на талии. Потом посмотрела на меня. И теперь это была та Тереза – или коллаж из нескольких Терез, – которая хитро улыбалась мне в разгар «Битвы умов», которая игнорировала меня, обставляя меня на уроках, которая была не в себе и которая все время мечтала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44


А-П

П-Я