Уже потом, из Баринговой биографии, выяснилось, что у Бонвара работал секретарь, он-то и просматривал приходящую почту, откладывая все второстепенное. Разумеется, письмо, над которым Крамер корпел в течение месяца почти каждую ночь, отнесли в разряд второстепенных. Бонвар его даже не видел.
Сейчас сворачивать или подальше? Мощеная дорога между стенами домов круто поднималась в гору. Крамер попробовал припомнить схему, но та мутным искаженным пятном расплывалась перед глазами. Лучше всего – спросить. Крамер собрался с духом и кинулся прохожему наперерез:
– Excusez-moi!
Это был пожилой господин в белой шляпе и с тростью. Он вскинул брови и посмотрел на Крамера.
– Je… Je cherche le cimeti?re…
– Le cimeti?re! – Человек, не скрывая удивления, рассмеялся, потом увидел портфель Крамера и что-то сказал – по всей вероятности, что-то смешное. Крамер вежливо улыбнулся.
Подняв трость, мужчина принялся описывать в воздухе кривую, которая, как ему казалось, указывала путь, но на самом деле плела сложную паутину во все стороны: «налево», «направо» и «прямо». Через несколько фраз Крамер сдался и только молча кивал в ожидании, когда же мужчина закончит.
– Avez-vous compris?
– Oui, oui, merci beaucoup! Почему именно во французском у него всегда были большие пробелы? И почему он так и не удосужился их устранить?
– Bien. Bonne journ?e, Monsieur!
Довольный собой, мужчина бодро зашагал восвояси. Крамер грустно смотрел ему вслед, потом решил свернуть направо. Дорога круто шла в гору, и каждый шаг болью отзывался в спине. Но теперь он по крайней мере находился в тени. Через четыре года Крамер написал второе письмо, на этот раз тон его был натянуто-деловой и сдержанный. Правда, снова пришлось просидеть три недели, дважды он вскрывал уже запечатанный конверт, чтобы что-то поправить.
Речь шла о дипломной работе: «Символизм и интертекстуалъностъ в творчестве Анри Бонвара». Ведь мог же он, в конце концов, обратиться к самому Анри Бонвару за разъяснением некоторых вопросов…
Затея казалась нелепой. Всем было известно, что думал Бонвар относительно таких, как Крамер, и всей подобной братии. Он еще давал письменные ответы журналистам, но на вопросы литературоведов не отвечал никогда. А однажды использовал имя Ильзы Тронкхенфус, всеми уважаемого ученого, посвятившей ему объемистые исследования. В свою единственную пьесу «Седьмой путь» он ввел второстепенную героиню под следующей ремаркой: «Тронкхенфус, паразитствующая профессорша». Но обиднее всего стала авторская характеристика: «Небольшого роста, носит слишком широкий вязаный свитер, шепелявит». Так оно и было на самом деле, хотя Бонвар, что достоверно известно, в глаза не видел госпожу Тронкхенфус. Разразился маленький скандал, профессорша собиралась обратиться в суд, но в конце концов передумала.
Крамер тем не менее продолжал надеяться на чудо.
Но чуда не произошло. В университете писали все кому не лень – степенные старики и злорадствующие юнцы в корявых выражениях и с неподдельной серьезностью предъявляли литературе немыслимые требования, ждали от нее нового слова, которое в их устах было пресным на вкус, как песочный кекс или хрустящие хлебцы. Вокруг сгущалась гнетущая атмосфера; Крамер поймал себя на том, что сам в том же духе начал высказываться о литературе и разглагольствовать об интертекстуальности и полемических отношениях. Одного слова Бонвара – одного знака с другой, светлой стороны оказалось бы достаточно, чтобы развеять туман. Но знака не последовало. Закончилась учеба, и Крамеру предложили место ассистента. На ставку все-таки можно было жить, а что еще оставалось? И он согласился.
Почувствовав, что задыхается, Крамер остановился. Подъем давался намного труднее, чем он предполагал. Когда пульс успокоился, он побрел дальше. Наконец забрался наверх, откуда открывался грандиозный вид на крыши и море за ними. Где-то внизу находилась вилла Бонвара. Но ее было не видно – для защиты от любопытных еще несколько лет назад вокруг возвели стену с колючей проволокой. Искать не имело смысла. Куда же теперь? Прямо?… Да, скорее всего. Чем дальше он удалялся от моря, тем нестерпимее становилась жара. По лицу Крамера бежали маленькие капли пота; рубашка насквозь промокла, брюки прилипали к ногам. Он достал платок и вытер лицо. Ладно, прямо так прямо.
Он посмотрел на часы. Прошло почти двадцать минут, а он все брел по той же улице, и ничего не менялось. Те же роскошные дома, те же темно-зеленые заостренные кверху деревья и то же солнце. Ни одной машины, ни одного встречного. Кругом звенящая тишина и покой.
Наконец-то! Человек! Сгорбленная фигура посреди улицы спокойно, словно маятник, размахивала метлой. Когда Крамер подошел ближе, человек прервал свое занятие и безучастно на него посмотрел.
– Je cherche le cimeti?re.
– Le cimeti?re? Mais il est la! – Тощая загорелая рука с траурными ногтями поднялась и показала туда, откуда он пришел.
– La? Mais c'est impossible, quelqu'un… Do you speak English? A man told me that it must be this direction!
– Cette direction. – Рука указывала все в том же направлении.
Крамер хотел возразить, но понял, что это бесполезно. В конце концов, дворнику же лучше знать. Значит, в другую сторону. Назад.
Свою дипломную работу он тоже послал Бонвару, даже не надеясь, что ее прочтут. В то время именем Бонвара пестрели все газетные заголовки. Из-за истории с женой-актрисой, которую он вытолкнул из окна третьего этажа. К счастью, прямо под окном находился бассейн, и женщина осталась цела и невредима, но сразу же подала на развод. Бонвар предоставил вести дело своему адвокату, а сам скрылся в неизвестном направлении. Этим во многом и объяснялся небывалый успех «Седьмого пути», впрочем, уже через несколько месяцев пьеса исчезла из репертуара театров. Когда через год Бонвар вернулся из Маньчжурии, его сопровождала молодая китаянка, ставшая его четвертой супругой. Появился новый роман – «Гиперболы».
И вызвал недоумение. Это было запутанное и слишком надуманное произведение, напичканное загадками, намеками и странными математическими вычислениями. Книга расходилась плохо; злые критики видели в этом доказательство того, что Бонвар исписался, настроенные благожелательно говорили о сложности поздних творений мастера. Крамер взялся за диссертацию – решил досконально исследовать Бонвара. Вскоре ему пришлось сопровождать шефа, профессора Эбельвега, на симпозиум в Лондон. Раскрыв «Таймс», он натолкнулся на заметку, из коей следовало, что писатель тоже находился в городе. После обеда Крамер отправился прогуляться, он бродил по улицам, смотрел на красные двухэтажные автобусы, на полицейских в шлемах и неожиданно вышел к дому с полукруглой надписью над входом: «The Ritz». Здесь жил Бонвар! Крамер до вечера просидел в кафе на противоположной стороне улицы в ожидании, когда тот появится на пути в отель или из него. Солнце постепенно окрашивало фасад здания в красный цвет. В конце концов Крамер ушел, его ждала работа. Бонвар так и не появился.
Позже он отдал диссертацию в университетскую типографию. Получилась книга с тонким, детальным и точным анализом. Вскоре после этого увидела свет солидная, переведенная на все языки мира биография Бонвара, написанная Хансом Барингом. Еще в магазине, стоя между двумя красочными стопками бестселлеров, Крамер раскрыл приложение и заглянул в библиографию. Семь страниц мелко напечатанного текста. Но его книги – или все же?… Нет, он не пропустил – его книги там не было. В этот день он отменил семинар и набросал Барингу Угрожающее письмо, которое так никогда и не отправил.
Ханс Баринг считался в определенном смысле коллегой Крамера. Хотя учился на кого-то другого, потом работал в газете и написал книжку про Гёте, совершенно ненаучную, но встреченную с энтузиазмом. Однажды Крамер видел его на конгрессе, где Баринг выступал с докладом о Бонваре. С главным докладом. Ведь что ни говори, а он слыл лучшим его знатоком во всем мире.
Никто толком не знал, как же Барингу удалось этого добиться, ходили только слухи. По одной из догадок, он отправился вслед за Бонваром в швейцарские горы. Некоторое время как тень ходил за ним по пятам, а потом подкупил рабочего, присматривавшего за канатной дорогой, по которой Бонвар каждый день поднимался на ледник. Однажды утром они оказались вместе в кабинке фуникулера, вскоре рабочий остановил подъемник. Целых полчаса Баринг, запертый вместе с Бонваром, провисел в воздухе на морозе. Ему стало плохо, и, едва поднявшись наверх, он поехал обратно, к врачу. В тот же вечер Бонвар позвонил ему и пригласил на ужин. Не прошло и недели, а Баринг уже считался его официальным биографом.
С позволения Бонвара он несколько месяцев прожил на его вилле, просматривая документы, письма и неопубликованные заметки. Но ценнее всего были, конечно же, беседы, записанные и позднее опубликованные. Когда биография уже вышла, он сопровождал чету Бонваров во время их путешествия по Египту и Северной Африке. Неприятный человек: коренастый брюнет, с усами и дурной привычкой постоянно поправлять очки. Чем же он покорил Бонвара? На конгрессе Крамер внимательно слушал Баринга, тот с надменным видом шаг за шагом продвигался по конспекту, читая почти шепотом. Доклад был посредственный, Баринг – несимпатичный.
Шли годы, однообразные и пустые, как ноябрьские дни. Библиотека, семинары, дискуссии о проблемах стиховедения, полные ошибок контрольные работы, которые надлежало править и править. Изредка стаканчик вина с коллегами. С одной из них, специалисткой по Адальберту Штифтеру, старше Крамера на пять лет, он даже жил некоторое время. Потом она предпочла ему социолога, и Крамер снова стал холостяком. Профессора уходили на пенсию, их сменяли новые, а в курсе лекций все оставалось по-прежнему. Тем временем ему стукнуло сорок.
А Бонвару восемьдесят. Его показали по телевизору, засняв издалека, тайком. Бонвар медленно прогуливается вдоль берега в Ури: прямая осанка, одна рука заложена за спину, в другой – толстая коричневая трость. Выходит его последняя книга, сборник коротких зарисовок – простое и незамысловатое описание повседневных вещей.
Бонвар беседует с личным врачом, тот во всех подробностях описывает ему развитие болезни, которая после обычных обострений быстро и необратимо переходит в тяжелейшую стадию, сопровождаемую адскими болями и приступами тошноты. Вскоре после этого разговора Бонвар отправляет жену на какой-то далекий курорт. Теперь он уже умеет обращаться с оружием, и на этот раз осечки быть не могло. Вечером следующего дня он, отпустив прислугу, на террасе под высоким черным небом стреляет себе в голову. Следуют длинные и благоговейные некрологи.
Крамер тоже написал один для журнала гуманитарного факультета. Он упомянул о заслугах Бонвара, о том, какая это была незаурядная и сложная личность. В конце обмолвился о решении вдовы, вполне объяснимом, но все же не вызывающем одобрения, – не делать достоянием общественности прощальное письмо мужа. Большая часть статьи состояла из кусков, вырванных из докторской диссертации, над которой он в то время работал.
Крамер довел ее до конца и сделался доцентом. Через неделю ожидалась ее публикация небольшим тиражом в одном маленьком, но серьезном журнале. Этот объемный труд охватывал все творчество писателя. Крамер заново перечитал Бонвара, прочувствовал старую магию, неизменную красоту и мощь. Снова ощутил колоссальную силу человека, повлиявшего на всю его жизнь.
А потом возник вопрос о названии. Была ли это его идея или редактора? Теперь уже без разницы – оно понравилось им обоим: «Могила Бонвара». Звучало как дань памяти и вместе с тем как намек на то, что Бонвар и его творения принадлежали прошлому. Конечно, неплохо бы приправить название какой-нибудь полемической колкостью, но и такое подходило вполне. Потом выяснилось нечто совсем уж странное: нигде, ни в одной книге, ни в одном архиве не удалось раздобыть фотографию надгробия Бонвара. Крамер с редактором уже оставили свою затею, но на помощь пришел случай. Профессора Эбельвега пригласили на конгресс в Париж, и он взял с собой Крамера. Всего каких-нибудь пара часов от Ури, почему бы не съездить и не сфотографировать самому?
Одна только мысль о том, что он окажется у могилы Бонвара, приводила Крамера в сильное волнение. В конце концов он согласился. Бонвар, сам Бонвар лежал там, и уж на этот раз ему не удастся держаться на расстоянии. О да, в определенном смысле это означало победу. Он поедет в Ури и сделает фотографии, никто не сможет ему помешать. Там, где Бонвар поставил точку в своей жизни. Да. Черт возьми, да.
Вдруг блеснул металлический шпиль колокольни. Несмотря на коварную боль в спине, постепенно подбиравшуюся к шее и к вискам, Крамер ускорил шаг. Пот бежал по лицу, веки слипались, и приходилось снова и снова вытирать глаза и лоб. Несколько раз Крамер присаживался для отдыха: два раза на скамейку, а однажды прямо на асфальт. Скоро жажда станет невыносимой. Неужели здесь негде попить? Его окружали только виллы, деревья, чистота и недоступная прохлада неба. Один лишь раз навстречу попались люди: мужчина и женщина – оба молоды, прекрасно одеты, жара им нипочем. Из садов за изгородью доносились голоса и плеск воды. И никакой тени вокруг. Но теперь-то он уже добрался до цели. При церкви обязательно есть кладбище.
И оно действительно там было. Высокий железный забор с наконечниками копий наверху. За ним – выстроенные, словно к молчаливому параду, могильные камни и кресты. Надо надеяться, ворота не заперты… Да, они легко поддались, даже не скрипнув.
На скамейке неподвижно сидела пожилая дама, рядом стоял мужчина с граблями и, что-то насвистывая, рыхлил землю на свежей могиле. На мгновение мелодия показалась Крамеру знакомой, но память подвела – и мотив снова зазвучал отстраненно. Только этот свист нарушал тишину. Крамер двигался между рядами надгробий, гравий скрипел под ногами, ящерица, гревшаяся на теплом камне, в испуге ушмыгнула. Вдали блестело море.
Где-то здесь должна быть могила.
1 2 3