«И все-таки слаженность тут необыкновенная. У собаки образовали две временные связи на пищу. И звуки метронома и орошения желудка вызывали у животного слюноотделение – внутреннюю подготовку к еде. Два сигнала находились в руках экспериментатора: один – из внешнего мира, а другой – из внутреннего. И тот и другой через кору мозга адресовались к слюнной железе. Казалось, если пустить в ход оба раздражителя сразу, организм собаки ответит так же, как на каждый из раздражителей в отдельности. Случилось другое. Орошение желудка и стук метронома, вызывавшие в отдельности слюноотделение, будучи приведены в действие одновременно, создали в организме сумбур. Собака то роняла слюну, то, заторможенная, обнаруживала признаки страха. Казалось, силы, пришедшие из органа слуха и из желудка – извне и изнутри, столкнулись и вступили в единоборство. Когда сумятица улеглась, проверили влияние каждого раздражителя в отдельности. Собаке ввели воду в желудок. Организм ответил обильным слюноотделением. Зато звуки метронома почти не действовали на железу. Голос изнутри заглушал требование внешнего мира: именно этим сигналам мозг отдавал предпочтение. Но если так мощно звучат требования внутренних органов, почему же мы так редко их слышим? Мы тогда лишь ощущаем свой желудок и печень, когда их поражает страдание. Справедливый вопрос, но что стало бы с нами, если бы тысячи сигналов беспрерывно загромождали мозг? Облегчило бы это наше существование? Природа отвела от нас эту угрозу. Ученый может спокойно работать, ему не помешают сигналы внутренних органов. Кора мозга отодвинет непрошеного вестника в запас. Ту же участь разделят раздражения из внешнего мира. До нашего слуха не доходит бой часов, когда мы заняты делом, но в пору ожидания, когда время приближает желанную минуту, их тиканье становится невыносимым. Во дворе дома днем и ночью слышится грохот машин. Жилец-механик к этому грохоту привык и не слышит его. Зато у себя на заводе малейший шелест и отзвук в громыханий парового агрегата глубоко волнуют его».Мысленный спор нарастает. Быков не склонен никому уступать. Он ссылается на прошлое, обращается к настоящему; уверенны и спокойны его рассуждения.«Нам все ясно с начала до конца. Мы умеем на врожденных связях – инстинктах – вырабатывать такие же – условные, подменяя звонком и метрономом действительное отношение организма к внешнему и внутреннему миру. Больше того – мы научились видеть, как эта подмена развивается, то замирая, то нарастая, от одного зажигания лампы или невинного бульканья воды; умеем взвешивать и проверять свои наблюдения, придавать им точность научного положения.Вот один из таких примеров.Мы знаем, что множество раздражений повседневно осаждает наш мозг. Отражается ли это на состоянии нормально действующего организма? Влияет ли приходящий в кору мозга сигнал на отправления органов, нисколько не связанных с ним? И эту проблему мы разрешили. У трех собак были выработаны временные связи: электрический свет символизировал пищу и вызывал у животных слюноотделение, и бульканье воды, связанное в мозгу с видом пустой кормушки, рождало торможение. Закрепив эти условные связи, мы у одной из собак вывели наружу мочеточники, чтобы выделение мочи происходило на наших глазах. Двум другим впрыснули химическое вещество пилокарпин, вызывающий непрерывное слюноотделение. Теперь наглядно действовали у одной собаки почки, а у другой и третьей – слюнная железа.Если в такую относительно нормальную обстановку, рассудили мы, ворвется посторонний сигнал, как он отразится на моче– и слюноотделении?Мы зажгли электрическую лампу, связанную в коре мозга животного с получением еды, и возбудили таким образом пищевой центр. Сразу же обнаружилось, что из мочеточников в склянку все меньше стекает мочи. Не только количественно, но и качественно она изменилась. Очередь пришла другому раздражителю: забулькала вода, зазвучал голос торможения. Этот раздражитель был связан у собаки с видом пустой кормушки, и, как ни странно, он усилил мочеотделение. То же самое повторилось у собак, которым впрыснули пилокарпин. Электрический свет – сигнал возбуждения – деятельность железы подавил, и выход слюны снизился, а тормозной, наоборот, слюноотделение повысил.Чтобы сделать третий опыт еще более наглядным, мы несколько усложнили его. В пищу животному подбавили полграмма йода, который после приема обычно выделяется слюной. Подействует ли сигнал из внешнего мира на этот процесс? Так ли значительно его вмешательство? Ответ не оставил ни малейшего сомнения. Сигнал торможения – булькающая вода – увеличивал выделение йода, а электрический свет – сигнал возбуждения – его сокращал. Посторонние для организма раздражители, глубоко безразличные для почек и возбужденной пилокарпином железы, угнетали их отправление. Так чувство острого голода подавляет у нас другие желания. Голодная слюна гасит все помыслы и страхи.Таково заключение! Средствами временных связей мы не только судим о том, что творится во внутренних органах, но и научились возбуждать и тормозить жизнедеятельность организма».Быков спокойно встает из-за стола, ему нечего больше прибавить. Павлов учит: всегда сомневаться, критиковать, проверять, но не застревать на распутье, смело идти по намеченному пути. Он так и поступит. Глава седьмаяЛицом к лицу с природой В поисках самого себя – Пошлите меня куда угодно, хоть на Камчатку, только избавьте от физиологии труда! Я не могу и не хочу ею больше заниматься.Физиолог Слоним произнес это твердо, с той ноткой решимости в голосе, которая не оставляет места для сомнения. Он не был постоянным сотрудником Быкова, они только встречались на одном из заводов, где оба изучали физиологию труда. Просьба молодого человека озадачила ученого своей неожиданной настойчивостью. Куда его устраивать? Профессор руководил тогда маленьким отделом прикладной физиологии, где, кроме него, было место лишь для служителя. Время от времени к нему в лабораторию приходили поработать физиологи. «Платить мы вам не будем, – предупреждал он их, – зато вы усвоите учение об условных рефлексах». Среди добровольцев помощников бывал и Слоним, однако к условным рефлексам он интереса не проявлял. Теперь он просит помощи, готовый отказаться от физиологии труда и заняться исследованием временных связей – делом столь же нелюбимым и нежеланным. Что с ним случилось? Почему вдруг?– Извините, я вас не понимаю. Как можно пренебрегать таким благородным занятием, как исследование человеческого труда? В нашей стране, где труд так почетен, какое основание сторониться, избегать его изучения? И на Камчатке вы, кстати, встретитесь с тем же. Неладное вы задумали, мой друг.Слоним решительно покачал головой:– Мне кажется, Константин Михайлович, что я полностью себя исчерпал. Я не смогу быть полезным этому делу… Не будем вдаваться в подробности, как и почему, мы не вправе заниматься наукой, к которой утратили интерес.Молодой человек был взволнован и, как показалось ученому, немного растерян.– Подумайте еще раз, – сказал ему Быков, – физиологии труда предстоит великое будущее… Впрочем, как вам угодно… Чем вы хотели бы заняться?– Меня не привлекает лаборатория, – ответил тот. – Физиологию я предпочел бы изучать в естественной среде, в самой природе.Ученый удивился:– То есть вне лаборатории и рабочей обстановки?В ответ прозвучало решительное «да».В этом не было ни капли здравого смысла. Отказаться от приборов и аппаратов, от удобств лабораторных приспособлений, столь облегчающих научный труд! О, этот малый – изрядный чудак. Впрочем, он не слишком оригинален. Легче пренебречь благами науки, чем обогащать ее трудом и усердием.– Любопытно узнать, – заинтересовался ученый, – как же вы представляете себе работу в естественной среде?– Я не сижу в лаборатории, у собачьего станка, – последовало не слишком логичное объяснение. – Это мне не под силу.Быков улыбнулся. Этот бледный и худощавый молодой человек с внешностью горожанина, ни разу не бывавшего в лесу, питал страстную привязанность к природе. Рассказывали, что он проводит обычно свой отдых в горах, проделывает пешком по многу километров, ночуя в походной палатке. Страх и лишения не способны удержать его от самых опасных переходов. В пустыне Каракумы он гоняется за жуками и выслеживает ящериц в барханах. Удивительно ли, что он в близкой его сердцу природе готов уместить все храмы науки, изучать физиологию в песчаной степи и на снежных вершинах Тянь-Шаня?– Объясните мне, прошу вас, – повторил ученый, – как вы представляете себе занятия физиологией в природной среде.Слоним коротко ответил:– Не знаю.Быков вспомнил, как сухо и холодно этот помощник принимал его советы прилагать учение Павлова к исследованиям физиологии труда и с какой охотой изучал средства облегчить труд штукатуров, выясняя преимущества терки перед лопаткой, и сказал:– Мне кажется, что вы еще себя не нашли. Физиология, по-видимому, не ваша стихия.На это последовала длинная тирада, безудержное и страстное признание:– Я не спорю, Константин Михайлович, возможно и так, но физиология, которая не объясняет, как приспособляются животные к своему образу жизни, как изменяются отправления организма, как вообще осуществляется жизнь на земле, – действительно не моя стихия. В природе, то разгораясь, то затухая, пылает извечный огонь, идет борьба и утверждение одних за счет других. Все, что живет, неотвратимо стремится куда-то вперед. В беспрерывной суете идет вытеснение, переход с места на место, чтобы из худшего прошлого перейти к лучшему будущему. Победители расширяют свой жизненный круг, но в новых условиях терпят лишения: наследственные свойства животных, некогда утвердившиеся в другой обстановке, не соответствуют отвоеванной среде. Климат, пища и средства ее добывания ломают и рушат врожденные свойства, изменяют частично органы и функции. В результате зарождается новый животный вид… Где эти закономерности изучены физиологами, укажите мне? Скажете, что это не наше дело, происхождением видов занимаются другие? Не могу согласиться.Все это он произнес одним духом, с той страстной горячностью, когда кажется, что напряжение мысли и накал чувств достигли своего предела…– Те, кто экспериментирует на кроликах, свинках и белых мышах, – продолжал он, – могут думать, конечно, что эти лабораторные создания – копии тех, которые населяют природу, но это не так. Исследуя физиологические механизмы собаки, голубя и песца, ученые упускают из виду, что различные животные пользуются ими по-разному. Нельзя закономерности, установленные на одних организмах, так легко распространять на другие. Без учета природных особенностей животного все наши расчеты неверны. Вот вам характерный пример. В зимний день я выгоняю в лес собаку. У нее превосходная шерсть, она сильна, здорова, и все же судьба ее предрешена: если она не найдет дорогу домой, то погибнет от голода. Иное дело выпущенный на волю песец, так похожий на нашу собаку. В лесу он наловит себе птиц. Или будет охотиться за рыбой; не поймает живую – найдет мертвую, выброшенную на берег реки. Наша собака в лесу будет мерзнуть, а песец разляжется брюхом кверху, словно стужа ему нипочем. У обоих как будто одинаковые нервные механизмы и физиологические функции, а каковы результаты? Судьбу животного решают не только его физиологические свойства, но и биологические, и в первую очередь – способ добывания' пищи. Он перестраивает на свой лад жизненные отправления организма. В лаборатории этого, конечно, не учтут: там поставят в станок песца и собаку, чтобы на одинаковые раздражения получать одинаковые ответы…Речь была еретична, ее обличительная манера и страстное звучание не могли скрыть рискованность некоторых положений.– Не очень вразумительно, – задумчиво проговорил ученый, – и все потому, что вы не нашли себя. Ищите, я вам помогу.Быков не ошибся – Слоним действительно не нашел еще себя.За тридцать лет своей жизни он о многом успел передумать, многое узнать: побывал на медицинском факультете, оставил его и ушел на биологический; разочаровался и в том и в другом и все же стал врачом. Вскоре он бросил медицину и занялся гигиеной труда. Его последним увлечением была физиология труда, от которой он также решил отказаться. Молодой человек переходил от одной крайности к другой, бессильный умерить свой душевный разброд.Своим друзьям он говорил:– Эти науки, несомненно, важны и интересны, но меня они почему-то не занимают. Мне, здесь попросту скучно и не по себе.На медицинском факультете ему понравилась анатомия. Организм оказался слаженной конструкцией; кости и мышцы точно подсчитаны и размещены по полкам анатомического музея. Это соответствовало склонности Слонима к системе и порядку. Природу он любил не только изучать, но и систематизировать. Его коллекция жуков и бабочек не знала себе равной среди прочих других. Всюду ему хотелось видеть четкие соотношения, запечатленные в строгих пределах. В истории его привлекала хронология. В ее точных границах перед ним вставали пространство и облик эпохи, которые он таким образом явственно чувствовал и ощущал. Все, что не поддается классификации, будь то музыка, литература или словесность, не могло его занять. Многообразна его библиотека, обширны ее пределы и велик его интерес к ней. Ведь помимо всего книги можно располагать в таком и этаком порядке, нумеровать, шифровать и каталогизировать…Все учебные предметы, кроме анатомии, оставили Слонима равнодушным. Занятия по физиологии казались однообразными и утомляли его. И вчера и сегодня все тот же нервно-мышечный препарат лягушки, над которым всю жизнь провел знаменитый Введенский, чьему примеру следовать призывают студентов. Ненамного привлекательней были атрибуты другой физиологической школы. Чудесный пособник науки, помогший Павлову в его великих открытиях – собака с выведенной наружу слюнной железой, – Слонима не заинтересовал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65