— По-моему, это самая пластическая общественная операция, совершенная когда-либо: отодвигай будущее и владей душами сейчас — гениально! Иначе, погрязнув в житейской тине, религии бы износились и внутренне опроверглись в несколько поколений — понимаешь, о чем я говорю? — Нягол приподнялся на локтях.
— Да лежи ты! — притиснул его Весо...
Входила сестра и укрывала бредящего Нягола, который теперь угощал Гномика. Обычно тот являлся где-то около полуночи, однажды Нягол даже спросил его, отчего он выбирает именно эту пору. Гномик ответил, что днем у него дел по горло. День трезв, а ночь — возвышенна, маэстро, с порога изрек Гномик, не отрицаю, что это немецкий взгляд на жизнь, но северная моя природа не может на него не откликнуться. Знаю-знаю: вы, южане, связываете ночь в основном с любовью, сном и убийствами, а день предназначаете для житейских обманов... Гномик уже наужинал-ся в мотелях и снек-барах, но от виски с обильным льдом не отказался.
Нягол подливал ему коричневой жидкости, подкидывал лед и слово за слово узнавал от своего странного гостя подробности о людях и государствах, которые ему и не снились. В прошлом веке, лет за десять до русской кампании Корсиканца, рассказывал Гномик, во время гощения своего в Авиньоне, я нашептал в белое ушко одной монахине, что юг в набегах своих на север всегда будет проигрывать из-за краткосрочного буйства своего огня. Кто бы мог предположить, что она приближена к высочайшей свите, и даже к самому Корсиканцу... Так я оказался в его компании, он мне сам подливал «бордо» и заставлял меня повторять авиньонское предсказание, смеялся во все горло и повторял: Ах вы, ледовитые души, ах вы, замороженные мозги, на этом свете нет ничего более краткосрочного и ничего более вечного, чем страсть! Я взбунтовал Европу на великие страсти, и ужо я на вас посмотрю, жалкие пожарники разума...— Ваше величество, говорил я ему,— он уже себя объявил императором,— Ваше величество, нет такого огня, который бы не потушили, если он не дотлеет сам, кроме божественного пламени Солнца. Верно, вы взбунтовали народы, но вместо уменьшения масштаба между человеком и государством вы его сделали даже больше, чем перед четырнадцатым июля. В одной афинской бане, до Христа еще, я слышал одного грека, который утверждал, что тайна их общественного устройства именно в масштабе, один к одному, не позволяющем излишнего скопления насилия и силы... Афинские бани, а? Голые Афродиты, а? — гремел Корсиканец.— Поздравь этого грека от меня и передай ему, что после Рима масштабы изменились. И навсегда, старичок... Тогда, маэстро, я и подумал в первый раз, что Наполеон порывы путает с интересами — типичная ошибка вождей в финале...
Старик,— осторожно спрашивал Нягол,— а был ты тут, когда американцы бомбили наш город? Гномик прихлебывал себе, поглаживал поредевшую бороду и хитро взглядывал на Нягола. Знаю твою рану, челове-че, и у меня такая же. Он указывал на свою грудь. Не думай, что молодые принцы в коварстве уступают аэропланам. Я потерял ее, мою Снежану, ее похитили в разгаре чувств — с тех пор я поубавился видом и забрался в сказки... Не ищи свою подругу и не расспрашивай про нее, я знаю, что говорю. И запомни от меня: судьба делает иногда странные замены. Отняв Снежану, она поставила меня в свидетели людских страстей. Забрав твою девушку в том сентябре, она посылает тебе трудное отцовство, готовься...
Нягол растирал крупными своими пальцами опавшие плечи Гномика, и тот поскуливал, как щенок, от боли и удовольствия...
Недели через две Весо явился въяве. Как обычно в таких случаях, он путешествовал инкогнито, однако местные власти без труда узнали о его прибытии. Все же в больнице Весо появился незамеченным, сразу после обеда. Нягол спал, и он уселся ждать его пробуждения.
Через считанные минуты прибежал главврач. Весо не позволили будить Нягола, и они перебрались к главному в кабинет. Пока врачи докладывали о состоянии больного, приехал Трифонов, взглядом выбранив хозяев за запоздалый их звонок в комитет.
Врачи обрадовали гостя: в последние недели Нягол быстро шел на поправку, уже прогуливался по парку, разумеется в сопровождении сестры и врача. Товарищ Няголов, добавили врачи, не раз бывал в критическом положении, пришлось сделать повторную операцию, но это в прошлом, рана почти зажила, температура нормализуется, а самое главное — больной начал есть, совсем как болгарин доброго старого времени! Вообще, кремень человек, самообладание просто завидное.
— Они вместе были в подполье,— вмешался Трифонов, указывая взглядом на Весо.— Старые боевые товарищи...
— Старики-воеводы,— добавил Весо.— Значит, дело будем считать решенным?
Врачи единодушно кивнули. Весо поблагодарил их, и они вышли из кабинета.
Остались втроем. Главврач не догадывался, что им надо поговорить наедине, и все время внимательнейшим образом вникал в разговор, словно ему было поручено заучить его наизусть.
— Я знаю, что вы ознакомились с подробностями,— начал Трифонов.— Расследование закончилось, готовим выводы.
— Ага,— ответил Весо.— И какие же будут выводы?
В глазах его мелькнула насмешка.
— Разумеется, прежде всего политические. Но и моральные.
— Не знаю уж, какие получатся выводы,— заметил Весо,— но тут есть над чем задуматься. Во-первых, разве этого человека не знали раньше? Имеются сведения, что он уже несколько лет как распоясался. Во-вторых, оружие. Как могла случиться подобная вещь?
— К сожалению, оно было присвоено еще до Девятого. Служебный свой пистолет он давно уже передал.
— Вы его знали лично, этого Энё?
— Не очень хорошо.
— А когда решили лишить его звания, разве не разговаривали?
Трифонова больно задел вопрос: это неприятное дело он возложил на других.
— Мое упущение... Очень был занят, да и кто бы мог такое предвидеть?
— Правда ли, что в этой самой корчме Энё когда-то угрожал Няголу?
И это знают, удивился Трифонов и отрезал:
— Увы, правда. Выяснилось на следствии.
— При этой сцене присутствовали коммунисты?
— Двое.
— И промолчали?
— Не придали значения. Один к тому же плохо слышит.
— Говорят, Энё тогда орал как оглашенный?
Напрасно поглядывал Трифонов на главврача.
— Да-а-а,— протянул Весо,— как беда разразится,
объяснений много. Вы ведь знаете, наверное, что говорят:
пал от своих?
Это переполнило чашу. Раз до этого дошло, будут выводы.
— Эти толки распускают люди настроенные,— осторожно возразил Трифонов.
— Настроенные, говорите? Как сказать. Я, например, как только мне сообщили, подумал именно так... А вам такое в голову не пришло?
— Признаться, нет,— выкручивался Трифонов.— Я был так поражен, что не успел проанализировать последствий.
— Можно понять,— неопределенно произнес Весо и спросил: — Вы упомянули о выводах. Что вы имеете в виду?
Трифонов снова запнулся: начальство сыпало соль на рану.
— Мы еще не уточнили,— начал он, собирая мысли,— но, очевидно, придется начать с партийной организации на селе. Соберем собрание, позаседаем, разберемся. Виновные понесут наказание...
Во время частых пауз секретарь перебирал в памяти людей, из которых выделилась неожиданно фигура Топа-лы. Этот крупный неуклюжий человек не был сторонним в случившемся, его дружба с Энё была широко известна, так же как и настроения и его, и всей его маленькой, но крепкой компании. Сам Трифонов по этой части был осведомлен в подробностях, иногда комических, как, например, случай с последним начальническим мундиром Топалы в каком-то окружном хозяйственном предприятии. В день проводов на пенсию Топала публично срезал с куртки пуговицы и знаки отличия и собственноручно пришил самые обыкновенные пуговицы. В этом классически опрощенном наряде он красовался долгое время, производя немалое впечатление.
Случай не преминул столкнуть их лицом к лицу. На очередной конференции Топала подстерег его, окинул тяжким взглядом, снисходительно кивнул и потащил в угол. Трифонов,— начал он медленно,— хозяйственные задачи — они всего лишь хозяйственные, есть задачи более важные и более острые.— Топала стал поправлять крепко завязанный узел галстука и скривил его еще больше.— Ты молодой, карьеру гонишь, но надо и подальше смотреть. Пока.
Первой его реакцией, помнится, был гнев. Однако, пораздумав, он решил с ним не связываться. Во-первых, потому что Топала был записной страдалец, не дрогнувший перед истязаниями и приговорами. Опасен был и характер этого человека — дьявольская смесь верности принципам со склонностью к лидерству и вождизму, мечты о власти, которая позволила бы привести эти принципы в соответствие с собственным пониманием. Трудность была в том, что в конечном счете Топала не притворялся, хотя и умел действовать хитро и осторожно. Сбитый с толку переменами времени, он торчал посреди него, точно одинокий дуб с крепким стволом и корнями, но с усохшими ветками и вялыми листьями. Потеряв ориентацию, он то глядел прямо на солнце, то поворачивался к нему спиной, задетый в самый чувствительный орган, откуда черпал и силу и слабость,— в свою веру. Его зоркий, но безграмотный взгляд улавливал всякую оплошность, всякий неверный ход, он страдал и злорадствовал одновременно, и не было такой силы на свете, которая бы его убедила, что изменилась жизнь, а не принципы.
Трифонов из личных наблюдений, а в основном от других людей знал про компанию, собиравшуюся на даче Топалы, в винограднике наверху, знал, что Энё был там постоянным гостем. Теперь стало ясно, что он недооценил положение, обманутый внешней дисциплинированностью Топалы — его регулярными появлениями на собраниях и демонстрациях, скромным образом жизни да непоказной заботой о квартале, в котором жил и где пользовался уважением — это была одна сторона медали.
Весо внимательно слушал Трифонова, который говорил о влиянии на Энё людей, подобных Топале, не упоминая, однако, имени последнего. Он знал этот тип людей еще с нелегальных времен. Натуры мужественные, но своенравные, не склонные к продолжительным размышлениям, люди действия. С одним важным дополнением: у большинства из них был наметанный глаз на житейское и странная слепота мысли — она твердо крепилась на нескольких общих истинах, искренне воспринятых, но оголенных, неприступных и потому неизменных. Они знали жизнь и ее тяготы, улавливали наугад веянья времени, но не знали и не способны были постичь внутреннего его хода, они не чувствовали эпоху. Именно в их среде — из честолюбивого сплетения воли, характера и амбиций — появлялись эти чудаки с претензией на теорию и идею, и чем они были доморощеннее, тем непримиримее и яростнее...
Энё, разумеется, не был точно таким, он, скорее, был оруженосцем-люмпеном. В данном случае худо было то, что именно он набросился на Нягола, и Трифонов, видимо, или не понимает, или не чувствует трагедии, разыгравшейся в сельской корчме: необычна она, эта трагедия. И не только оттого, что Нягол мог кончиться на полу вместе с Энё, а оттого... Хорошо, что он сам упомянул об Эневом вдохновителе, это в какой-то степени его извиняет. Корень именно тут, но с Нягол ом об этом говорить не следует.
— Трифонов,— сказал он, когда секретарь закончил,— я не хочу ничего предрешать, но думаю, Энё надо выкинуть из партийных рядов посмертно. И это будет не просто символика.
Трифонов кивнул.
— А что касается Нягола, то он счастливчик.
Нягола гость пожелал посетить наедине. Его провели в палату, сестра сообщила, что больной не спит. Перед дверью Трифонов шепнул Весо, что будет ждать его в комитете. Весо кивнул и нажал на ручку.
Изумление обоих было полнейшим: Нягол его не ожидал, Весо же был поражен переменой. Обнялись, поохав тихонько, по-мужски. Весо ощупал под пижамой костлявое тело: Няголовы плечи выставились, точно крыша у пагоды, крупный нос запал, и на него взбежала маленькая вена, а от мясистых губ остались две темно-фиолетовые извилинки.
— Человече, да ты ли это? — вопросил Весо, придерживая его за плечи.
— Собственной персоной. Весо вгляделся ему в лицо.
— Знаешь, на кого ты похож?
— Откуда ж мне-то знать?
— Ладно, в другой раз...— Весо пододвинул стул и сел.— Ну, рассказывай.
— Что там делается? — лукаво проронил Нягол, скользнув взглядом по потолку. Запавшие глаза глядели проницательно.
— Уж не хочешь ли ты сказать, что запомнил тамошние дела?
Нягол поджал и без того пропавшие губы и стал походить на беззубого старика. Выражение скуповатости появилось в лице.
— Запомни, Весо: страшно только миг перед этим.
Сама же смерть похожа на сладкий морок — падаешь во
все стороны одновременно, как будто в глубину погру
жаешься и дна никак не можешь достать.
Весо слушал.
— Никаких очертаний, красок, звуков, ни дрожи, ни боли — бесплотность и невесомость...
— А ты не поэтизируешь?
— И всего лишь миг-два — не больше.
— И не чувствуешь ни ужаса, ни сожаления?
— Нет, ощущения необычайные. В смерти, я тебе скажу, есть что-то от зачатия.
Весо над этими словами озадаченно помолчал.
— Я слышал, тяжелораненые долго сознания не теряют,— сказал он наконец.
— Я пришел в себя в машине.
— Но тогда-то — ужаснулся?
— Нет, смирился. Сквозь боль себе говорил: вот так-то, Нягол, вот так-то...
_ Гм,— произнес Весе— Не знаю, насколько точно можно определять свои ощущения в таком состоянии.
— Я и не стараюсь,— необидчиво ответил Нягол.— Но что огненное дульце больше не увижу — это я тоже понимал.
— Значит, выстрел ты все же видел?
— Успел заметить после того, как услышал выстрел... А может, я его и не слышал?..
— Ты хотел прижать Энё сбоку?
— Что-то в этом роде.
— И тут он тебя заметил?
— Скорее почуял. Он был жуть какой импульсивный.
— Алкоголик и садист!
— Энев случай, Весо, вовсе не такой простой, как кажется. Не забывай, что смертельно пьяный он размозжил себе череп.
— А был у него другой выход?
— Сам себе размозжил череп,— повторил Нягол, странно поглядывая на Весо.
— Да ты что, уж не простить ли его надумал? — ощетинился Весо.
— Простить едва ли получится, но вот понять?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53