Несносная мысль! Видел себя принужденным продолжать путешествие. Я никогда не принимал в расчет пустыню, львов, смертоубийц и голода; также не мог знать, всегда ли будет выручать меня ум, ибо, как говорится, не всяк день праздник. С бьющимся сердцем продолжал путь свой.
То было взаправду плачевное время, ибо голод еще частенько давал о себе знать. Наконец достиг Польши.
Но от этого мало было проку; ни один мастер не хотел дать мне работу. Под конец прослышал об одном польском дворянине, о котором мне добрые люди сказали, что он желает взять в услужение искусного портного. Тотчас же побежал к нему, и он спросил, умею ли я шить платья по самоновейшей моде. В чем я незамедлительно поклялся. Да так оно и было. На пробу должен был я изготовить собственную свою ливрею: что мне очень пришлось по сердцу, ибо мой камзол совсем прохудился.
13
Сшитым мною платьям барон не мог сделать ни малейшего укора, так что я скоро своим искусством совершенно пленил его сердце; я мог потребовать у него все, что только пожелаю. Это был добрый, невзрачный господин, который много значения придавал платью.
Он частенько посылал меня за какой-нибудь надобностью по соседству, ибо к подобным поручениям я чувствовал в себе особую пригодность. Однажды, воротившись домой, хотел дать ответ хозяину, но когда открыл дверь, то в господских покоях, в господском кресле сидел не он, а преогромная обезьяна.
Сперва готов был рассмеяться, но по размышлении впал в боязнь. Опрометью сбежал по лестнице и стал кликать господина. Слуги спросили, в уме ли я, господин-де у себя в покоях. Кидаюсь назад и вижу, барон в самом деле там. Я был совсем озадачен, однако ж не хотел говорить ему в глаза, что в его кресле сидела обезьяна, ибо не мог в подтверждение тому привести свидетелей. Но меня взяли подозрения.
14
В другой раз свершив для барона кое-какие покупки, с пакетом в руках вошел в его покои, – по ним расхаживал большой свирепый лев. Недолго размышляя, помчался я с ужасным воплем вниз и сказал, что наверху в кабинете разгуливает большущий лев. Слуг смех разобрал, а один сказал: – Кто знает, что тебе, дураку, там привиделось!
Ну, со мной шутки коротки, я не больно до них охоч, а потому сказал с немалой досадой: «Черт подери! (Быть может, я сказал и «Пес подери!», ибо мне не очень-то хотелось поминать черта в столь неладных обстоятельствах). Доведись мне встретиться еще с одним львом, так мне не поздоровится! Они уже однажды собирались меня пожрать, кто-кто, а я-то знаю этих тварей и не смешаю их с человеком!». Слуги уступили мне, так как я был в чрезвычайном гневе; повар из сострадания вызвался проводить меня наверх, ибо они думали, что я под конец совсем рехнусь. Повар должен был идти вперед с тем, что если одному из нас предстоит быть пожранну, то ему этот жребий назначен самой судьбой. Но все обошлось лучше, нежели я думал. Наверху не было никого, кроме барона, который расхаживал взад и вперед по кабинету; никаких львов не было и в помине.
Мне было это вроде как и любо, а в то же время совсем и не любо. Я отлично приметил, что эти превращения устраивает господин; но мне оттого мало было покоя. Ежели мне не удастся в чем-либо ему потрафить, то он мог, чего доброго, обратиться во взаправдашного дьявола, чтобы наиучтивейшим образом свернуть мне шею, чего потом на него никто и не взведет.
15
С того времени в обхождении с моим господином я стал выказывать особливую бережность и проворство, ибо знал, что в нем таится такое множество диких зверей, которые при первой возможности могут из него вылупиться. Барон становился тем приветливее. Службу свою я выполнял весьма исправно, а не то пришлось бы мне худо.
В один прекрасный день господин велел позвать меня к себе и сказал: «Любезный швец! в моем доме ты всегда отличался отменным поведением, а посему я полюбил тебя, словно родного брата».
Поблагодарил с великой учтивостью и отпустил изрядный комплимент, так что от моей приветливости бароново сердце совсем растаяло. Приметив, попытался достичь большего, и бухнулся на пол, растянувшись во весь рост. Барон принял меня в объятия и сказал, прослезившись:– Возлюбленный швец! Сущая правда, что я могу превращаться в неразумных тварей, к чему у меня есть охота и расположение. Все сие производит этот маленький корешок; стоит только мне его понюхать и произнести имя какого-либо зверя, как я тотчас же в него превращусь. Ежели будешь служить мне верою и правдою и тебе по душе подобные кунстштюки, то со временем получишь от меня в презент кусочек этого корня!
У меня была к тому превеликая охота, и с того дня служил ревностнее прежнего.
16
Вскоре барон и взаправду подарил мне корешок, и я едва мог дождаться часу, когда испытаю его силу. Итак, отправился в лес и, понюхав корень, в тот же миг превратился в премилого старого ослика. То был мой первый опыт в искусстве, которому предался, и потому не мог довольно надивиться своей сноровке.
В уединении отведал травы и колючек, которые там росли, и нашел, что они на вкус превосходны. С таким корешком в кармане мне были нипочем все будущие пустыни и всякий голод. Это было все равно, что хороший пенсион или академическое кресло.
Оттого и случилось, что более часа я не испытывал никакой охоты снова стать порядочным человеком. «Есть ли что прекраснее на свете, чем наесться до отвалу? – говорил я мысленно самому себе, – чего ради, Тонерль, тебя так и подмывает задирать нос? Неужто не можешь ты хоть раз удовольствоваться своим положением?» – и все жрал и жрал отменные колючки.
17
Как сказано, я никак не мог расстаться с обретенным счастьем. Наконец, приневолил себя, понюхал корешок и снова сделался человеком. Но когда я снова стал человеком, то все колючки, которые я поедал с таким аппетитом, вонзились мне в кишки. Произошло оттого, что я прежде еще никогда этого не испытывал, ибо на всякое дело надобно уменье.
Так как колики не прекращались, то я сказал: «Тонерль, ну, не сущий ли ты олух? Куда подевались твой ум и твоя острота? Стал для виду и шутки ради ослом, и давай жрать до чрезвычайности всамделишние колючки! Да разве можно жрать что ни попало? Ужели ты не можешь созерцать красоты природы бескорыстными очами? Это ли то самое счастье, за которым ты гнался всю жизнь, – стать ослом! В том ли все волшебство?».
Устыдился себя самого; и, чтобы рассеяться и оправиться, в миг обратился в кошку и помчался домой, но поостерегся ловить мышей, ежели они попадутся на дороге. Хотя, по правде, меня разбирало сильное желание.
18
С тех пор изо дня в день упражнялся в том, что представлял самолично различных зверей согласно жизни и правде, в чем достиг поразительного совершенства; однако должен признать, что лучше всего давались мне четвероногие, посему был в недоумении: крылась ли причина в корешке или во мне самом. Когда я хотел на скорую руку превратиться, то это обыкновенно оказывалась мышь или другое какое домашнее животное, зато мне всегда надо было немного собраться с мыслями, когда желал сделаться орлом или львом, словом, каким-нибудь хищником.
Однажды господин послал меня по делам, а я по причине проклятого пьянства в тот день опоздал. С невинною душою прихожу домой и на глазах у моего господина превращаюсь в собачонку, чтобы доставить ему невиннейшее удовольствие. Барон, разгневанный моей отлучкой, обратился в свирепого элефанта и принялся так бушевать и неистовствовать, что все пошло ходуном; да как зачал бить меня хоботом и бросать об стену, так что я даже подумал, не началось ли тем часом светопреставление. Принял немедленное решение и убежал совсем из дому.
19
Все бежал без передышки и наконец уперся в самое море, где остановился в намерении дождаться короля и переправиться в какую ни на есть другую страну или государство и там попытать счастья.
Снова обратился в человека, чтобы рассудительнейшим образом уговориться с корабельщиками, однако, побыв собакою все еще испытывал сильную усталость в ногах. Все еще пребывал в ожидании, как на меня наскочила целая ватага слуг, посланных моим прежним господином, коим надлежало меня настичь или, лучше сказать, безотлагательно учинить надо мной экзекуцию. Я приметил их умысел и тотчас же обернулся мухою, для чего стоило мне только сказать слово да разок понюхать корень. Итак, я был уже в воздухе, летал над дурнями и слышал, как они собирались меня укокошить, буде им удастся меня изловить.
Едва я снова становился портняжкой, как они мигом бросались на меня, а я столь же проворно опять оборачивался мухой и только остерегался ласточек и воробьев, чтобы посреди таких кунстштюков они меня часом не склевали.
Слуги прямо не знали, что им и подумать; то я вдруг появлюсь, то меня след простыл; смех разбирал, как они меня завидят и за мной погонятся, а я возьму да исчезну однако ж, будучи мухой, не мог смеяться, так что у меня только сводило челюсти.
Вот и пришлось слугам воротиться домой не солоно хлебавши, ибо словить меня не удалось, не то что учинить экзекуцию. Тому радовался от всего сердца.
20
Как я был теперь в безопасности, то снова сделался добропорядочным портным, ибо так, о чем уже сказано, меньше подвергался нападению воробьев; затем снова пошел на берег моря. Вдруг увидел: парит над морем ужаснейшая птица с преогромными когтями; с ней-то и случилась у меня славная историйка.
Я, собственно, начал побаиваться ее когтей, хотя уже опять стал большим портным; я тотчас же схоронился и перемаскировался в маленькую невзрачную мышь, чтобы не попасться на немилостивые очи. Но тут не помогло никакое приватное положение, никакое уничижение; крылатое чудовище схватило меня (мышь) в свои когти и стало уносить все дальше и дальше над бурным пустынным морем в поднебесье.
Теперь уже мне не было нужды ожидать корабля, это верно; но в воздушном океане от головокружения со мной приключилась морская болезнь. Но, по-видимому, ему втемяшилось лететь да лететь, ибо этому не было конца.
21
Наконец прибыли мы к высокому замку со множеством зубцов; там высокий незнакомец опустил меня на самый высокий выступ и снова пустился в полет, даже не спросив на водку.
Я еще некоторое время побыл мышью и проворно спустился по всему замку вниз до самой земли; ибо рассудил как мышь, что человек тут беспременно свернул бы шею. Ну, вот и спустился на замковый двор, где находились люди; по их платью я приметил, что это персы; ибо у моего прежнего портняжного мастера висели на стене гравюры и с их изображениями.
Они, конечно, удивились, откуда я взялся; прибежал сам король, ибо ему уже насказали, что на дворе внезапно объявился чужестранец в неведомом платье. Король спросил, кто я таков, – а я шаркал ногой и кланялся; и не мог закрыть рот, ибо все мое чистосердечие перешло на язык; я нес невесть что, то шепелявя, то мяукая, – получился чистейший персидский язык. Я не понял ни словечушка из того, что лопотал, и – гляди-кось – все прочие персы отлично уразумели и весьма тому обрадовались. Диковинный дар, который мне нечаянно ниспослало небо! Я говорил целый день, но и посейчас не знаю, что намолол.
22
Первым делом постарался как-нибудь уразуметь свой собственный персидский язык, ибо был весьма озабочен, что могу в конце концов потерять рассудок, ежели изо дня в день буду нести такую околесину. В таковых обстоятельствах не преминул упражняться в языке, хотя с явным ущербом для философии. Испытывал также некоторое любопытство узнать, о чем это я могу день-деньской так хорошо болтать безумолку, ибо язык мой и вправду ни на миг не останавливался. И так изо всех сил учился туземному персидскому языку, каждый день уделял ему по нескольку часов.
Скоро достиг того, что мог говорить с понятием, и при случае частенько дивился собственной своей находчивости, что впоследствии со мной бывало нередко.
Король давным-давно знал (без моего ведома), какие в моей власти кунстштюки; посему содержали меня с чрезвычайной пышностью. Меня холили, мне подавали к столу тончайшие деликатесы и благороднейшие вина. А сверх того, деньги и почет! Словом, провождал жизнь свою, как в парадизе; и при всем том не имел иного дела, как иногда малость попревращаться. Итак, все же достиг своего намерения, принятого еще в младости.
О смертные! Не покладайте рук до времени и пребывайте стойкими на средине пути, и вы преуспеете в начинаниях ваших; добродетель всегда превозмогает!
23
Король персидский души не чаял в птицах, к чему я со своей стороны прилагал крайнее рачение и часто представлял их своей особой. Однажды повелел он мне репрезентовать большую персидскую птицу, какой мне до сих пор и видывать-то никогда не доводилось; меж тем мне это не стоило почти никакого труда; я превратился и стал несказанно красив. Король потом спросил меня: «Как эту птицу прозывают в моем отечестве?». На что я ответил: «Да это никто иной, как щелкун или ореховка». Чем он был премного доволен.
24
Сей король свыше всякой меры любил художества; он собрал при своем дворе всех искусных людей; но такого диковинного человека, каков был я, еще не видывал. Поэтому умел ценить и награждать меня по достоинству, да и я в придворной моей службе так взрачно растолстел, что даже простые лакеи возымели ко мне решпект. Всегда желал достичь подобной корпулентности и, когда был еще подмастерьем, больше всего досадовал на худобу; ну, вот теперь стал авантажной знатной особой.
Король возымел намерение пригласить в гости соседнего императора и написал ему, что заполучил к своему двору такого диковинного человека и художника, который сумеет доставить ему несчетную потеху. Я же тем временем позаботился, чтоб мне припасли большую жестяную кружку, с которой всегда расхаживал, когда покажу какой-нибудь кунстштюк. Ожидал прибытия турецкого императора с большим удовольствием.
23
Император турецкий и впрямь прибыл, и король вознамерился оказать ему чрезвычайные почести. Полагался при этом преимущественно на мое искусство.
По всемилостивейшему повелению моего короля навстречу императору выступили трубачи и литаврщики, и как только он приблизился, загремела янычарская музыка в самом полном составе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9