Потом писал, писал этот мировой…
– Прошу, говорит, встать.
Все встали.
По указу… там все прочее… На две недели посадил в казенном халате ходить…
Иван Семеныч:
– Ну, а ежели у меня, говорит, две медали на шее?
– Жалко, говорит, вы раньше не сказали: я бы вас на месяц посадил.
Вот тебе и тенериф! Из-за пустого дела какой срам вышел…
«Осколки» № 6, 1884 г.
Травиата
Рассказ купца
А то раз мы тоже с приказчиком, с Иваном Федоровым, шли мимо каменного театру. Иван Федоров почитал-почитал объявление.
– Понять, говорит, невозможно, потому не нашими словами напечатано. Господин, что на афишке обозначено?
Прочитал. Говорит:
– «Фру-фру».
– В каком, говорим, смысле?
– Это, говорит, на ихнем языке обозначает настоящее дело.
– Так-с! Покорнейше благодарим… Господин городовой, вы человек здешний, может, слыхали: как нам понимать эту самую «Фру-фру»?
– Ступайте, говорит, в кассу, там все отлепортуют.
Пришли в кассу.
– Пожалуйте два билета, на самый на верх, выше чего быть невозможно.
– На какое представление?
– «Фру-фру».
– Здесь, говорит, опера.
– Все одно, пожалуйте два билета, нам что хоть представляй. Иван Федоров, трогай! Ступай!
Пришли мы, сели, а уж тальянские эти самые актера действуют. Сидят, примерно, за столом, закусывают и поют, что им жить оченно превосходно, так что лучше требовать нельзя. Сейчас госпожа Патти налила стаканчик красненького, подает господину Канцеляри:
– Выкушайте, милостивый государь.
Тот выпил, да и говорит:
– Оченно я в вас влюблен.
– Не может быть!
– Верное слово!
– Ну, так, говорит, извольте идти куда вам требуется, а я сяду, подумаю об своей жизни, потому, говорит, наше дело женское, без оглядки нам невозможно…
Сидит госпожа Патти, думает об своей жизни, входит некоторый человек…
– Я, говорит, сударыня, имени-отчества вашего не знаю, а пришел поговорить насчет своего парнишки: парнишка мой запутался и у вас скрывается- – турните вы его отседа.
– Пожалуйте, говорит, в сад, милостивый государь, на вольном воздухе разговаривать гораздо превосходнее.
Пошли в сад.
– Извольте, говорит, милостивый государь, сейчас я ему такую привилегию напишу, что ходить он ко мне не будет, потому я сама баловства терпеть не могу.
Тут мы вышли в коридор, пожевали яблочка, потому жарко оченно, разморило. Оборотили назад-то – я и говорю:
– Иван Федоров, смотри хорошенько.
– Смотрю, говорит.
– К чему клонит?
– А к тому, говорит, клонит, что парнишка пришел к ней в своем невежестве прощения просить.
– Я, говорит, ни в чем непричинен, все дело тятенька напутал.
А та говорит:
– Хоша вы, говорит, меня при всей публике острамили, но при всем том я вас оченно люблю! Вот вам мой патрет на память, а я, между прочим, помереть должна…
Попела еще с полчасика, да богу душу и отдала.
После 1881 г.
Об Саре Бернар
В одном из петербургских клубов, в столовой, сидят несколько человек и ведут беседу.
– Приехала?
– Нет еще, в ожидании. Секретарь ихний приехал, орудует, чтобы как лучше… Книжку сочинил, все там обозначено: какого она звания, по каким землям ездила, какое вино кушает…
– Нашего, должно быть, не употребляет, потому от нашего одна меланхолия, а игры настоящей быть не может.
– По Невскому теперича мальчишки с патретами ее бегают…
– А какая у них игра: куплеты поют али что?…
– Игра разговорная. Очень, говорят, чувствительно делает. Такие поступки производит – на удивление!., Ты то возьми: раз по двенадцати в представление переодевается!..
– Пожалуй, на чугунке встреча будет.
– Уж теперь народ разгорячился! Теперь его не уймешь! Давай ходу!.. Билеты-то выправляли – у конторы три ночи ночевали. Верно говорю: три ночи у конторы народ стоял, словно на святой у заутрени. Насчет телесного сложения, говорят, не совсем, а что игра – на совесть! Убедит! Дарья Семеновна на что уж женщина равнодушная, слов никаких понимать не может, а и та ложу купила.
– Которые ежели непонимающие…
– Да она не за понятием и идет, а больше для бливиру, образованность свою показать. Капитал-то виден, а все прочее-то доказывать надо.
– Сырой-то женщине, словно, не пристало…
– Пущай попреет, зато говорить будут: «Дарья Семеновна Сару Бернар смотрела». Лестно! Опять и цыганы-то в доме надоели. Ведь сам-то, окромя цыганов, никаких театров переносить не может. Ему чтоб дьякон многолетие сказывал, а цыганы величальную пели. В театре сиди, говорит, сложимши руки – ни выпить тебе по-настоящему, в полную душу, ни развернуться как следует; а цыганы свои люди – командуй, как тебе угодно.
– Ну да ведь не Рашель же, даже и не Ристори!
– Да ведь ты не видал ни ту, ни другую: как же ты можешь судить?
– Нет, видел… То есть, Рашель не видел, а Ристори видел.
– А Сару Бернар не видал: как же ты можешь их сравнивать?
– Да ты прочти…
– Что мне читать!.. Я обеих видел.
– Господа, я вас помирю. Когда здесь была Арну Плесси…
– Это к нашему спору не относится; мало ли кто здесь был. Он не признает Сару Бернар, а для меня она – высшее проявление драматического искусства.
– С вами спорить нельзя…
– Вы бы лучше бутылку велели, чем пустяки-то говорить. Каждый человек на своем месте. Что нам путаться в чужие дела. Давай бутылку…
– Нет, Иван Гаврилович, творчество великое дело!..
– Так что же?
– Поважней бутылки!
– Так ты поди с ним и целуйся, а нам не мешай.
– Я помню, когда Рашель произнесла свое знаменитое «jamais», – весь театр дрогнул!..
– В чем это?
– Теперь уж я не помню…
– Завели вы эти темные разговоры, ничего не стоющие. На языках на ихних вы производить не умеете…
– Да ведь вы ходите в итальянскую оперу, а языка не понимаете…
– Так что же! Это я только для семейства порядок соблюдаю. Жене с дочерью требуется, а мне одна тоска. Кабы буфета не было…
– Кабы у нас поменьше буфетов-то было…
– Что ж, ты думаешь – лучше? Буфет на потребу, без него нельзя… Прибежище!.. Все одно – маяк на море…
– Я вам скажу, что Сара Бернар…
– Да что, она тебе родня, что ли? Ну, дай ей бог доброго здоровья!..
– Ах, Иван Гаврилович, милый вы человек, а, извините меня, невежа.
– А ты выпей. Это тебя сократит, может, что поумнее скажешь. Хотя я невежа, это уж так богу угодно, а только я на чести: чего понимать не могу, об там и разговору не имею. Ты, может, четыре рихметики обучил, где ж мне с тобой сладить. Одно осталось – выпить с горя. Прости меня, господи!..
– Да вы не обижайтесь…
– Зачем обижаться…
– Сара Бернар действительно явление! Легко к ней относиться нельзя. Это дочь парижской улицы, как метко и справедливо сказано в одной газете. Ведь недаром же Европа и Америка преклонились перед ее дарованием.
– Пущай к нам приедет. Наши тоже разберут.
– В самом деле, небывалая вещь: отличный рисовальщик, изумительный скульптор и очаровательная актриса!..
– Вы помните Виардо?
– Она певица была!..
– Виноват, не Виардо, а как ее…
– Фанни Эльслер?
– Не записано ли у вас еще кого-нибудь в вашем поминанье-то? Валяй всех за упокой и за здравие.
– Василий, сходи к повару. Пусть он даст стерлядь ? la Сара Бернар…
– Слушаю-с…
– Постой! Спроси у эконома: есть у нас в клубе вино, которое пьет Сара Бернар?
– Публика просто с ума сходит! Представьте, у театральной конторы по целым суткам стоит.
– А вы видели, на Невском показывают женские телеса, разными красками разрисованы? Стечение публики тоже большое. Старичок один подошел к картинке-то, да так и замер. Что, думаю, дедушка, хорошо!..
– Это картина Сухаровского?
– Уж там я не знаю чья, но только… я вам доложу!.. Для набалованного человека, может, великое удовольствие, а для чистой души…
– То есть, такого русопета, как Иван Гаврилович…
– Я верно говорю! Соблазн! Ничего нет хорошего.
– А в Пеште-то она провалилась!
– Кто?
– Сара Бернар.
– Да ведь это газетная сплетня! Это ненависть венгерской прессы к России.
– Что тут общего: Сара Бернар и Россия!.. Что она, русская подданная, что ли?…
– А в Одессе не провалилась! А в Филадельфии не провалилась! Ну, пусть наши сыграют так, как Сара Бернар!..
– Ну, пусть Сара Бернар сыграет так что-нибудь из нашего репертуара…
– Повар не знает, как приготовить стерлядь – по-русски или паровую?
– Дура он! Ему сказано – ? la Сара Бернар… Пусть что-нибудь покрошит… Ну, черт его возьми, давай паровую.
– А вина тоже нет.
– Глупо!
– А вы достали билет?
– Два посыльных, дворник да три пролетария у конторы три ночи ночевали и…
– И?…
– Шиш!..
– Однако!..
– Время-то она нехорошее выбрала… Летнее бы дело в «Аркадии» – публике-то полегче бы было, и ветерком обдует, и все… А в театре жарко…
– Поверьте, что ее слава газетами раздута…
– Не раздуешь, как раздувать нечего!
– Поверьте, все можно раздуть!
– Даром народ кричать «ура» не станет! Даром за каретой народ не побежит!..
– Я не побегу!
– А я побегу!
– Я не буду вас останавливать.
– А я не буду вас больше убеждать.
– Василий! Дай мне судака агратан.
– Господа, будемте справедливы, не будем на себя рук накладывать. Неужели русская актриса не может возвыситься до Сары Бернар! Неужели госпожа…
– Позвольте!
– Да не перебивайте же меня, дайте мне досказать. Неужели госпожа…
– Я знаю, что вы хотите сказать… Никогда не может! Все будет доморощенное, а не европейское. Язык не тот! С нашим языком только можно до Киева дойти, дальше он не действует, а по-французски говорит весь свет.
– При чем тут язык? Мартынов играл по-русски и заставлял перед собою преклоняться.
– Но не Европу!
– Нет! Европу! Лучших драматических художников Европы.
– Я вчера разговаривал с нашими театральными рецензентами. Все в один голос говорят, что раньше шестого декабря ничего нельзя сказать положительного.
– Когда здесь была Арну Плесси!..
– Честной компании!
– Василию Ивановичу! Откуда изволили?
– Из «Ливадии».
– Что сегодня – «Фатиница»?
– Черт ее знает! Мы в буфете сидели. Вот скандалище-то заворотили! Вот вертунов-то наделали! Околоточный два часа протокол составлял…
– Что долго? Стихами, что ли?
– На Сару Бернар достали?
– Нельзя же-с! Да я ведь только для шуму… Я люб лю очень шум в театре. Этак у меня часто: пошлю артельщика с ребятами в воскресенье в театр, навалит их человек сорок. А от меня такое приказание: кто бы ни вышел – старайся! Такой шум заведут – страсть! Кричат bis, да и шабаш…
– Не угодно ли стаканчик?
– Спасибо, не хочется.
– В виде опыта – выкушайте.
– Право, не хочется…
– За здоровье Сары Бернар! Дай ей господи огреть хорошенько публику, а нам за нее порадоваться да поблагодарить за наставление, что она нами не побрезговала.
– Экой дикий народ-то! Печенеги!
– Дикий… верно! Деньги на темную ставим… Своего купеческого звания не роняем. Кто хошь приезжай – заплатим.
– Когда здесь была Арну Плесси…
– Это еще какая? Ты где сидишь-то, помнишь ли? Проснись!
– Пора домой… Я так удручен…
– Пьянехонек, верно! Иди потихоньку, а то все расплещешь… Итак, за ихнее здоровье!..
«Новое время», 1 октября 1881 г.
Нана
Рассказ купца
– Ну, какое же, Василий Иванович, теперича ваше положение опосля папашиной смерти?
– Хуже быть нельзя… острог! При тятеньке хоша и строгое положение было, а все терпеть можно, а теперь… Ты думаешь – я купеческий сын? Арестант я и больше ничего! При тятеньке, помнишь, в Париж раз с бухгалтером ездил, в Нижнем крутился… И не приберет ее господь царь небесный!
– Кого, сударь?
– Бабушку! Ведь она опекуншей назначена. Ну, и шабаш! Ни направо, ни налево! Сидит с монашенками, Бибелью али Чикминей по складам разбирают… То есть, завтра она умрет, а послезавтра я всему оставшемуся капиталу решение сделаю… весь капитал с радости пропью! Двух старцев теперича ко мне приставили для наставления. Один-то еще ничего… пьет, а другой, окромя кровоочистительных капель, ничего не трогает. Намедни они меня до того довели: «Бабушка, говорю, Маланья Егоровна, я очумею!» – «Это, говорит, тебе на пользу…» Веришь ты!.. (Плачет.) Под векселя никто не дает, опасаются – несовершеннолетний, а этого случая надо еще два года ждать. За это время она мне всю душу вымотает. Сестру тоже поедом ест… Ну, той ничего. Та девушка такая: за ней хоть в подзорную трубу смотри – ничего не увидишь.
– Ну, а дяденька как?
– Тот дурак! Только кажет-то умным, а заставь трем свиньям щи разлить – не сумеет. Уж то возьми: в баню идет – медаль надевает! Дурак естественный! Я всех умней, всей нашей фамилии, но только я самый что ни на есть несчастный человек! Вот хошь бы теперь в беду попал – за что? Страм теперича пойдет по всему городу. Уж из «Санкт-Петербургского листка» приходили спрашивать. Дворник сказал, дома нет, скрывается.
– В чем же беда-то ваша?
– Видишь ты, милый человек: иду я по Невскому, смотрю – большое стечение публики. К. городовому: «По какому случаю?» – «А по такому, говорит, случаю – картину рассматривают». А господин какой-то говорит: «Нана выставлена». Взошел, посмотрел – ничего нет удивительного, а как обнаковенно. Старичок только какой-то, в черненьком паричке, хотел рукой погладить, да не достал. И сейчас этот старичок оборотился ко мне с разговором: «Вы, говорит, еще не видали?» – «Нет», говорю. «А я, говорит, десятый раз смотрю и все налюбоваться не могу». – «Что ж, говорю, Бебелина чудесная». – «А вы, говорит, роман «Нана» читали?» – «Нет». – «Почитайте, вам, как молодому человеку, очень приятно будет. Там, говорит, все обстоятельства обозначены вовсю!» И глаз это у него так и завертелся. «И слова на их счет такие, что и пропечатать на нашем языке невозможно, надо по-французски». И вонзил он мне в самое сердце такой кинжал, как ни старался – не мог вытащить. Давай «Нана», да и шабаш! Книжку купил, пошел к одному знакомому приказчику в Перинную линию, хвастался, что умеет по-французски. Тот слов пять разобрал – бросил: не при нем писано. Ну, а мне все одно хошь умирать! И сказали мне, что в Казанской улице живет с матерью девица и французским языком орудовать может. К ней. Бедная, худая, волосы подрезаны в скобку; мать тоже старуха, старая, слепая… Видно, что дня три не ели… Грусть на меня напала!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14