Им просто надо дать шанс – ничего большего они от нас не требуют, – сказал я Гному.
– Как по-твоему, мы Богу кажемся противными? Ну, вроде как мне – жабы? – спросил Гном.
– Готово, – сказал я, закрутив последний виток проволоки.
Теперь оставалось только ждать.
32. Кир и река
Когда один из любимых коней персидского царя Кира утонул при переправе через Гинд, Кир так рассердился, что решил наказать реку. Прервал поход на Вавилон, приказал своей армии: «Стой, раз-два!» – и велел воинам выкопать триста шестьдесят каналов, чтобы отвести по ним воды Гинда. Кир хотел, чтобы воды реки затерялись на равнине, застоялись в болотах и низинах, а по основному руслу тек бы лишь жалкий ручеек. Мера унижения, которому царь хотел подвергнуть реку, была четко установлена: пусть женщина, переходя Гинд, не замочит даже колен.
Обычно эту историю приводят как пример всесилия Кира – царя, который из мести за коня изуродовал реку и принудил своих воинов к рабскому труду. Командующий самого сильного на свете войска – когда его лучники спускали тетиву, тучи стрел застилали солнце, – Кир наказал бы и само дневное светило, если бы захотел, а заодно и луну.
Но я всегда понимал историю Кира по-своему. В детстве я считал этого царя невеждой и дураком. Невеждой – потому что он приписывал Гинду одушевленность и злонамеренность. Река никак не может быть убийцей, тем более сознательным; река – это лишь река. Дураком – так как из чистого каприза Кир едва сам себе не сорвал планы – заставил воинов работать лопатами, стирая руки до мозолей, так что потом они не могли держать мечи и луки. Хоть история об этом и умалчивает, но при рытье каналов многие наверняка умерли. Никакому другому коню в истории не воздавались такие безумные почести.
Шли годы, и мое отношение к Киру становилось менее категоричным. Поначалу он виделся мне царем варваров: отдавая приказы на каркающем, зловещем наречии, он теребил свою бороду, заплетенную в диковинные косички. Его решения можно было объяснить лишь нечеловеческой логикой величайших правителей и воинов. Но утекло много времени (есть реки, которых не остановить даже Киру), и, когда я перечитал историю персидского царя, он уже не показался мне загадочным и чуждым, как инопланетянин. Он был похож на многих моих знакомых; их роднила одна особенность человеческой психики – жажда наращивать и наращивать свою власть, даже не спрашивая себя, что она им дает и как ею следует пользоваться. Люди, обладающие такой большой властью, как Кир (военной, политической, экономической – разницы тут нет), обычно забывают, что власть предполагает ответственность. Им нравится думать, будто они сами никогда ни в чем не виноваты – все зло, дескать, исходит от других. Отвести реку в сторону проще, чем признать правду; Кир не желал понять, что конь не утонул бы, если бы он сам не погнал его на переправу.
Много таких киров я встречал сам, о других слышал. Некоторые забыты – о них написано лишь в книгах, которых уже никто не читает. Другие дышат одним воздухом с нами и ездят по тем же самым улицам, что и мы. Пускай теперь они живут в дворцах, окруженные почетом, – время поступит с ними так, как обошлось с Киром. Те, кто рвется к власти и обращает ее во зло, – точно монеты без оборотной стороны. За них ни на одной бирже не дадут и ломаного гроша.
Именно о Кире я подумал, воскресив в памяти историю с трамплином, который мы установили в бассейне. Связь между этими двумя фактами неочевидна, но это не значит, будто ее не существует; нам не видно, как переплетаются под землей корни деревьев, – но они там есть.
Но если честно, сам до конца не понимаю, при чем тут Кир. Могу лишь предположить, что, когда чужие люди с остервенелой напористостью нарушили ход моей жизни, во мне пробудилась душевная чуткость, удивительная для моего возраста. Могу лишь предположить, что я загладил поступок Кира – признал свою ответственность за гибель жаб и почтительно отнесся к существованию водоема. Могу лишь предположить, что я действовал в соответствии с естественным разумом природы – старался не совершать ничего сверх того, на что была способна она (а природа могла бы, например, повалить дерево и погрузить его ветви в воду бассейна). В те дни я не искал резонов для своего поступка: голова у меня была забита «Захватчиками» и Гудини. Но разве из этого следует, что мой поступок не вдохновлялся всеми вышеизложенными соображениями? Если жизнь меня чему и научила, то вот чему: мы думаем не только мозгом, но и телом. Мы думаем любовью, которую испытываем. Мы думаем своим восприятием времени.
Тот факт, что через несколько страниц Кира убьют в сражении и царица Томирис прикажет всунуть его голову в мех с человеческой кровью, чтобы напоить вволю, вроде бы никак не связан с историей реки Гинд. Но почему-то мне кажется: связь есть.
Видим мы не только глазами. Мыслим не только мозгом.
33. Много ли знали о происходящем взрослые
Я вполне сознавал: нам угрожает опасность. Ясное дело: военные преследуют членов оппозиции, особенно тех, кто называет себя перонистами, левыми перонистами или просто левыми, а под эти широчайшие определения подпадали и папа с мамой, и все мои названые дядья и тетки. Так что если кого поймают – посадят за решетку, как произошло с папиным партнером по адвокатской конторе. Было ясно, что военные беспощадны: пули, убившие дядю Родольфо, вылетели не из его револьвера – если в момент гибели он вообще был вооружен.
Впрочем, опасность ощущалась не так уж остро. Папе уже случалось исчезать из дома на несколько дней – в 74-м, а потом в 75-м, когда «Тройная А» распоясалась вконец; но вскоре он возвращался, целый и невредимый, в непоколебимой уверенности, что все улеглось. Жизнь шла своим чередом, без особых злоключений. Политика – она и есть политика. Ходишь на демонстрации, поешь песни, произносишь речи, голосуешь. Иногда срываешь аплодисменты, а иногда получаешь по спине дубинкой.
На этот раз ситуация выглядела серьезнее – проблемы затронули и нас, детей, – но все равно ничего страшного не сулила. На несколько деньков заляжем на дно всей семьей, а потом вернемся домой, к своим обычным занятиям, и все будет по-старому. Подумаешь, еще один генерал в президентском дворце! Сколько их уже было!
По-настоящему в те дни меня тревожило и мучило другое – слом привычного уклада. Сознание, что меня бесцеремонно вырвали из налаженной жизни: никаких уроков, никаких встреч с Бертуччо. Сознание, что меня бесцеремонно разлучили с моими собственными вещами: что-нибудь понадобится, рука сама потянется – а нету! Сознание, что меня бесцеремонно вырвали из моего маленького мира, отлучили от моих улиц и соседей, от моего книжного магазина, от знакомого киоскера и от английского факультатива. Сознание, что меня бесцеремонно вырвали из целой вселенной привычных, как воздух, ощущений: разлучили с запахом моих простынь, с выпуклостями пола, которые ощущаешь утром босыми пятками, с вкусом воды из-под крана, со звуками, доносившимися из столярной мастерской и оседавшими во внутреннем дворике нашего дома, с видом на мамин садик, с рифленым переключателем нашего телевизора.
Дача вполне подходила для импровизированных каникул – в те первые выходные мы общались с родителями больше времени, чем за несколько предшествующих месяцев, – но мы все время помнили, что отдыхаем поневоле. Одно дело – запланированное, заранее продуманное, предвкушаемое путешествие. И совсем другое – если под давлением обстоятельств едешь неизвестно куда, а потом торчишь где-то вдали от дома, пусть даже в райском местечке, дожидаясь, когда зловещий туман рассеется и нам вернут нашу прежнюю жизнь.
В те долгие годы, пока я жил на Камчатке, в диких дебрях, где рыщут свирепые медведи, мне казалось, что по черному туннелю той зимы 76-го я прошел словно бы с завязанными глазами. Но потом я понял, что в начале пути родители видели не намного больше, чем я. Их политический выбор был четок и ясен, и они до конца оставались ему верны. Но до 24 марта 1976 года, когда произошел военный переворот, они знали правила игры. А после этого дня – уже нет.
(24 марта установилась диктатура. 24 марта родился Гудини. Время – странная штука; все времена одновременны.)
К власти пришла хунта, и обстановка резко изменилась. Оглядываясь по сторонам, мои родители видели только зыбкую мглу. Они знали, что находятся в розыске, как и многие их товарищи, но не знали, что происходит с арестованными. Задержанные словно растворялись в воздухе. Родственники обивали пороги полицейских комиссариатов, казарм и судов, где им отвечали, что ничего о таких людях не знают. Ордера на арест не выдавались, официальные обвинения не предъявлялись. Имена пропавших не фигурировали в списках заключенных. С ареста папиного партнера прошла неделя, а никто так и не знал, где он.
Эти первые месяцы обескровили страну. Многие сочли, что достаточно просто отойти от политической деятельности. За ними приходили домой. Было опасно находиться в любом общественном месте: в бане или в кино, в ресторане или в театре; облавы проводились повсюду, в любое время дня и ночи. Выходить из дому без документов стало рискованно: все, кто не мог удостоверить свою личность, автоматически попадали в участок. Но носить при себе документы было еще опаснее – тогда даже до участка не дотянешь: удостоверившись, что разыскиваемый сам попался к ним в сети, военные увозили его, и – фокус-покус! – он точно сквозь землю проваливался.
Просчитались и те, кто полагал, будто репрессии будут проводиться по жестким правилам и ограничатся строго определенными рамками. В начале апреля папа повстречал своего приятеля по фамилии Синигалья, тоже адвоката, и тот за чашкой кофе предположил, что теперь-то положение выправится. Военным, рассуждал Синигалья, по натуре свойственно почтение к уставам и формальностям; оно-то и заставит их остановить произвол, распустить тайные полувоенные формирования и опубликовать списки арестованных. Папа нашел, что в словах Синигальи есть определенная логика, и все же посоветовал ему не показываться в районе Трибуналес. Но Синигалья стоял на своем. Он сказал, что ему уже тысячу раз угрожали и что по-прежнему будет защищать политических заключенных и подавать запросы.
Синигалью я хорошо помню. Высокий, с напомаженными, зачесанными назад волосами, одетый по какой-то допотопной моде, он казался старше своих лет. Ко мне он всегда обращался «юноша» («Как жизнь, юноша?», «Чем занимаетесь, юноша?») и ерошил мне волосы – наверно, его интриговала моя непослушная грива, так непохожая на его шевелюру.
Синигалью взяли первым. Увезли на машине без номеров. Так и вижу, как он кривится оттого, что ему измяли отутюженный костюм, и жалуется мне: «Вот безобразие, юноша, ну зачем руки распускать, а?»
Потом забрали Роберто – в то утро, когда папа не поехал в контору. Будь папа на работе, его бы постигла та же участь. Лихия, их секретарша, сообщила, что какие-то люди схватили Роберто и посадили в машину без номеров.
– Что за люди? – спросил папа.
– Настоящие хамы! – заявила Лихия. – Бедного господина адвоката выволокли на улицу, как простого уголовника.
Она, как и Синигалья, была старой закалки.
Папа решил зря не рисковать. В то же утро я покинул школу посреди урока, недосмотрев фильм о тайне жизни.
Мама чувствовала себя увереннее: университетская профсоюзная организация, которую она возглавляла, называла себя «независимой» и не только не разделяла позиций перонизма, но и выступала против перонистов на выборах. Защищенная нейтралитетом своей профессии, мама судила обо всем как ученый, с рациональной точки зрения. Она сочла, что лично ей нынешняя буря не особенно опасна.
Но каждый день она слышала одно и то же. Преподаватели и студенты бесследно исчезали один за другим. Про некоторых еще было известно, что их арестовали. Сценарий был стандартный: приехали на машине без номера люди в штатском, вооруженные до зубов, и забрали. Другие же словно испарялись, и об их судьбе никто ничего не знал. Списки студентов пестрели пометками: «Отсутствует».
В те апрельские дни зона зыбкой мглы начиналась для моих родителей сразу за забором дачи. Образ острова, выбранный мамой для вящей наглядности, ожил и стал преследовать ее, точно деревянный Христос – перепуганного Марселино. За пределами дачи была сплошная неопределенность: неспокойные воды, непроглядный туман. Пытаясь связаться со знакомыми, родители обнаруживали, что те как в воду канули. У одних телефон вообще не отвечал. У других трубку брали незнакомые люди. Информация стала обрывочной, неточной. Чужие оценки ситуации не вязались с той реальностью, которую видели родители через призму своего восприятия. В этом сумраке все труднее было определить, что делать, как выпутываться.
Потому-то мама снова вышла на работу – ей был нужен хотя бы один действующий канал связи с происходящим. В лаборатории мама могла общаться с людьми, расспрашивать их, устраивать собрания, замышлять хоть какие-то политические акции.
Через несколько дней папа, не выдержав бездействия, тоже решил вернуться к своей работе.
Оставалось неясным лишь одно – куда девать нас с Гномом?
34. Вариант «Матильда»
В субботу мама, прихватив нас с Гномом, поехала за бабушкой Матильдой, чтобы привезти ее на дачу. Предполагалось, что бабушка проведет с нами выходные, а вечером в воскресенье мы доставим ее обратно. Вообще-то за этой невинной затеей крылся тайный умысел, неведомый ни бабушке, ни нам с Гномом. Родители решили поставить эксперимент – выяснить, не доконает ли бабушку сосуществование под одной крышей с внуками. Если бы нас с Гномом посвятили в этот замысел, мы заявили бы, что бабушка опасна нам не меньше, чем мы ей.
Бабушка Матильда из тех, кто считает, что родительские обязанности исчерпываются, едва дети покидают отчий дом. На всех фотографиях с маминой свадьбы бабушка торжествующе улыбается из-под шляпки, а сама смотрит куда-то вбок, словно у нее свой, отдельный праздник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33