Маргарита слушала с восторгом и во всем с ней соглашалась. Она тоже не собиралась выходить замуж. Кто захочет назвать невестой девушку с волосатой бородавкой на лбу? Еще когда она и не собиралась жить в доме на берегу лагуны, отец советовал ей привыкать к мысли, что она останется старой девой, потому что кому-то ведь надо и о нем позаботиться. Но Маргарита не была уверена, что ей этого хочется. Ей совсем не страшно было переезжать в Нью-Йорк, если вместе с ней поедет Кармелина. Они могут снять одно жилье на двоих и жить каждая своей жизнью.
Однажды вечером, когда мы лежали в кровати и уже хотели было погасить свет, Кинтин повернулся ко мне и сказал:
– Маргарита прекрасно ухаживает за Мануэлем, но хорошее всегда должно выглядеть красиво. Не уверен, что это полезно для ребенка – все время видеть перед глазами ужасное пятно на лбу Маргариты. Тебе не кажется, что ей надо сделать операцию? Конечно, она твоя родственница. И тебе решать, что делать.
Доводы Кинтина показались мне абсурдными, но, подумав, я решила, что операция – не такая уж плохая идея. Я была обеспокоена будущим Маргариты. Ее мечты переехать в Нью-Йорк, о чем она мне рассказала во время одной из наших бесед, показались мне не только несбыточными, но и опасными. Маргарита вела очень замкнутый образ жизни; она понятия не имела, как надо вести себя в нью-йоркских джунглях. Кармелина была общительна, в ней силен был инстинкт улицы, и она умела защищаться зубами и когтями. Но Маргарите был чужд подобный образ жизни. Она будет куда счастливее, если выйдет замуж и построит свой домашний очаг.
Чем больше я думала, тем больше убеждалась в том, что предпочтительнее было бы найти для Маргариты мужа. Без ужасной бородавки на лбу сделать это будет гораздо легче. Через несколько недель я заговорила с Маргаритой об операции. Поначалу она наотрез отказалась меня слушать.
– Эта родинка всегда приносила мне удачу, – сказала она. – Мне она не мешает, а если кто полюбит меня по-настоящему, тому она тоже мешать не будет.
– А что ты будешь делать, когда приедешь в Нью-Йорк? Кармелина сможет найти место официантки или няньки, но тебе нигде не получить работу с таким пятном. Оно отпугивает людей.
Маргарита молчала, и я увидела, что глаза у нее на мокром месте.
– С другой стороны, если ты сделаешь операцию, тебе легче будет найти жениха, – продолжала я. – Мы познакомим тебя с сыновьями наших друзей, в Сан-Хуане много неженатых молодых людей твоего возраста, которые с удовольствием познакомятся с тобой. Тебе просто нужно будет немного набраться терпения, в один прекрасный день ты найдешь свою половинку апельсина.
Маргарита задумалась.
– Мама говорила мне то же самое, – сказала она. – Она тоже считала, что если я избавлюсь от пятна, то скорее найду себе друга. Но у нас никогда не было денег на операцию. – И тут она шепотом спросила меня: – Ты правда думаешь, что это возможно? Что я найду кого-то, кто меня полюбит?
Вместо ответа я крепко обняла ее.
Когда Петра узнала о том, что Маргарита едет на операцию, она схватилась за голову. Всю свою жизнь и до сих пор она исцеляла людей, и здоровье Маргариты было ей не безразлично. Она заперлась У себя в комнате и опустилась на колени перед изображением Элеггуа.
– Олорун, како бей кебе! Всем святым святой, – стала она молиться. – Сжалься над бедной девочкой. Родинка, что у нее на лбу, хранит ее от сглаза, и в тот день, когда ее уберут, с ней случится то, что случилось с человеком, убившим дракона и выкупавшимся в его крови. Лист манго прилип к его спине, и как раз туда поразило его копье врага.
Услышав все это, я встревожилась, но все к операции было уже готово. Мы с Кинтином привезли Маргариту в больницу; она вошла в операционную, и ей сделали общую анестезию. Не успели хирурги удалить родинку, как с Маргаритой сделались конвульсии, и через три часа она таинственным образом угасла. Официально в истории болезни хирурги написали, что Маргарита умерла от биларции – микроба, который водится в речной воде Острова и который сначала вызывает грибок, а потом проникает в печень. По какой-то причине удаление родимого пятна ускорило процесс. Но у нас в доме никто этому не верил.
Дядя Эустакио приехал в Сан-Хуан и настоял на том, чтобы увезти тело Маргариты в Рио-Негро. Мы с Кинтином оплатили все расходы, связанные с похоронами. Я была безутешна. Дядя Эустакио доверил мне любимое существо, а я не смогла уберечь его дочь от смерти.
Кинтин
Все последние дни Исабель была очень ласкова с Кинтином. За ужином она стала говорить с ним о романе, который читала в те дни: «Опасные связи» Пьера Шодерло де Лакло. Она находила его необыкновенно интересным. Такой литературный прием, как переписка между мсье Вальмоном и мадам де Мертей, казался ей особенно эффектным. Персонажи общаются не напрямую, а через письма друг другу, через отголоски уже произошедших событий.
– Между процессом написания и процессом чтения создается текст, мир крутится, люди меняются, браки заключаются и распадаются. Человек, который дописывает последнюю страницу своей книги, совсем не тот, каким он был, когда начинал ее писать. Разве не в этом состоит природа писательства? – спросила Исабель Кинтина, чокаясь с ним бокалом. – Каждая строка есть послание, обращенное к читателю; значение написанного слова не полно до тех пор, пока кто-нибудь не прочтет его.
Итак, она знала, что ему известно о существовании рукописи! Она играла с ним в кошки-мышки, провоцируя его в открытую. Единственный выход для него – оставить все как есть, и попытаться выиграть партию, написав книгу лучше, чем она.
– Литература действительно оказывает влияние не меньшее, чем реальная жизнь, – признал Кинтин, приступая к еде. – Но история – это совсем другое. Это тоже искусство, но оно основано на правде. Как свидетельство человеческих разногласий и человеческих усилий оно не имеет себе равных. Писатель может позволить себе написать неправду, историк – никогда. Литература ничего не в силах изменить, тогда как история меняла ход развития цивилизации. Вспомни, к примеру, об Александре Македонском. Он считал себя Ахиллесом, и он почти завоевал мир. Поэтому я уверен, что история гораздо важнее литературы.
Исабель сверлила его взглядом Монфортов, черным и твердым как кремень.
– Я абсолютно не согласна с тобой, Кинтин, – сказала она. – История основана на истине не больше, чем литература. Стоит историку выбрать какую-нибудь тему, он применяет к ней субъективные критерии, манипулируя фактами. Историк, так же как и писатель, смотрит на мир сквозь собственные очки и рассказывает о том, что хочет рассказать. Но это только одна сторона правды. Воображение, которое ты называешь неправдой, не менее реально, потому что открывает то, что не видно глазу. Наши тайные страсти, наши двойственные чувства, наши необъяснимые предпочтения – вот что такое истинная правда. Все это как раз и является темой для литературы. Но я знаю: ты никогда не согласишься со мной, поэтому давай лучше оставим этот спор.
Однако Кинтин не хотел сдаваться. Он хотел снова повернуть разговор к рукописи Исабель и вынудить ее признаться, что она пишет роман, но не знал, как это сделать.
– Иногда писательство – это убежище для тех, кто оказался в безвыходном положении, – сказал он. – Книга похожа на бутылку с запечатанным внутри посланием. Бросаешь ее в море, а какой-нибудь турист подбирает на далеком берегу.
– Но она может оказаться и гремучей смесью, брошенной посреди улицы, – отрезала Исабель, явно раздраженная.
Кинтин нервно засмеялся и сделал вид, что не понял.
Несмотря на перепалку, этой ночью Исабель прижалась к Кинтину, явно ища примирения. Он ответил на ее ласки, и после двух месяцев воздержания они занялись любовью. Петры дома не было: она уехала на неделю к своей внучке Альвильде в Лас-Минас и взяла с собой двух своих правнучек Кармину и Викторию. Вилли был во Флориде, у кого-то из своих друзей по Институту Пратта. В доме остался только Брамбон, который никогда не покидал нижний этаж.
Это была безлунная ночь, пронизанная тысячами огней. Исабель вспомнила их ночи в саду на улице Зари в Понсе. Они разделись в темноте и вышли на террасу, взявшись за руки. От лагуны веяло прохладой; Исабель села на Кинтина верхом, обхватив ногами его бедра. Их тела слились в нераздельную скалу из теплого мрамора. Исабель обняла Кинтина за шею и стала раскачиваться, как на качелях, унося его вместе с собой туда, где обо всем забываешь.
31. Запретное пиршество
Кинтин обвинил меня в смерти Маргариты, несмотря на то что именно он заговорил об операции первым. Если бы я не попросила его помочь дяде Эустакио, Маргарите не понадобилось бы переезжать к нам и сейчас она была бы жива.
Мы все оплакивали ее. Мануэль спрашивал о ней каждый вечер. Петра и Эулодия то и дело вспоминали ее – как она помогала им по дому. Только Кармелина никогда о ней не говорила. Я не видела, чтобы она уронила хоть слезинку. Она все время что-то шептала, упрекая Маргариту за то, что та ушла одна. Я была совершенно опустошена этой потерей и тем хаосом чувств, который меня окружал.
Смерть Маргариты привела к последствиям куда более тяжелым, чем можно было себе представить. Когда я вернулась из Рио-Негро, мой муж успел принять множество всяких приглашений на праздники и собрания, а у меня не было ни малейшего желания присутствовать на них.
– Я устал от всех твоих стонов и слез! – сказал он мне с той же бестактностью, какую порой демонстрировал Буэнавентура. – Хватит с меня похоронных лиц по поводу Маргариты Антонсанти.
Через месяц после похорон Маргариты Кинтину захотелось устроить прогулку на пляж Лукуми, и он велел Петре заняться приготовлениями. Петре было семьдесят шесть лет, она уже почти не работала. Но если Кинтин просил ее что-то сделать, она старалась от всего сердца.
Кинтин заказал в «Импортных деликатесах» ящик лучших вин и закусок. Петра сделала котел «ленивого» риса с мясом молочного поросенка и завернула его в банановые листья, кроме того, привязала дюжину крабов к палке, которую Брамбон должен был нести на плечах до тех пор, пока мы не доберемся на яхте до пляжа: по шесть штук с каждой стороны, для равновесия. По прибытии их надлежало сварить на открытом воздухе в банке из-под масла. Крабы были одним из любимых блюд Кинтина. Он пристрастился к ним еще ребенком, когда Ребека отправила его в нижний этаж, и уже давно их не пробовал. Инициатива Петры взять с собой крабов для пикника показалась ему замечательной.
В восемь утра мы отправились в направлении Лукуми на «Бертраме» Кинтина, который всегда стоял пришвартованным у нижнего этажа. Нас было семеро: Петра, Брамбон, Эулодия, Кармелина, Мануэль, Кинтин и я. Мы миновали главный канал – «Бертрам» проходил заросли без всякого труда – и вышли в лагуну Приливов. Пришлось задержать дыхание – такое зловоние поднималось от воды, и, постаравшись пройти ее как можно скорее, мы вышли наконец в открытое море. Потом добрались до пляжа и расположились на берегу. Мы с Мануэлем сидели в тени, полумертвые от жары. Мне было странно оказаться в этом месте столько лет спустя. Последний раз, когда я была здесь, я открыла для себя начальную школу Буэнавентуры, полную черных детишек с голубыми глазами.
Вокруг было красиво, как всегда: все тот же неяркий свет проникал сквозь ветки кустарника, все тот же прибой, будто из прозрачного кварца, ласкал белый песок. Вскоре появились негритянки в разноцветных тюрбанах – они медленно шли, переступая через вересковые заросли. Они взялись помогать Петре и Эулодии готовить еду. Я заметила одну странность: каждый раз, проходя мимо Петры, они делали какое-то движение, будто склонялись в реверансе.
Наконец женщины все приготовили. Поставили бутылку вина в ведерко со льдом, расстелили на песке салфетки и вынули еду из корзинок. Наполнили банку из-под масла водой, разожгли костер из веток и пальмовых листьев и стали бросать в кипящую воду крабов одного за другим. Я наблюдала за ними не в силах пошевелиться. Я была так угнетена, что мне не хотелось даже смотреть на еду. Кинтин, однако, пребывал в хорошем настроении. Он шутил с Петрой и Эулодией и просил женщин рассказать, каким был Буэнавентура в молодости. Когда мы наконец принялись за еду, он один съел полдюжины крабов и выпил целую бутылку вина. Он был счастлив. Было такое впечатление, что первобытный вкус мягкого и скользкого крабового мяса и прохладная изысканность рислинга заставили его забыть печальный звон колоколов, который нас всюду преследовал.
Я прилегла в тени пальмы вместе с Мануэлем и решила предаться сиесте. Кинтин надел плавки, удалившись за кусты, и отправился побродить по берегу. Петра, Брамбон и Эулодия углубились в заросли, и я подумала, что они, вероятно, собрались навестить своих друзей из соседней деревни. Кармелина осталась загорать на берегу. На ней был купальник бикини, который она сама сгнила из холстины. Смотрелась она прекрасно – будто выточена из полированного красного дерева. Я поняла, почему Кинтин сравнивал ее с нубийской скульптурой – богиней плодородия, которая стояла у нас в гостиной.
Кармелина казалась подавленной. За все время она не произнесла ни слова. Мне было жаль видеть ее такой безутешной, – ведь я думала, она тоскует по Маргарите. Вскоре она встала и пошла купаться, потом исчезла среди зарослей. Я закрыла глаза и уснула. Когда я проснулась, то увидела, как Кармелина выходит из воды. Она была такая же, как всегда, я не заметила, чтобы она нервничала или была напряжена. Немного погодя до меня дошло, что Кинтин вышел вслед за ней.
Мы погрузились на «Бертрам» и вернулись домой. В ту же ночь Кармелина исчезла из дома. Она дождалась, когда все уснули, и уплыла на легком ялике, который слуги держали привязанным под террасой. Она забрала с собой всю свою одежду, так же как, впрочем, и наш кувшин из чистого серебра. Она никому ничего не сказала и не оставила записки. Когда Петра узнала, что Кармелина исчезла, то издала страшный вопль и упала на колени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55