Глава VI
Несколько дней спустя, одним ясным и погожим августовским утром 1639 года, Нанни будит его. Моум не верит своим глазам. Она здесь, в его мансарде! Девушка, которую он любит, вернулась к нему! Она стоит над ним. Трясет его за плечо. Он лежит обнаженный. Но она не соблазняется этой наготою. Более того – накидывает рубашку на его голый живот. И говорит тихо, но настойчиво: «Послушайте! Послушайте!»
Она твердит это, озираясь, словно ее кто-то преследует. У нее лицо женщины, напуганной до смерти. В глазах застыл ужас. Продолговатое, нежное, розовое лицо осунулось и помрачнело. Под глазами темные круги. Длинные волосы наспех сколоты в пучок под серым чепцом. На ней серое платье с белым плоеным воротничком. Она стала еще красивее, чем прежде. Она наклоняется к нему:
– Вам нужно сейчас же уехать.
Заспанный юноша садится на своей постели. Он трет глаза. Кое-как приглаживает волосы.
– Вы должны нынче же покинуть город.
– Почему?
– Нынче же!
– Но зачем такая срочность?
– Он придет сюда. Он хочет убить вас – Она с ужасом прикасается к его лицу и шепчет: – Как я любила ваше прежнее лицо! Как мне грустно, что вы его лишились!
– Что же вы такое сделали? Отчего я должен уехать? – спрашивает Моум, резко отстранившись и стряхнув с головы руки Нанни Веет Якобе.
Она молчит. Медленно тянется к рубашке, которую сама набросила на тело молодого гравера, чтобы скрыть его наготу. Сжимает – сперва легонько, затем посильнее – его член, выступающий под тонкой тканью. Внезапно отпускает затвердевший, напрягшийся в ее руке член. Глядит ему в лицо. Посылает ему нежную улыбку. Но улыбка гаснет, когда она говорит:
– Потому что я ему сказала, что любила вас.
Внезапно ее одолевают бурные рыдания. Она сморкается.
– Вы и вправду стали уродом, – бормочет она.
– Что же я могу поделать?
– Ах, вы, верно, сами себя не видите! – Она сует платок в карман. И добавляет: – Я хотела, чтобы он вас убил. А теперь я не хочу, чтобы он убил вас.
Едва она договорила, как он вырвался из ее рук. Он встает, одевается, бежит вниз, в квартиру своего хозяина, говорит с ним и с его супругой. И без промедления уезжает.
Моум сказал: «Так я унес вдаль мою скорбную песнь. Бывает проклятая музыка, вот так же бывают и проклятые художники».
Кислота действует иначе, нежели цвет.
Его лицо было сожжено, и те, кто знал Моума, не могли более признать его.
Он обратил свое несчастье в удачу. Изменив внешность, он занялся воровством в Брюгге. Затем отправился в Антверпен, где был неизвестен, и стал воровать там. Он жил воровством, но все еще любил ее. Когда он понял, что любит ее одну, необъяснимо только ее одну, он бросил воровать и искать утех в объятиях уличных девок, которых не отвращало его лицо, а, вернее сказать, привлекали его деньги. Потом он уехал в Майнц. В Майнце Моум Гравер отыскал Эррара Племянника и поселился вместе с ним в одной комнате. Комната отапливалась и была достаточно велика, чтобы разместить в ней все его доски, лаки, ящик с резцами, мольберт, голубиные перья и ванночки для офортов. Спустя несколько месяцев, в 1640 году, он вновь увидел ее. Это случилось как-то в середине дня.
Она стоит в желто-голубом платье, одна, перед богатой золоченой вывескою с колоколом на улочке Орфевр в Майнце, – стоит и ждет его.
И снова он не в силах отвести взгляд от молодой женщины.
Он останавливается. Она неодолимо притягивает его к себе. И вот она сама подходит к нему, по привычке слегка сутулясь. В ответ на один из его вопросов она сообщает, что уже десять месяцев как замужем. На следующий вопрос отвечает: да, у нее есть ребенок. От кого? Она молчит. Поднимает глаза. Смеется. Берет его за руку.
– Пойдем, – говорит она.
– Нет! – кричит он.
Смотрит на нее. Яростно мотает головой. И убегает.
Глава VII
Он убегает. Убежал. Покинул Майнц. Целых двадцать дней прожил один, не высовывая носа наружу, у трактирщика на другом берегу Рейна, где его поселили в хлеву вместе с другими шестью постояльцами. Двадцать дней его тело содрогалось от бесслезных рыданий, среди сена и едкой навозной вони. Затем он ушел из этих мест, проехал через Вюртемберг, кантоны, Альпы, Штаты, Рим, Неаполь. Целых два года он скрывал свое изуродованное лицо в Равелло, в крошечной деревушке среди скал, высившихся над Салернским заливом. И вот наконец 1643 год – Рим, Авентинский холм, терраса под навесом, эстампы с ночными сценами, скандальный альбом 1650 года, эротические карты – отражение его любовных грез. На всех эстампах стоял черный Мальтийский крест с вывески на виа Джулия. Торговец эстампами держал лавку близ дворца Фарнезе. Чтобы добраться туда, граверу нужно было пройти сотню метров вдоль Тибра, миновать синагогу, пересечь еврейское гетто. Он подписывал свои работы в левом нижнем углу – Meaumus sculpsit. Отец его некогда был свечным мастером. Дети свечных мастеров редко становятся бюренистами. Отец Калло, отцы Лана и Пуайли были ювелирами. Ребенок, столь щедро одаренный умением схватывать и запечатлевать непринужденные позы и движения тел, способный извлечь из мрака ночных фантазий руки и лица, изобразить любую сцену – непристойную, постыдную, срамную, каких и не видывали, – очень скоро обретал покровителей своего искусства.
Глава VIII
В сорок лет Моум говорил, что насчитал за свою жизнь восемь экстазов. Одному своему римскому помощнику, желавшему узнать, что это за экстазы, он ответил: «Видение, воспоминание, картина кисти Клода Желле, подаренная им в 1651 году и изображающая святую Паулу в Остийском порту; далее, молодая девушка в гавани Брюгге, на фоне кораблей». Тут он замолчал и ушел в себя. Из восьми экстазов он назвал лишь четыре.
Спустя несколько дней, по наступлении Вербного воскресенья, ученик Моума все там же, в его мастерской на Авентинском холме, вернулся к прерванной беседе и спросил, отчего гравер умолк, не кончив говорить о своих видениях. «Оттого, что мне больно вспоминать некоторые образы», – отвечал тот. С улицы, еще овеянной утренней свежестью, доносилось песнопение «Pueri Hebraeorum vestimenta prosternabant in via». Дети, покинув храм Bocca d?lia Verita, шли в церковь святой Сабины. Праздничное шествие должно было завершиться к вечерне, перед могилою святого апостола Павла в San-Paolo fueri le Mura.
Спустя долгое время процессия покинула улочку и вышла на берег Тибра. Пение затихало вдали.
И вдруг смолкло совсем.
Гравер и его помощник работали в тишине.
Ввечеру того же дня гравер отдернул черный бархатный занавес, скрывавший картину, подаренную Клодом Лотарингией.
Это было первое из чудес, которое Моум показал своему ученику.
Затем он вынул из сундучка стеклянный сосуд. В нем лежало человеческое ухо. От времени оно сделалось совсем бледным. Оно было таким же прозрачным, как перепонки на кончиках лягушиных лапок.
И снова Моум вернулся к своему сундуку, откуда на сей раз извлек гобелен. Он расстелил его прямо на каменном полу. Это был ковер, сотканный фламандскими мастерами и похищенный во времена религиозных смут из обоза валлонцев, которые везли его в Лувр. Левая часть представляла Улисса, плывущего по бурному морю; за его спиною тонет корабль. В центре гобелена обнаженный Улисс, с которого струится вода, стоит на Феакском побережье, закрывая рукою чресла от взгляда Навсикаи, держащей синий мяч.
«Четвертый экстаз, – сказал он, – это рисунок». Сперва он отложил два изображения усекновенной головы святого Иоанна Крестителя, лежавшие в папке, и экземпляр «Roma Sotterranea» – книги Бозио, полной ночных любовных сцен. Затем показал ученику гравюру сухой иглой в очень светлых тонах: юная девушка с продолговатым лицом, в брюггском чепце и платье с белым плоеным воротничком, сидит на ложе со сбившимися простынями, перед открытым окном. За окном виднеются корабельные мачты, а вдали, справа, бледное море, подернутое дымкою белого утреннего тумана.
Взгляд девушки, устремленный в окно, исполнен страха.
В-пятых, шла гравюра «черной манерой». Она изображала руины города на вершине скалы, куда ведет крутая лестница, выбитая в камне, и осла над пропастью. Слева выгравирована подпись: «Sedens super asinam Lucius. Meaum. sculps. August. 1656». И Мальтийский крест.
«Шестое видение, – прошептал тут Моум, – это Нанни из Брюгге в тени…»
И он умолк, словно у него перехватило горло. Моум Гравер подарил своему ученику гравюру «черной манерой» с горою и обрывистой тропинкой над пропастью. Он говорил: «Меня охватила странная радость при виде древнего форума, заросшего дикими травами. Я смотрел на узкую дорогу с вязами по обочинам, на животных, пасшихся среди кустов и виноградников, на каменотесов у костра, на искателей золотых и серебряных монет с мотыгами в руках. Я не представлял себе, что Рим таков». Именно у господина Желле господин Моум выучился гравировать пейзажи, прибывши в Рим в 1643 году.
Господин Желле говорил о господине Моуме, что его талант не одарен чувством цвета. Моум стремился лишь к выразительности, всем прочим он пренебрегал. За все тридцать пять лет работы его рукою ни разу не водила реальность. Он изображал лишь то, что возникало перед его внутренним взором, но не перед глазами. Образ вырисовывался из тени, выплывал из бездны, вырывался из мрака, незнакомого со светом. Будь Моум самой природою, он создавал бы только молнии, или луну, или пенные волны бурлящего океана, что обрушиваются на черные прибрежные скалы. Или же наготу, случайно открывшуюся из-под ткани. Или скелет зверя. Или осколок кремня, выкопанный из земли. Что до пейзажей с холмами или утесами, сам Моум Гравер говаривал так: «Я думаю, что явления природы суть такие же живые существа, как и все, что живет на свете. Поток, несущийся вниз с вершины, или выбоина, сделанная им в камне, подобны птице, что парит в небе, высматривая добычу, или ослу, что неуклюже тащится в гору. Своды темных пещер усеяны фигурами, какие образуют и созвездия. Пиренейские медведицы, когда они встают на дыбы, имеют сходство с огромными каравеллами, отвесно уходящими в бездну урагана».
Грюнехаген приводит несколько иную версию: «Однажды, когда он гравировал райские сады на своей террасе в Риме, его подмастерье по имени Пуайли, родом из Абвиля, глядя на застывшую позу и необычайно сосредоточенное лицо своего хозяина, сказал шутки ради: „Вы полагаете, что в раю насладитесь подобными экстазами?" Но господин Моум, сохраняя серьезность, уверенно отвечал, что даже в раю будет то же самое. „Да Бог ли замыслил все эти экстазы?" – спросил у него Пуайли. На что господин Моум возразил, все так же серьезно: „Сперва материя создала небеса. Затем небеса создали жизнь. Затем жизнь создала природу. Природа развивается и принимает всевозможные формы, не столько задуманные сознательно, сколько почерпнутые случайно, мимоходом, в пространстве. Наши тела суть не что иное, как одна из таких форм, которую природа ненароком подхватила у света". Грюнехаген добавляет: „Господин Желле так подшучивал над господином Моумом: «Граверы серьезны, как гранильщики гранита»". Итальянцы называют это немецким юмором».
Глава IX
Вот сон Моума: он спит в своей мансарде в Брюгге (это жилище отвел ему Ян Хеемкерс, оно расположено над хозяйской квартирой, на четвертом этаже дома, выходящего к каналу). Внезапно член Моума вздымается над животом. Белый густой свет, жаркая волна солнечного света заливает обнаженные плечи юной белокурой длинношеей женщины. Свет размывает контуры ее тела, скрадывая очертания щек и грудей. Это Нанни Веет Якобс. Она наклоняет голову. Садится на него верхом. Одним движением погружает его в себя. И он содрогается в жгучем наслаждении.
Глава X
Вот четыре рассуждения Моума Гравера, донесенные до нас Грюнехагеном.
О Нанни Веет Якобс:
«Любовь заключена в образах, которые неотступно преследуют разум. К этим привязчивым видениям добавляется бесконечная неслышная речь, обращенная к единственному существу, коему посвящается все, что предстает взору. Существо это может быть как живым, так и мертвым. Облик его даруют нам сны, ибо сны неподвластны ни воле, ни корысти. Так вот, сны эти суть образы. Или, вернее сказать, сны одновременно и порождают образы, и повелевают ими. Я – тот человек, кого образы одолевают непрестанно. Я запечатлеваю образы, рожденные мраком. Я был осужден на древнюю любовь, чья плоть не исчезла в реальности, но чей образ стал недосягаем, ибо чувство это было отдано самому прекрасному созданию на свете. И довольно об этом, все уже сказано».
О своем искусстве:
«Лак для покрытия пластин должен обладать вязкостью меда в зимнее время. Не следует сетовать на то, что работа с ним тяжела для руки, – это естественная и неизбежная трудность, ибо лаку и надлежит быть чрезвычайно густым. Штриховка обозначает тень. Тень подчеркивает яркость света. И все струится, все подчиняется единственному и главному замыслу – созданию образа».
О пейзажах:
«В действительности – и уж поверьте, что тут я скажу правду, – ни одно творение рук человеческих недостойно сравнения с естественными ландшафтами, в едином порыве созданными Богом. Даже картина, написанная в Риме Клодом Лотарингцем. Даже резец Морена. Даже порт в Брюгге. Даже дворец Тиберия в Салернской бухте. Золотому Дому или сокровищам царя Александра я предпочту Атлантический океан. Колизей у подножия трех холмов менее прекрасен, чем гроза».
Едва собиралась гроза, как Моум покидал свое жилище и взбирался на вершину холма.
Однажды Клод по прозвищу Лотарингец сказал Моуму Граверу:
– Как можете вы знать, что таится под внешней оболочкою всех вещей? Мне это не удается. За всю мою жизнь я так и не сподобился разгадать тайну женских тел, к коим влекло меня вожделение; не смог проникнуть взглядом сквозь ткани, их скрывающие. Я видел лишь краски и их переливы. И всякий раз я дивился своим ошибкам.
На это Моум отвечал ему:
– Вы, сударь, живописец. Вы не гравер, посвятивший себя лишь двум цветам – черному и белому, иными словами, чистому вожделению. Однажды, в порту некоего вольного города Фландрии, я был потрясен до глубины души.
Клод Желле, прозванный Лотарингцем, сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8