Потом, когда у мальчика начал ломаться голос, его выбросили на улицу, в полном соответствии с контрактом для певчих. И теперь он стыдился самого себя. Он не знал, куда девать руки, его смущала поросль на лице и ногах, голос, то и дело срывавшийся с дисканта на бас. Он вспомнил тот позорный, навеки запечатлевшийся в памяти день – 22 сентября 1672 года, – когда он последний раз прошел под церковным порталом и, ссутулясь от унижения, толкнул плечом тяжелую деревянную позолоченную дверь. Затем он пересек садик, окружавший двор Сен-Жермен-л'Оксерруа. Он заметил в траве упавшие спелые сливы.
Выйдя за ограду, он торопливо пересек улицу, миновал Фор-л'Эвек, спустился по крутому склону к реке и застыл на месте. Сена текла широким плотным потоком серебра, расплавленного летним зноем и подернутого красноватой дымкой. Рыдая, он побрел вдоль реки к дому своего отца. По пути он пинками расшвыривал свиней и гусей, возившихся в траве и засохшей грязи; тут же, рядом, играли и дети. Голые мужчины и женщины в одних рубашках мылись в реке, зайдя по колено в воду.
Эта вода, текущая меж двух берегов, напоминала кровоточащую рану. И рана, нанесенная ему в горло судьбою, казалась столь же роковой, что и красота реки. Этот мост, эти башни, остров Ситэ, его детство и Лувр, счастье слышать свой голос в часовне, игры в тесном церковном садике, белый стихарь, лиловые сливы, все его прошлое бесследно растаяли, навсегда унесенные красной водой. Его товарищ и сосед по дортуару Делаланд пока еще сохранил голос и остался в капелле. У мальчика разрывалось сердце от тоски по утраченному. Он чувствовал себя одиноким, как брошенная овца, разбухший волосатый член тяжело обвис у него меж ног.
Комкая в руке парик, он заливался краской стыда за то, что осмелился рассказать все это. Господин де Сент-Коломб по-прежнему сидел прямо, словно аршин проглотил, с непроницаемым видом. Мадлен предложила юноше пирожное, улыбкой поощряя его продолжать. Туанетта уселась на ларь позади отца, уткнув подбородок в колени. Мальчик снова заговорил.
Войдя в сапожную мастерскую и поздоровавшись с отцом, он не смог удержаться от рыданий и бросился в заднюю комнату, где по вечерам раскладывали соломенные тюфяки для ночлега. Отец продолжал работать, ставя на колено то деревянную колодку, то железную распялку и загоняя гвозди в кожаные подметки башмаков и сапог. Эти мерные удары молотка переворачивали душу подростка, наполняя ее отвращением. Он ненавидел вонь мочи, в которой выдерживались кожи, и пресный запах воды в ведре под верстаком, где мокли кожаные задники для обуви. Клетка с поющими канарейками, скрип табурета с ременным сиденьем, отцовские окрики – все здесь было противно ему. Он ненавидел дурацкие сальные песенки, что насвистывал отец, ненавидел его говорливость, ненавидел даже его доброту, даже смех и прибаутки, которыми тот встречал заказчиков. Единственное, что пришлось мальчику по душе в день возвращения, это тусклый свет, едва сочившийся из полого шара со свечами, который висел очень низко над верстаком, прямо над корявыми руками, хватающими то молоток, то шило. Он, этот свет, разукрашивал бледно-желтыми бликами коричневые, красные, серые, зеленые кожи, разложенные на полках или свисавшие с потолка на тонких цветных шнурах. И тогда мальчик твердо решил навсегда покинуть этот дом и семью, заняться музыкой и отомстить судьбе за отнятый голос, сделавшись знаменитым виолонистом.
Господин де Сент-Коломб только пожал плечами.
Господин Маре, продолжая терзать свой парик, рассказал, что после ухода из Сен-Жермен-л'Оксерруа отправился к господину Кенье, который продержал его у себя почти год, а затем отослал к господину Могару, сыну виолониста из дома господина де Ришелье. Приняв его, господин Могар спросил, слышал ли он о знаменитом господине де Сент-Коломбе, что поставил на виолу седьмую струну, тем самым уподобив деревянный инструмент человеческому голосу со всеми его возможностями и оттенками – и детскому, и женскому, и надтреснутому старческому, и басовитому мужскому. В течение шести месяцев господин Могар обучал его самолично, а затем посоветовал отправиться к господину де Сент-Коломбу, жившему за рекою, и вручить ему это письмо, сопроводив его устной рекомендацией. С этими словами юноша придвинул конверт к господину де Сент-Колом-бу. Тот сломал печать, развернул письмо, но не заглянул в него, а поднялся со стула, словно желая заговорить. Оробевший мальчик не осмелился больше раскрыть рот, однако хозяин хранил молчание. Так ничего и не сказав ему, господин де Сент-Коломб бросил письмо на стол, подошел к Мадлен и шепнул ей, что гостю надобно сыграть. Та вышла из комнаты. Господин де Сент-Коломб, в своем черном суконном костюме с белым плоеным воротником, направился к камину и там сел в глубокое кресло с подлокотниками.
Для этого первого урока Мадлен принесла свою собственную виолу. Марен Маре сконфузился и покраснел еще сильнее, нежели в начале визита. Девушки сели поближе, любопытствуя послушать, как играет этот бывший певчий из Сен-Жермен-л'Оксерруа. Он быстро приспособился к размеру инструмента, настроил его и сыграл сюиту сочинения господина Могара, легко, непринужденно и умело.
Закончив, он взглянул на своих слушателей. Девушки потупились. Господин де Сент-Коломб сказал:
– Не думаю, что смогу принять вас в число моих учеников.
Наступившее молчание вызвало судорогу на лице юноши. Внезапно он вскричал своим ломким голосом:
– Но объясните, по крайней мере, отчего?
– Вы исполняете музыку, сударь, а не творите ее. Вы не музыкант.
Лицо мальчика сморщилось, на глаза набежали слезы. Он жалобно пролепетал:
– Но позвольте мне хотя бы…
Сент-Коломб встал и молча повернул кресло к очагу. Но тут вмешалась Туанетта:
– Погодите, отец. Может быть, господин Маре припомнит какую-нибудь пьесу собственного сочинения?
Господин Маре кивнул и слегка воспрянул духом. Он тотчас склонился над виолой, с необыкновенным тщанием настроил ее и исполнил «Шутку» в си миноре.
– О, это прелестно, отец! Это просто замечательно! – воскликнула Туанетта, захлопав в ладоши, когда он кончил.
– А вы что скажете, отец? – робко спросила Мадлен.
Сент-Коломб слушал пьесу стоя. Внезапно он направился к двери. Дойдя до порога, он обернулся, взглянул на красное испуганное лицо мальчика, все еще сидевшего с виолою в руках, и сказал:
– Приходите через месяц, сударь. Тогда я скажу, достойны ли вы состоять у меня в учениках.
Глава IX
Веселая пьеска, исполненная юношей, иногда приходила ему на память, и он думал о ней не без удовольствия. Мелодия была легка и незатейлива, но отличалась трогательной нежностью. Потом он забыл ее. И стал уделять еще больше времени одинокой игре в хижине.
В четвертый раз почувствовав тело своей супруги рядом с собой, он спросил, отведя взгляд от ее лица:
– Мадам, можете ли вы говорить, невзирая на то, что мертвы?
– Да, – отвечала она.
Он вздрогнул, ибо признал ее голос – низкое, бархатное контральто. Ему хотелось плакать, но слезы не шли из глаз, столь велико было удивление оттого, что призрак заговорил. Весь дрожа, он выждал минуту и, собравшись с духом, задал следующий вопрос:
– Отчего вы приходите лишь изредка? Почему не каждый день?
– Не знаю, – смущенно ответил призрак. – Я пришла потому, что ваша игра волнует меня. Я пришла, ибо вы были столь добры, что угостили меня вином и этими хрустящими вафлями.
– Мадам! – вскричал он.
Он поднялся так резко, что опрокинул табурет. Он отставил мешавшую ему виолу, прислонив ее к дощатой стенке, слева от себя. Он раскинул руки, словно собрался заключить жену в объятия. Но она воскликнула:
– Нет!
И отшатнулась. Он понурил голову. Она же добавила:
– Мои ноги, мои груди холодны как лед.
Она с трудом переводила дыхание. Она выглядела изнуренной, словно человек, сделавший тяжкое усилие. Произнося эти слова, она касалась своих ног и груди. Он вновь покорно склонил голову, и тогда она вернулась к столу и села.
Когда ее дыхание стало ровней, она ласково сказала ему:
– Дайте мне лучше стакан вашего красного вина, я хочу смочить губы.
Он торопливо вышел, сбежал по ступенькам в погреб, взял вино. Когда он вернулся в хижину, госпожи де Сент-Коломб там уже не было.
Глава X
Когда мальчик явился в следующий раз, двери отворила Мадлен, тоненькая, хрупкая, с розовым личиком.
– Я собираюсь купаться, – сказала она, – и оттого подобрала волосы кверху.
Шейка ее сзади, под волосами, тоже нежно розовела; от затылка вниз сбегали тоненькие черные волоски. Когда она поднимала руки, ее груди упруго вздымались под платьем. Она повела его к хижине господина де Сент-Коломба. Стоял погожий весенний денек. Уже расцвели примулы и появились бабочки. Марен Маре нес за спиною футляр с виолой. Господин де Сент-Коломб впустил его в домик на шелковице и объявил, что принимает в ученики, добавив:
– Вы хорошо чувствуете инструмент. Игра ваша не лишена настроения. Смычок легок и упруг. Левая рука летает над струнами проворно, как белка, и скользит по ним ловко, как мышь. Ваши мелизмы интересны, а порою даже очаровательны. Но истинной музыки я от вас не услышал.
При этих заключениях учителя юный Марен Маре испытывал смешанные чувства: он был счастлив, что попал в ученики к господину де Сент-Коломбу, и в то же время кипел от ярости, выслушивая замечания, которые тот высказывал одно у за другим столь же бесстрастно, как будто наставлял садовника по поводу прививок и посевов. Закончил он так:
– Вы сможете играть для танцоров. Вы сможете аккомпанировать актерам, поющим на сцене. Вы сможете зарабатывать себе на жизнь. Вы будете жить среди музыки, но вы никогда не станете музыкантом.
Есть ли у вас сердце, чтобы чувствовать? Есть ли у вас мозг, чтобы мыслить? Есть ли у вас представление о том, чему могут служить звуки, когда они не помогают ни танцевать, ни услаждать слух короля?
И однако, ваш сломанный голос тронул меня. Я принимаю вас ради вашего горя, не ради вашего искусства.
Когда юный Маре спустился с шелковицы, он заметил в тенистой листве тоненькую обнаженную девушку, которая спряталась за деревом, и поспешно отвернулся, чтобы она не подумала, будто он подглядывает.
Глава XI
Шли месяцы. Однажды, когда стояла лютая стужа и поля завалило снегом, учитель и ученик настолько продрогли, что были вынуждены прервать игру. Застывшие пальцы не слушались их, пришлось уйти из хижины в дом, где они расположились у камина, нагрели вина, добавили в него корицу и пряности и выпили.
– Это вино разогрело мне грудь и живот, – сказал Марен Маре.
– Знаете ли вы художника Божена? – спросил его Сент-Коломб.
– Нет, сударь, я не знаком ни с кем из художников.
– Недавно я заказал ему картину. На ней изображен угол моего рабочего стола, что в музыкальном кабинете. Пойдемте к нему.
– Теперь же?
– Да.
Марен Маре взглянул на Мадлен де Сент-Коломб; она стояла боком к нему у окна, глядя сквозь затканное инеем стекло на расплывчатые, еле видные ивы и шелковицу. Она внимательно слушала. Потом бросила на него какой-то особенный взгляд.
– Навестим моего друга, – говорил тем временем Сент-Коломб.
– Да-да, – отвечал Марен Маре.
Не спуская глаз с Мадлен, он расстегивал камзол, чтобы потуже зашнуровать свой колет из буйволовой кожи.
– Это в Париже, – говорил Сент-Коломб.
– Да-да, – отвечал Марен Маре.
Они тепло оделись. Господин де Сент-Коломб закутал голову шерстяной шалью; Мадлен подавала мужчинам шляпы, плащи, перчатки. Господин де Сент-Коломб снял с гвоздя у камина свою шпагу и портупею. То был первый и последний раз, когда господин Маре увидел господина Де Сент-Коломба вооруженным. Юноша интересом разглядывал рельефное изображение на эфесе: фигуру Харона с веслом в руке.
– В путь, сударь! – скомандовал Сент-Коломб.
Марен Маре оторвался от созерцания шпаги, и они вышли из дома. Марен Маре пробовал представить себе кузнеца в тот миг, когда тот ударил молотом по этому клинку на наковальне. Ему вспомнилась маленькая сапожная наковальня, которую отец ставил себе на колено, звонкий стук молотка по железу. Он вновь увидел руку своего отца, с жесткой мозолью от рукоятки молотка; он почувствовал эту мозоль однажды вечером, когда отец потрепал сына по щеке; мальчику было в ту пору четыре или пять лет, он еще не сменил мастерскую на капеллу. И он подумал, что у каждого ремесла свои мозоли: у виолонистов на подушечках пальцев левой руки, у сапожников на большом пальце правой. Выйдя из дому, они попали в снежную бурю. Господин де Сент-Коломб кутался в плотный коричневый плащ; из-за шерстяной шали виднелись одни глаза. То был единственный раз, когда господин Маре видел своего учителя за пределами его дома и сада. Казалось, он навечно прикован к ним. Они спустились к Бьевру. Завывал ветер, под ногами звонко хрустела скованная морозом земля. Сент-Коломб схватил ученика за плечо и приложил палец к губам, этим знаком предписывая ему молчание. Они шумно шагали по дороге, согнувшись чуть ли не вдвое, борясь со встречным ветром, что хлестал их по открытым глазам.
– Вы слышите, сударь? – крикнул Сент-Коломб. – Слышите, как по-разному звучат струны ветра, верхняя и басовая?
Глава XII
– Вот и Сен-Жермен-л'Оксерруа, – объявил господин де Сент-Коломб.
– Кому и знать это, как не мне, сударь! Я пел здесь целых десять лет.
– Пришли, – сказал господин де Сент-Коломб.
И он стукнул молотком в дверь. То была узкая резная деревянная дверь. Послышался звон колокола Сен-Жермен-л'Оксерруа. В дверь выглянула старуха. На ней был старомодный чепец клином на лбу. Они уселись возле печки в мастерской господина Божена. Художник работал, он писал стол: наполовину пустой стакан вина, лежащая лютня, нотная тетрадь, черный бархатный кошель, колода карт, из коих верхней был трефовый валет, шахматная доска, а на ней ваза с тремя гвоздиками и восьмиугольное зеркало, прислоненное к стене.
– Все, что отнимет смерть, погружается в ее мрак, – шепнул Сент-Коломб на ухо своему ученику. – Вот они, все радости жизни, что уходят от нас, говоря свое последнее «прости».
1 2 3 4 5 6 7